Русский дневник

Москва пребывала в состоянии лихорадочной деятельности. Многочисленные бригады развешивали на зданиях гигантские плакаты и портреты национальных героев ― целыми гектарами. По мостам протянули гирлянды электрических лампочек. Кремлевские стены, башни и даже зубцы стен тоже были украшены лампочками. Каждое общественное здание подсвечивалось прожекторами. На площадях были сооружены танцевальные площадки, а кое-где стояли маленькие киоски, похожие на сказочные русские домики, в которых собирались продавать сладости, мороженое и сувениры. К этому событию выпустили небольшой значок на колодке, и все носили его.

Почти ежечасно прибывали делегации из разных стран. Автобусы и поезда были перегружены народом. Дороги были заполнены ехавшими в город людьми, которые везли не только вещи, но и еду на несколько дней. Они так часто голодали, что старались не рисковать, когда куда-нибудь ехали, и каждый вез несколько буханок хлеба. Кумач, флаги и бумажные цветы украшали дома. На здании каждого Наркомата висели свои панно. Управление метрополитена выставило огромную карту московского метро, а внизу маленький метропоезд ездил взад-вперед. Это собирало толпы, и люди допоздна глазели на него. В город въезжали вагоны и грузовики, нагруженные продовольствием: капустой, дынями, помидорами, огурцами ― подарками колхозов городу к восьмисотлетию.

На каждом прохожем была какая-нибудь медаль, лента или орден, напоминающие о войне. В городе кипела деятельность.

Я поехал в бюро «Геральд трибюн» и нашел записку от Суит Джо Ньюмена. Он задержался в Стокгольме и просил меня написать для «Геральд трибюн» статью о праздновании, поскольку он к этому времени приехать не успеет.

Капа безостановочно возился со снимками, критикуя и собственную работу, и качество проявки ― абсолютно все. К этому времени у него собралось уже огромное количество негативов, и он часами стоял у окна, просматривая негативы на свет и ужасно ругаясь. Все было неправильно, все было не так.

Мы позвонили в ВОКС г-ну Караганову и попросили его точно узнать, что нам надо сделать, чтобы вывезти пленки из России. Мы думали, что, вероятно, существует какая-то цензура, и хотели узнать заранее, что необходимо будет предъявить. Он уверил нас, что сразу же все выяснит и даст нам знать.

Вечером накануне празднования нас пригласили в Большой театр, но не сказали, что там будет. По какой-то счастливой случайности мы пойти не смогли. Позже узнали, что в течение шести часов были сплошные речи, и никто не мог уйти, потому что в ложе сидели члены правительства. Это одна из самых счастливых случайностей, которая с нами приключилась.

Рестораны и кабаре были забиты людьми, и многие места были зарезервированы для делегатов, которые приехали из других республик Советского Союза и из-за границы, поэтому мы совсем никуда не могли попасть. Между прочим, в тот вечер вообще было трудно поужинать. Город был просто забит народом, люди медленно гуляли по улицам, останавливаясь на площадях, чтобы послушать музыку, а потом плелись дальше. Они смотрели, снова шли и опять глазели. Деревенские жители ходили, широко раскрыв глаза. Некоторые из них никогда раньше не бывали в городе, а такого украшенного огнями города никто не видел вообще. На площадях танцевали, но немного. Большинство людей бродили и смотрели и опять брели, чтобы посмотреть на что-то другое. В музеях было столько народу, что туда невозможно было войти. В театрах ― столпотворение. Не было ни единого здания, где не висело бы хоть одно огромное изображение Сталина, а вторым по размеру был портрет Молотова. Еще были большие портреты президентов разных республик и Героев Советского Союза, но те размером поменьше.

Поздно вечером мы пошли в гости к американскому корреспонденту в Москве, который давно живет в России. Он хорошо говорит и читает по-русски и рассказал нам множество историй о трудностях содержания дома в сегодняшней России. Как и в гостиничном обслуживании, многие проблемы возникают из-за неэффективности бюрократической системы ― такое количество записей и бухгалтерии делает абсолютно невозможным произвести какой-либо ремонт.

После ужина он снял с полки книгу.

― Я хочу, чтобы вы послушали вот это, ― сказал он и стал медленно читать, переводя с русского. Читал он приблизительно следующее, ― это не дословная, но достаточно точная запись:

«Русские в Москве очень подозрительно относятся к иностранцам, за которыми постоянно следит тайная полиция. Каждый шаг становится известен, и о нем докладывают в центральный штаб. К каждому иностранцу приставлен агент. Кроме того, русские не принимают иностранцев у себя дома и даже боятся, кажется, с ними разговаривать. Письмо, посланное члену правительства, обычно остается без ответа, на последующие письма тоже не отвечают. Если же человек назойлив, ему говорят, что официальное лицо уехало из города или болеет. Иностранцы с большими трудностями получают разрешение поездить по России, и во время путешествий за ними пристально наблюдают. Из-за этой всеобщей холодности и подозрения приезжающие в Москву иностранцы вынуждены общаться исключительно друг с другом».

Здесь было еще много интересного в этом же роде, и в конце наш друг взглянул на нас и спросил:

― Что вы об этом думаете?

Мы ответили:

― Мы не думаем, что это можно протащить через цензуру.

Он засмеялся.

― Это было написано в 1634 году. Это из книги, которая называется «Путешествие в Московию, Татарию и Персию», написанной Адамом Олеариусом, ― сказал он. ― А вот послушайте отчет о московской конференции.

Из другой книги он прочитал приблизительно следующее:

«С русскими очень трудно вести дипломатию. Если кто-то предлагает план, они противопоставляют ему другой план. Их дипломаты не ездят по другим странам, и в основном это люди, которые никогда не покидали Россию. На самом деле русский, который жил во Франции, считается французом, а тот, кто жил в Германии, считается немцем, и им на родине не очень-то доверяют.

Русские дипломаты никогда не действуют напрямую. Они никогда не говорят конкретно, а ходят вокруг да около. Слова подбираются, сортируются, меняются местами, и наконец, любая конференция превращается во всеобщую путаницу».

После паузы он сказал:

― А это было написано в 1661 году французским дипломатом Августином, бароном де Майербургом. Такие вещи в подобной ситуации очень успокаивают. Я не думаю, что в некотором отношении Россия очень изменилась. В течение шестисот лет дипломаты из разных стран сходили здесь с ума.

Довольно поздно наш хозяин попытался довезти нас до гостиницы, но на полдороге кончился бензин. Он вышел из машины и остановил первый же автомобиль, быстро поговорил о чем-то по-русски, дал человеку сто рублей, мы сели в машину, и незнакомец довез нас до дому. Мы выяснили, что так можно делать почти всегда. Поздно вечером почти любая машина становится такси по дорогой цене. Это очень удобно, потому что обыкновенных такси практически нет. Обычно таксист выбирает маршрут и набивает в машину народ. Вы должны сказать, куда вам надо, и водитель ответит, едет он в этом направлении или нет. Их работа немного напоминает работу трамваев.

В добавление ко всем украшениям к юбилею было выпущено много новых трамваев, троллейбусов ― все это появилось во время празднования на улицах. Автомобильный завод ЗИС выпустил много новых машин, которые почти все обслуживали делегации из зарубежных стран.

Хотя было только 6 сентября, в Москве становилось очень холодно. Наша комната промерзала, но отопление должны были включить не раньше чем через месяц. Когда мы не спали, то расхаживали в пальто. Другие корреспонденты в гостинице «Метрополь» распаковывали свои электронагреватели, спрятанные на лето.

В день празднования Капа уже носился по улицам со своими камерами почти с рассвета. С ним был теперь русский фотограф, который мог облегчить ему передвижение по городу и объяснить, если придется, полицейским, что все в порядке. А на Красной площади к нему приставили милиционера для помощи и предотвращения неприятностей. Он фотографировал здания, выставки, толпы, лица, группы гуляющих людей и был настолько счастлив, насколько это было возможно во время работы.

На тротуарах многих улиц были устроены небольшие кафе ― одно прямо напротив нашей гостиницы ― два маленьких столика, накрытые белыми скатертями, вазы с цветами, большой самовар и застекленный прилавок с небольшими бутербродами с сыром и колбасой, банки с соленьями, груши и яблоки ― все для продажи.

День стоял ясный и холодный. По улицам шествовали слоны из зоопарка, а перед ними шли клоуны. На этот день не намечалось никакого военного парада, но на стадионе должно было состояться большое шоу, куда мы днем и отправились.

Это было массовое выступление заводских рабочих в ярких костюмах. Они маршировали на поле и делали гимнастические упражнения, разные фигуры. Были состязания в беге для женщин и мужчин, толкание ядра и волейбол. А еще показали прекрасно выдрессированных лошадей, которые танцевали вальс, польку, кланялись и делали пируэты.

Здесь находилось какое-то важное правительственное лицо, но кто бы он ни был, мы его не видели, потому что правительственная ложа была как раз на нашей стороне стадиона. Мы почти что установили рекорд: за все время, что мы были в России, мы не увидели ни одного высокопоставленного чиновника. Сталин, который отдыхал на Черном море, на торжество не приехал.

Шоу на стадионе длилось весь день. Здесь прошло и соревнование велосипедистов, и гонки мотоциклов, и, наконец, выступление, которое требовало большой подготовки. По круговой дороге ехала вереница мотоциклов. Впереди сидел мотоциклист, а сзади на каждом мотоцикле стояла девушка в облегающем костюме и держала огромный красный флаг, поэтому когда мотоцикл разгонялся до полной скорости, большой флаг развевался. Кавалькада проехала по кругу стадиона дважды.

Мы покинули стадион «Динамо», поскольку мне еще надо было написать статью в «Трибюн» для Джо Ньюмена, а Капе ― снова отправиться на улицы, чтобы немножко пощелкать. На полпути у нас лопнула шина, и нам пришлось пойти пешком. Капа затерялся в толпе, и увидел я его очень нескоро. А я наконец добрался до бюро «Трибюн», написал свой материал и отправил цензору.

Вечером мы обедали с Арагонами, которые остановились в гостинице «Националь». У них была комната с балконом, который выходил на огромную площадь перед Кремлем. Отсюда мы наблюдали почти постоянные вспышки салюта и весь вечер слышали артиллерийские залпы. Площадь была одной сплошной массой народа. Наверное, миллионы людей двигались здесь по кругу, как в водовороте. В центре площади стояло возвышение, где выступали ораторы, играла музыка, где танцевали и пели. Единственное место, где мы еще видели такое скопление народа, ― на Таймс-сквер во время празднования Нового года.

Была уже поздняя ночь, когда мы еле пробились сквозь толпу обратно в гостиницу. Но еще многие сотни тысяч людей бродили по улицам, глядели на огни и электрические панно.

Я пошел спать, а Капа отложил в сторону сотни своих катушек с пленкой, достал негативы и, когда я лег спать, все еще просматривал их на свет, отчаянно ругаясь, что все сделано плохо. Он обнаружил, что одна из камер, которую он все время использовал, немного засвечивала пленку, и подумал, что все его пленки, вероятно, испорчены. Это не сделало его счастливым человеком, и я так пожалел его, что решил не задавать ему завтра утром ни одного интеллектуального вопроса.


У нас уже оставалось очень мало времени, но мы еще многое хотели бы сделать. Например, встретиться с русскими писателями, которых, когда мы только приехали, не было в городе ― кто на Черном море, кто в Ленинграде, кто за городом. Еще мы хотели сходить в театр, на балет, посетить балетную школу. Капе нужно было сделать много снимков. Каждый день или через день мы звонили в ВОКС и спрашивали, прояснилось ли что с нашими снимками, поскольку это стало уже нас беспокоить. Мы не могли получить никакой информации о том, что нам придется делать с фотографиями, но знали, что необходимо будет писать какое-то заявление. К нам не поступало никакой информации, за исключением того, что вопрос решается. А тем временем ящики в нашей комнате наполнялись кассетами и лентами проявленной пленки…

Москва вступала в зиму. Открывались театры, должны были начаться балетные представления, в магазинах стали продавать толстую, подбитую ватой, одежду и войлочную обувь специально для зимы. На улицах стали появляться дети в шапках-ушанках и с меховыми воротниками на пальто из плотной ткани. В американском посольстве электрики деятельно меняли проводку во всем здании. Прошлой зимой проводка перегорела, и без привычных электронагревателей всему посольскому составу пришлось работать в пальто.

Мы были приглашены на ужин в дом, где жили пятеро молодых американских офицеров из военного атташата. Это был очень славный ужин, но живут они здесь не очень хорошо, потому что даже более, чем другие, ограничены в передвижениях, да и вести себя должны осторожнее других. Я допускаю, что за русским военным атташе в Америке тоже пристально следят. Перед их домом стоит милиционер в форме, и всякий раз, когда они выходят из дому, их сопровождают невидимые преследователи.

Мы сели ужинать с американскими офицерами в приятном доме и ели американскую еду: баранью ногу с зеленым горошком, вкусный суп, салат, мелкое печенье и черный кофе. И мы подумали, как четыреста лет назад, может, в таком же, как этот, доме сидели над своим портвейном британские и французские офицеры в красных с золотом мундирах, в то время как снаружи перед воротами их охранял русский стражник со шлемом на голове и пикой в руке. Все это, кажется, не очень изменилось с тех пор.

Мы, как и все туристы, съездили в маленький городок Клин, который находится в семидесяти километрах от Москвы, чтобы посетить дом Чайковского. Этот красивый дом стоит в большом саду. В нижних этажах сейчас расположена библиотека, архив музыкальных рукописей и музей. Но верхний этаж, где композитор жил, оставлен, как и раньше. В его спальне все так же, как и было при хозяине: рядом с узкой железной кроватью висит широкий халат, около самого окна ― небольшой письменный стол. В углу ― богато украшенный туалетный столик и задрапированное кашмирским платком зеркало, подаренное ему поклонницей, на нем все еще стоит флакон со средством для укрепления волос. И гостиная с большим фортепиано, единственным, которое у него было, тоже не изменилась. В вазочке на его письменном столе стоят маленькие сигары, трубки и огрызки карандашей. На стенах висят семейные фотографии, а на маленькой застекленной веранде, где он пил чай, ― чистый лист нотной бумаги. Хранителем музея является его племянник ― красивый, уже пожилой человек.

Он сказал:

― Мы хотим в доме Чайковского все сделать так, чтобы казалось, будто он только что вышел погулять и скоро вернется.

Этот старик живет в основном в прошлом. Он говорил о музыкальных гигантах так, словно все они живы, ― о Мусоргском, о Римском-Корсакове, о Чайковском и об остальных из этой великой группы. И действительно, в доме очень чувствовалось присутствие композитора. Фортепиано настраивается, и раз в году на нем играют. Играет на нем самый лучший пианист, а музыку записывают на пленку. Племянник, г-н Чайковский, сыграл немного для нас.

В библиотеке мы посмотрели рукописи. Ноты нацарапаны на бумаге, с большой поспешностью пересекают нотные линейки, а целые куски просто перечеркнуты. На некоторых страницах оставлено только восемь тактов, остальное же вычеркнуто карандашом. После мы взглянули на рукописи других композиторов ― аккуратно написаны чернилами, ни одна нота не зачеркнута. Но Чайковский писал так, как будто каждый день, каждая нота могли оказаться последними. Он спешил записать свою музыку.

Позже мы сели в саду со стариком поговорить о современных композиторах, и он с грустью сказал:

― Люди компетентные ― да; хорошие ремесленники ― да; честные и интеллигентные ― да; но не гении, не гении. ― И посмотрел на сад, где каждый день, зимой и летом, гулял Чайковский, закончив работу.

В этот приятный дом пришли немцы и сделали из него гараж, а в саду танки разместили. Но племянник успел до прихода немцев убрать ценные рукописи в библиотеку, спрятал картины и даже фортепиано. А теперь все возвращено ― это необыкновенное место, куда часто приезжают люди. Из окна домика хранителя послышались звуки фортепиано ― фальшиво играл ребенок, и странное и страстное одиночество безумного маленького человечка, жившего исключительно для музыки, наполнило сад.

У нас оставалось очень мало времени. Мы были издерганы. Мы бросались от одного к другому, стараясь увидеть все за несколько последних дней. Мы посетили Московский университет, и студенты были похожи на наших. Они собирались в залах, смеялись, носились из класса в класс. Они ходили парами, юноша и девушка, как ходят и наши. Во время войны в университет попали бомбы, но студенты восстановили его, пока шла война, поэтому он не закрывался.

Начались балетные спектакли, и мы ходили их смотреть почти каждый вечер ― это был самый замечательный балет, который мы только видели. Спектакль начинался в 7.30 и продолжался до начала двенадцатого. В нем принимало участие огромное количество действующих лиц. Коммерческий театр не может себе позволить содержать такой балет. Исполнение, выучку, декорации и музыку нужно субсидировать, иначе они не могут существовать. Окупить подобную постановку продажей билетов просто невозможно.

А еще мы пошли в Московский художественный театр на пьесу Симонова «Русский вопрос». Может, мы допустили ошибку, посмотрев эту пьесу, может это был не лучший спектакль. На наш взгляд, она была переиграна, слишком многозначительна, нереальна и стилизована…

Симонов является, без сомнения, сегодня самым популярным писателем в Советском Союзе. Его стихи все читают и знают наизусть. Его военные репортажи читали так же, как репортажи Эрни Пайла в Америке. А сам Симонов очень милый человек. Он пригласил нас к себе в загородный дом ― комфортабельный маленький домик посреди большого сада…

Он и его жена были милы и добры. Они нам очень понравились. Как и у всех профессионалов, то, что мы раскритиковали пьесу, не вызвало у него чувства, что его лично оскорбили. А потом мы метали дротики, танцевали и пели. В Москву мы вернулись очень поздно.

Москва все еще была в состоянии беспокойной деятельности, ведь до того, как пойдут дожди, необходимо снять все эти огромные портреты, флаги и полотнища, иначе потекла бы краска. Они должны были понадобиться снова на празднование тридцатой годовщины Октябрьской революции. Это знаменательный год праздников для Москвы. На зданиях, Кремле и мостах лампочки были оставлены, поскольку дождь им повредить не мог, и потом, на седьмое ноября, они будут опять включены.

Мы хотели посмотреть внутреннее убранство Кремля, это всякому интересно, нам даже хотелось пофотографировать там, и, наконец, получили разрешение на посещение, однако снимать внутри Кремля было запрещено. Ни фотографировать, ни проносить камеры. У нас было не специальное посещение, а обыкновенная туристическая экскурсия. Однако это было то, что нужно. Нашим гидом был снова г-н Хмарский, и очень странно, что и сам Хмарский никогда не был внутри Кремля ― разрешение не так легко получить.

Мы подошли к длинной мощеной дороге. У входа стояли солдаты. У нас спросили имена, тщательно проверили пропуска, потом зазвенел звонок, и в сопровождении людей в форме нас провели через ворота. Мы пошли не на ту сторону, где расположены государственные учреждения, а вышли на большую площадь, миновали древние соборы и через музеи попали в гигантский дворец, в котором жило много царей, начиная с Ивана Грозного. Мы побывали в крошечной спальне, где спал Иван, в маленьких комнатках с задергивающимися занавесками, в царских часовнях, Все очень красиво, странно, древне и сохраняется в том виде, в каком было раньше. Мы видели музей, где выставлены доспехи, металлическая посуда, оружие, фарфоровые сервизы, костюмы и царские подарки ― все, собранное за пятьсот лет, хранится здесь. Мы видели огромные короны, усыпанные бриллиантами и изумрудами, большие сани Екатерины Великой. Мы видели меховые одежды и удивительное оружие бояр. Здесь же и подарки, присланные царям из других королевских домов, ― огромная серебряная собака от королевы Елизаветы, подарки Екатерине от Фридриха ― изделия из немецкого серебра и фарфора и памятное оружие, все эти невероятные аксессуары монархии. После посещения царских покоев нам стало ясно, что для королевской семьи плохой вкус не только не является нежелательным, он просто необходим.

Мы видели расписной зал воинов Ивана, куда не разрешалось входить ни одной женщине. Мы прошли целые мили по царским лестницам и заглянули в огромные зеркальные залы. И мы видели апартаменты, где жил с большим неудобством последний царь с семьей, ― комнаты, перегруженные мебелью, безделушками, мрачным полированным деревом. Ребенок, которому приходится расти и жить среди этой чудовищной коллекции абсурда, может превратиться в определенный тип взрослого. Легче представить себе характер царевичей после того, как вообразишь, что за жизнь у них была среди всего этого хлама. Если маленький царевич хотел ружье, мог ли он получить винтовку двадцать второго калибра? Нет, ему дали бы маленький серебряный мушкетон ручной работы с инкрустацией из слоновой кости и драгоценными камнями ― анахронизм двадцатого века. И он не мог охотиться на зайцев, его усадили бы на лужайке, и к нему подгоняли бы лебедей, в которых он стрелял.

У нас настолько испортилось настроение за два часа в этом царском жилье, что весь день мы не могли прийти в себя. А если всю жизнь тут провести! Во всяком случае, мы рады тому, что побывали там, но больше никого из нас туда и силой не затащить. Самое мрачное место в мире. Проходя по этим залам и лестницам, нетрудно себе представить, как легко решиться здесь на убийство, как отец мог убить сына, а сын ― отца и как реальная жизнь за пределами дворца становилась такой отдаленной, что казалась несуществующей. Из дворцовых окон мы видели город за стенами Кремля, и могли себе представить, что чувствовали по отношению к городу заключенные во дворце монархи. Прямо под нами на Красной площади стояло большое мраморное возвышение, где обычно рубили головы подданным, скорее всего из страха перед ними. Мы спустились по длинной наклонной дороге и, чувствуя облегчение, вышли через хорошо охраняемые ворота.

Мы сбежали из этого места в бюро «Геральд трибюн» в гостинице «Метрополь», схватили Суит Джо Ньюмена и отправились в кабаре, заказали большой обед и четыреста граммов водки. Но еще не скоро мы оправились от чувства, которое осталось у нас от посещения Кремля.

Мы не видели государственных учреждений, которые расположены на другой стороне. Сюда никогда не водят туристов, мы не знаем, как все это выглядит, видели только крыши зданий за стеной. Но нам сказали, что там обитает целая община. Здесь находятся квартиры некоторых высших государственных чиновников и обслуживающего персонала, ремонтных бригад и охраны ― все расположено за стенами Кремля. Однако Сталин, как нам сказали, в Кремле не живет, но у него где-то здесь есть квартира, хотя никто не знает, где она, и никто не стремится узнать. Говорят, что теперь большую часть времени он проводит на Черном море, там, где всегда лето.

Один из американских корреспондентов рассказал, что однажды видел, как Сталина везли по улицам и что он сидел на боковом сиденье, довольно неловко откинувшись назад, и выглядел при этом очень неестественно.

― Я все время думал, ― сказал он, ― был ли это сам Сталин, или чучело. Он выглядел весьма ненатурально.

Каждое утро Капа перебирал свои пленки, и почти ежедневно мы звонили в ВОКС, чтобы спросить, как мы сможем вывезти пленки, но нам отвечали, что вопрос прорабатывается и чтобы мы не волновались. Но мы волновались, потому что наслушались всяких историй о том, как фотопленки конфискуют и что ни одну не разрешают вывезти. Мы слышали об этом, и, мне кажется, подсознательно этому верили. С другой стороны, г-н Караганов из ВОКСа еще ни разу нас не подводил и ни разу не сказал нам неправду. Поэтому мы полагались на него.

Теперь нас приглашал на ужин московский Союз писателей, и это беспокоило нас, поскольку там должна была быть вся интеллигенция, все писатели-те, кого Сталин называл «инженерами русской души». Перспектива ужасала нас.

Наше путешествие почти закончилось, и мы чувствовали некоторую напряженность. Мы не знали, есть ли у нас все то, за чем мы сюда приехали. С другой стороны ― всего не осмотреть. Языковые трудности доводили нас до безумия. Мы общались со многими русскими, но получили ли мы ответы на те вопросы, которые действительно нас интересовали? Мы были очень близки к этому. Я записывал все ― разговоры, детали, даже сообщения о погоде, чтобы выбрать потом необходимое. Пока мы еще сами не понимали, что у нас в руках. Мы не знали ничего такого, о чем вопили американские газеты, ― военные приготовления русских, атомные исследования, рабский труд, политическое надувательство, которым занимается Кремль, ― подобной информации у нас не было. Действительно, мы видели множество немецких пленных за работой по расчистке развалин, которые сотворила их же армия, но нам эти работы не показались несправедливыми. Да и сами пленные не выглядели недокормленными и очень измученными. Но фактов у нас, конечно, не было. Если и велись крупные военные приготовления, мы их не видели. Солдат действительно было много. С другой стороны, мы не шпионить приехали.

Напоследок мы старались увидеть в Москве все, что можно. Мы бегали по школам, разговаривали с деловыми женщинами, актрисами, студентами. Мы ходили в магазины с большими очередями. Вывешивался список грампластинок, тут же выстраивалась очередь, и пластинки распродавались за несколько часов. То же происходило, когда в продажу поступала новая книга. Нам показалось, что даже за те два месяца, что мы здесь были, люди стали лучше одеваться, а московские газеты объявили о снижении цен на хлеб, овощи, картофель и некоторые ткани. В магазинах все время было столпотворение, покупали буквально все, что предлагалось. Русская экономика, которая почти полностью производила военную продукцию, теперь постепенно переходила на мирную, и народ, который был лишен потребительских товаров ― как необходимых, так и предметов роскоши, ― теперь стоял за ними в магазинах. Когда завозили мороженое ― выстраивалась очередь на много кварталов. Продавца мороженого моментально окружали, и его товар распродавался так быстро, что он не успевал брать деньги. Русские любят мороженое, и его всегда недостает.

Ежедневно Капа наводил справки о фотоснимках. К этому времени у него уже было четыре тысячи негативов, и своим волнением он довел себя почти до истощения. Каждый день нам отвечали, что все будет хорошо, что решение этого вопроса уже близко.

Ужин, на который нас пригласили московские писатели, проходил в грузинском ресторане. Там было около тридцати писателей и официальных лиц Союза, и среди них ― Симонов и Илья Эренбург. К этому времени я уже совсем не мог пить водку. Мой организм взбунтовался против нее. Но сухие грузинские вина были прекрасны. У каждого сорта был свой номер. Мы узнали, что номер шестьдесят ― это крепленое красное, а номер тридцать ― легкое белое. Мы нашли, что нам подходит номер сорок пять ― сухое, легкое красное вино с замечательным букетом, и мы все время заказывали его. Еще было сравнительно неплохое сухое шампанское. В ресторане играл грузинский оркестр и выступали танцовщики, а еда ― такая же, как в Грузии, и, по нашему мнению, самая вкусная в России.

Мы были одеты в лучшие костюмы, которые выглядели довольно неряшливо и потрепанно. На самом деле, это был просто позор, и Суит-Лане не было за нас даже немного стыдно. У нас не было вечерних костюмов. Честно говоря, в тех кругах, где мы вращались, мы никогда не видели вечерних костюмов. Может, они есть у дипломатов, не знаем.

Речи за этим застольем были длинными и сложными. Большинство приглашенных знали, помимо русского, другие языки ― английский, французский или немецкий. Они выразили надежду, что нам понравилась поездка по их стране. Они надеялись также, что мы собрали необходимую информацию, за которой приехали. Они снова и снова пили за наше здоровье, Мы ответили, что приехали не инспектировать политическую систему, а посмотреть на простых русских людей, и что мы их видели и надеемся, что сможем объективно сказать правду обо всем. Эренбург встал и сказал, что если нам удастся это сделать, они будут просто в восторге. Человек, который сидел с краю стола, встал потом и заявил, что существует несколько видов правды, и что мы должны предложить такую правду, которая способствовала бы развитию добрых отношений между русским и американским народами.

Тут и началась битва. Вскочил Эренбург и произнес яростную речь. Он заявил, что указывать писателю, что писать, ― оскорбление. Он сказал, что если у писателя репутация правдивого человека, то он не нуждается ни в каких советах. Он погрозил своему коллеге и обратил внимание на его плохие манеры. Эренбурга мгновенно поддержал Симонов и выступил против первого оратора, который пытался хоть как-то отбиться. Г-н Хмарский попытался произнести речь, но спор продолжался, и Хмарского не слушали. Нам всегда внушали, что партийная линия настолько непоколебима, что среди писателей не может быть никаких расхождений. Атмосфера этого ужина показала нам, что это совсем не так. Г-н Караганов произнес примирительную речь, и все улеглось.

То, что я не пил водку, а заменил ее на вино, сильно успокоило мой желудок, хотя меня, может, и посчитали слабаком, зато я был слабаком на пути к выздоровлению. Просто вешка со мной не ужилась. Ужин завершился на хорошей ноте около одиннадцати вечера. Никто больше не рискнул советовать, что нам следует писать…

Мы должны были уезжать в воскресенье утром. Вечером в пятницу мы пошли в Большой театр на балет. Когда мы вернулись, раздался неожиданный телефонный звонок. Это был Караганов из ВОКСа. Наконец-то он получил указание из Министерства иностранных дел! Пленки необходимо было проявить и каждую внимательно просмотреть прежде, чем их можно будет вывезти из страны. Он мог бы выделить целую группу специалистов, чтобы их проявить, ― три тысячи снимков. Интересно, как это можно было бы сделать в такое короткое время? Никто же не знал, что пленки уже проявлены. Капа упаковал все свои негативы, и рано поутру за ними пришел человек. Капа промаялся целый день. Он шагал взад-вперед по комнате и кудахтал, как клуша, которая потеряла цыплят. Он строил планы ― из страны он не выедет, пока ему не вернут пленки. Он откажется от билета. Он не согласится, чтобы ему прислали пленки позже. Он ворчал и ходил по комнате. Он дважды или трижды вымыл голову, но совсем забыл принять ванну. Он мог бы родить ребенка при затрате даже половины сил и страданий. Мои записи никто не попросил. Да и попросили бы, никто бы их не прочитал. Я сам с трудом разбираю свой почерк.