Русское

На третий день они снова тронулись в путь.

Но Иванушка с ними не отправился.

Он и сам не знал почему. Он сказал себе, что Провидение ниспослало ему отсрочку. «Я могу задержаться здесь, обдумать свою жизнь и приготовиться к странствию», – размышлял он. Все решения он уже принял и уже начал свое путешествие к избранной цели, но об этом как-то постарался забыть. Весь третий день он бродил по берегу реки.

На четвертый день его охватили усталость и апатия, и он заснул.

А на следующий день столкнулся со смердом Щеком. Тот похудел за прошедшее время, но тепло поприветствовал Иванушку. Когда Иванушка спросил у него, выплатил ли он свои долги, он застенчиво улыбнулся.

– И да и нет, – сказал он. – Я теперь закуп.

Доля закупов была незавидной. Закупом объявлял себя тот, кто не мог выплатить долги и шел отрабатывать их к своим заимодавцам, фактически на положении раба, пока не возвращал все задолженности. Однако, поскольку за это время на долг набегали проценты, несчастным редко удавалось освободиться.

– Я уговорил княжеского тиуна скупить все мои долги, – пояснил он, – и теперь пашу землю на князя.

– А когда снова получишь свободу? – спросил Иванушка.

Щек горько улыбнулся.

– Через тридцать лет, – промолвил он. – А ты, боярский сын, что поделываешь? – осведомился он.

Иванушка объяснил, что отправляется в далекое странствие, в Грецию, в Константинополь, и там уйдет в монастырь.

Щек внимательно выслушал его и с многозначительным видом кивнул.

– Выходит, ты тоже никогда не освободишься, – заметил он, – совсем как я.

Иванушка уставился на смерда. Ему не приходило в голову, как похожи их судьбы. «Наверное, он прав, – подумал Иванушка. – Я тоже пленник судьбы». Тут он достал из кошеля серебряную гривну и отдал Щеку. А потом пошел дальше, гадая, не надо ли было дать ему еще. «Но мне самому понадобятся деньги, – решил он, – чтобы добраться до Греции».

День спустя он пешком ушел из Русского в сторону Днепра.



Расставшись с Иванушкой, Щек-закуп вышел из сельца и двинулся в степь.

Хотя после строительства маленькой крепости значимость деревушки Русское по сравнению с прошлыми временами чуть-чуть возросла, но то было по-прежнему крохотное, заброшенное местечко. Примерно в трех верстах к югу находилось имение князя, на востоке – степь, а к северу, на протяжении почти двадцати с лишним верст, – вообще ничего, и долго еще не случалось путнику повстречать похожее сельцо с похожей же крепостью.

Щек шагал по степи в довольно бодром расположении духа. С тех пор как он закабалился в закупы, ему приходилось несладко. Княжеский тиун гонял его в хвост и в гриву. Жена, стыдясь его зависимого состояния, непрестанно ворчала и хмурилась. Однако этот неожиданный дар боярского сына был немалой удачей. Для смерда вроде Щека серебряная гривна равнялась трем месяцам барщины.

По тропинке он двинулся вглубь лесной чащи, до полян, где женщины собирали грибы. Он пробирался все дальше и дальше, мимо омута, где, по словам сельчан, обитают русалки. Вскоре он наткнулся на распутье. Он знал, что, если пойти направо, на юг, дорога выведет к княжескому имению. Если держать путь налево, на север, то придется пройти мимо места, где однажды какого-то крестьянина запорол клыками вепрь, и потому местные считали это направление несчастливым и редко ходили в эту сторону.

Однако смерд, повинуясь внезапному порыву, решил пойти именно туда. «Иванушка мне счастье принес, – подумал он, – мне сегодня бояться нечего».

Несколько севернее деревеньки Русское река делала большой изгиб вокруг низкого, поросшего густым лесом холма. Именно здесь вепрь и погубил крестьянина. Основание холма окружал непроходимый подлесок, по большей части ежевика и терновник. Место это ничем не манило, и он не остановился бы там, если бы не заметил шагах в ста большую лису, бесшумно прошмыгнувшую в густой кустарник.

«Нет ли у нее там норы?» – подумал Щек, ведь лисий мех высоко ценился. Как можно тише, изрядно исцарапавшись, он начал пробираться сквозь подлесок вверх по холму. А спустя несколько минут, почти забыв о лисе, уже улыбался в восторге, сам не веря своему счастью.

А удача его заключалась в том, что холм этот, густо поросший дубом и сосной, холм, где не ступала ничья нога, оказался истинной сокровищницей. На нем в изобилии гнездились дикие пчелы. Он ощущал густой, сладкий аромат, источаемый пчелиными гнездами, скрывающимися в дуплах деревьев. Обойдя холм, он насчитал на деревьях не менее двадцати бортей и громко рассмеялся.

– Ай да Иванушка, ну и удача мне привалила! – воскликнул он.

Он решил никому ничего не говорить о своей находке, ибо уже обдумывал, как ею воспользуется. «Может быть, я когда-нибудь и выкуплюсь из кабалы», – размышлял он.





1075


Немногие люди на Руси почитались в 1075 году счастливее боярина Игоря.

Его повелитель, князь переяславльский Всеволод, осыпал его дарами. Никто не удостаивался большей чести в княжеской дружине.

Теперь виднейших бояр ценили высоко: если прежде вира за их жизнь составляла сорок гривен, то отныне она равнялась восьмидесяти. Даже оскорбить их обходилось вчетверо больше, чем полагалось платить за жизнь смерда.

Игорь у князя был в большой чести. Более того, год тому назад князь переяславльский пожаловал своему любимому дружиннику за верную службу поместье – обширные земли на юго-восточной границе своего княжества, включая маленькую деревушку Русское.

Эти земли, щедро раздаваемые в дар, стали новым способом вознаграждения верных слуг. Земли было много, да и для казны было выгоднее отдавать в награду дальний надел, а не золото, и так постепенно бояре и знатные дружинники становились помещиками.

Счастье сопутствовало боярину Игорю. Но кто же знал, что холодный и необщительный, вечно о чем-то хлопочущий боярин на деле таит в душе грусть и скорбь. Увидев Игоря и его седеющую жену вместе, посторонний человек решил бы, что супруги – люди тихие и немногословные. Но немногословие их было вынужденным: никто не хотел оплошно обронить нечаянное слово, от которого обоих бы вновь захлестнуло горе.

Борис погиб. Он был убит в стычке с кочевниками на краю степи зимой. По обычаю, его тело привезли домой на санях.


Игорь никогда бы не мог забыть тот день. Шел снег; и когда сани поднимались вверх по склону холма к городским воротам, ветер словно мягкими ладонями шлепал его по лицу, залепляя снегом глаза, так что по временам он не мог разглядеть ничего вокруг. После смерти Бориса он подолгу молился и искал утешения у своего духовника отца Луки.

Однако утрата Бориса была раной, которая рано или поздно затянется.

А утрата Иванушки была раной незаживающей.

Где он? Спустя месяц после того, как сын отправился в Константинополь, они узнали от Жидовина Хазара, что Иванушку видели в Русском. Но куда он пропал потом? Русские купцы, что вели дела в Константинополе, его там не встречали. Целый год длилась мучительная неизвестность; затем до них стали доходить слухи, что его-де видели в Киеве, что кто-то встречал его в Смоленске, Чернигове, даже в далеком Новгороде. Видели, как он играет в кости, как пьет, как просит милостыню. Впрочем, слухи эти были редкие и ни одному из них нельзя было верить.

А от Иванушки три года не получали родители никаких известий и не знали, жив ли он.

– Он ищет свою судьбу, – решила его мать, когда до них дошел слух, будто его видели в Киеве.

– Ему стыдно возвращаться, – с грустью заключил Игорь.

– Пусть так, – заметил Святополк, – но если он творит такие бесчинства, то, выходит, никого из нас не любит.

А когда к исходу третьего года Иванушка по-прежнему не послал ни единой весточки, даже его мать стала думать, что Иванушка ее позабыл.



На пристани толпилось множество народа. Выше полоса сухой земли ложилась неопрятным косым шрамом. Неяркое солнце еле светило над земляными валами Переяславля – то грязно-бурыми, то поросшими чахлой осенней травой. Лето прошло, началось время увядания и тоски. Широкая река угрюмо текла под свинцово-серым небом – скучная, как однообразное затихающее эхо. От пристани вот-вот должна была отчалить крепкая ладья, и никому не было бы до того никакого дела, но общее внимание привлек некий юноша.

Облик его был весьма странный. С ног до головы юноша был в грязи, одет худо. Земляного цвета плащ и крестьянские лапти, казалось, вот-вот развалятся.

Он сидел, унылый и беспомощный, на маленьком бочонке в дальнем конце пристани, а хозяин ладьи кричал ему:

– Ну что, идешь или нет?

Юноша словно бы кивнул в ответ.

– Ну так, чур тебя забери, садись быстрей!

Юноша снова покивал, но не тронулся с места.

– Да отчаливаем мы, дурак! – в ярости вскричал хозяин ладьи. – Хочешь увидеть Царьград или сдохнешь здесь, в Переяславле?

В очередной раз не получив ответа, корабельщик уже попросту возопил:

– Ты же мне за провоз должен! Я бы кого другого взял за деньги, а теперь мне убыток! А ну плати!

Какое-то мгновение казалось, что юноша действительно поднимется, но он не пошевелился. Корабельщик с бранью отдал приказ, и одномачтовая ладья с рядом скамей-банок для гребцов вышла на широкую, медлительную реку и взяла курс на юг.

А Иванушка по-прежнему не двигался с места.



Долгими были его странствия. За первый год он несколько раз решал отправиться на юг. По крайней мере, находил купцов, соглашавшихся взять его с собой, и даже осматривал их суда. Но всякий раз какая-то невидимая сила не позволяла ему совершить последний шаг. Словно какая-то подспудная сила не отпускала Иванушку, не давала оторваться от родных краев и отплыть по великой реке навстречу богоугодной жизни. Иногда он ощущал ее почти как некое громадное существо, приобнявшее его за плечи и тянущее назад, домой.

Начав проедать подаренные отцом деньги, он пристрастился к игре в кости и в бабки.

«Если я выиграю, – размышлял он, – значит Господь хочет, чтобы я ушел в монастырь. А коли проиграю все деньги, данные мне на дорогу, значит нет на то Его воли, чтобы я сделался монахом». Эти доводы представлялись ему разумными, и он быстро проиграл все, что у него было.

И не то чтобы Иванушка сознательно отвратился от Бога, а скорее, хотелось ему окольными, хитрыми путями приблизиться к Господу, притом не утруждая себя ничем. Но мало-помалу все глубже проваливался он в душевное бесчувствие, прерываемое лишь тяжелыми запоями, и случались они все чаще и чаще. Он бродил из одного города в другой, не в силах отправиться на юг или вернуться домой. На второй год начал воровать.

Воровал он всегда понемногу и, как ни странно, даже сумел убедить себя, что не совершает ничего дурного. «В конце концов, – уверял он себя, – если я украду у богача, от него не убудет. А потом, разве Господь наш не позволил апостолам срывать колосья на поле?» Часто, перед тем как украсть что-нибудь, он взвинчивал себя, да так, что в конце концов себя почитал едва не праведником, а тех, кого собирался обокрасть, клеймил и презирал. Он убеждал себя, что он – человек Божий, тогда как те, кого он обворовывает, – недостойные сребролюбцы, которых надобно примерно наказать. А украв и купив на ворованные деньги еду и вино, целыми днями бродил по деревням полуголодный и вполпьяна, хмельную свою радость путая с благодатью.

Зимы выдались очень суровые. Ему не помогало даже воровство, нельзя было прожить под открытым небом. Он бродил по церквям и монастырям, переходя из одного в другой, клянча милостыню. Несколько раз чуть было не замерз.



А один раз он увидел отца. Однажды весенним днем он слонялся по лесу в окрестностях Чернигова, как вдруг услышал приближающийся топот копыт, и мимо него пронеслась пышная кавалькада.

Пока вереница знатных людей со слугами скакала мимо, Иванушка спрятался за дубом. Среди всадников он различил молодого князя Владимира, а рядом с ним – своего отца и брата Святополка. На запястье у Игоря сидел сокол. На боярине была соболья шапка, он холодно слушал, как молодой князь со смехом рассказывает ему какую-то историю.

К великому удивлению Иванушки, его охватил страх, словно какого-нибудь ничтожного смерда; более того – им овладел стыд. «Господи, – взмолился он, – сделай так, чтобы они меня не приметили!» Ибо разве не стал он ныне изгоем, отверженным, изгнанником из этого блистательного мира, разве мучительный голод, терзающий его, и грязные лохмотья, прикрывающие его тело, не свидетельствуют о том в полной мере? Мысль о том, какой стыд, какое отвращение испытали бы они, попадись он им на глаза, показалась ему невыносимой. Какие же они высокие, какие безжалостные, какие величественные и внушающие благоговейный трепет самим своим величием! «Этот мир закрыт для меня навеки», – подумал он.

Однако не мог отвести от них глаз.

А когда всадники уже почти проскакали мимо, он заметил еще что-то и громко ахнул, ибо замыкали эту череду охотников две молодые женщины: одна – во цвете лет, другая – совсем еще девочка.

Обе они были облачены в роскошные одеяния. Обе они хорошо, с непринужденным изяществом держались в седле. Обе были белокурые и голубоглазые и превосходили красотой всех женщин, каких случалось ему видеть доселе. И внезапно ему, притаившемуся за деревом, показалось, будто не княжеский двор проскакал перед ним, а предстало видение самого Царствия Небесного. «Они подобны ангелам», – прошептал он, гадая, откуда родом красавицы.

Спустя несколько мгновений все исчезло, конский топот, говор и смех затихли вдали. Однако образ прекрасных девиц запечатлелся в его памяти, месяц за месяцем преследуя его, точно призрак, и напоминая о том, что он теперь не более чем тварь лесная, хоронящаяся от людей.