Русский дневник

Из Стокгольма мы телеграфировали главе бюро «Геральд трибюн» в Москве Джозефу Ньюмену о приблизительном времени нашего приезда и успокоились, решив, что он встретит нас на машине и отвезет в гостиницу, где нас будут ждать номера. Наш путь лежал из Стокгольма в Хельсинки, оттуда в Ленинград и Москву. В Хельсинки мы должны были пересесть на русский самолет, поскольку ни один самолет иностранной авиалинии не летает в Советский Союз. Отполированный, безукоризненный; сияющий шведский лайнер перенес нас через Балтийское море и через Финский залив в Хельсинки. А хорошенькая шведская стюардесса накормила нас какой-то вкусной шведской едой.

После удобного и спокойного полета мы приземлились в новом аэропорту Хельсинки, недавно отстроенном и очень величественном. И здесь, в ресторане, мы стали ждать прибытия русского самолета. Спустя два часа появился низко летящий русский самолет «С-47». Он был все еще военного защитного цвета. Самолет коснулся земли, его хвостовое колесо вышло из строя, и он, как кузнечик, запрыгал по посадочной полосе. Это было единственное происшествие за нашу поездку, но в тот момент нам все-таки стало не по себе. К тому же облупившаяся, в царапинах защитная окраска самолета, его неопрятный вид ― все это довольно скверно выглядело на фоне сияющих лайнеров финских и шведских авиакомпаний…

Вскоре нам сообщили, что в этот день мы не полетим. Пришлось ночевать в Хельсинки. Капа собрал свои десять мест багажа, кудахча вокруг них, как курица-несушка. Он проследил, чтобы весь багаж заперли в специальной комнате. Он настойчиво требовал, чтобы официальные лица аэропорта усилили охрану багажа. И он ни минуты не был спокоен, пока находился вдали от своей аппаратуры. Обычно беспечный и веселый, Капа становился тираном и психом из-за всего, что касалось его камер.

…Назавтра в 10 часов утра мы снова были в аэропорту. Хвостовое колесо На русском самолете заменили, но еще велась какая-то работа у второго двигателя.

За два следующих месяца мы много полетали на русских транспортных самолетах, и все они довольно похожи друг на друга, поэтому достаточно будет дать описание одного такого экземпляра. Это были самолеты марки «С-47» защитного цвета, оставшиеся еще от ленд-лиза. На летных полях стояли более современные транспортные самолеты, русский вариант «С-47», но на таких мы не летали. Обивка кресел и ковры в «С-47», конечно, обветшали, однако моторы работали нормально, а пилоты, видно, были высокой квалификации. У них экипаж больше численностью, чем на наших самолетах, но поскольку мы не заходили к ним в отсек, то не знаем, чем они там занимаются. Когда дверь к ним открылась, мы увидели человек шесть или семь, в том числе стюардессу, которые все время находились там. Мы также не знаем, что делает стюардесса. Судя по всему, она не имеет никакого отношения к пассажирам, Еду во время полета не разносят, поэтому пассажира сами запасаются огромным количеством пищи.

В самолетах, в которых мы летали, хронически не работала вентиляция, и свежий воздух совсем не поступал. И если салон наполняется запахом пищи или рвоты, ничего не поделаешь. Нам сказали, что старые американские самолеты будут эксплуатироваться, пока их не заменят новыми русскими машинами.

Американцам некоторые порядки на русских авиалиниях могут показаться странными. Здесь отсутствуют ремни безопасности. Во время полета курить не разрешается, но как только самолет приземляется, все тут же начинают курить. По ночам у них не летают, и если самолет не успевает добраться до места назначения до захода солнца, он приземляется и продолжает полет только на следующее утро. Русские самолеты летают намного ниже, чем наши, и лишь при грозе поднимаются выше. И это относительно безопасно, потому что большая часть России-равнины. В случае вынужденной посадки всегда можно найти площадку.

Загрузка русских самолетов нам также кажется любопытной. Багаж складывают в проходе после того, как пассажиры займут свои места.

Пожалуй, в первый день нас больше всего встревожил внешний вид самолета. Это было старое обшарпанное страшное чудовище. Но моторы его были в прекрасном состоянии, летел он превосходно, поэтому волноваться нам практически было не о чем. По-моему, сияющий металл наших самолетов не прибавляет им летных качеств. Я знал человека, жена которого говорила, что машина лучше едет, если она вымыта, и, вероятно, такое чувство что мы испытываем по отношению ко многим вещам. Главная задача самолета ― лететь в нужном направлении. И русские справляйся с ней не хуже других…

В 11 мы взяли курс на Ленинград. С воздуха нам хорошо были видны следы долгой войны на земле ― траншеи, окопы, щели, начинающие сейчас зарастать травой. Чем ближе мы подлетали к Ленинграду, тем чаще встречались траншеи, а шрамы на местности были глубже. Сожженные крестьянские дома с черными, оставшимися стоять стенами портили ландшафт. Некоторые участки, на которых проходили крупные сражения, были изрыты и походили па лунную поверхность. На подлете к Ленинграду разрушения казались неимоверными. Отчетливо виднелись дзоты, пулеметные гнезда.

В пути нам сообщили, что в Ленинграде нас должны будут досмотреть таможенники. Проверить наши тринадцать мест багажа, тысячи фотовспышек, сотни кассет фотопленки, массу камер, мотки проводов ― нам казалось, что на это уйдет несколько дней. Мы подумали также, что с нас возьмут большую пошлину за всю эту новую аппаратуру.

Наконец мы полетели над Ленинградом. Пригороды были разрушены, но внутренняя часть города, очевидно, не сильно пострадала. Самолет мягко приземлился на травяное поле аэропорта и покатил по полосе. Здесь не было никаких зданий, кроме технических. Около нашего самолета встали два молодых солдата с большими винтовками и начищенными штыками. Потом на борт поднялись представители таможни. Начальником был улыбчивый, очень обходительный человечек со сверкающими стальными зубами. Он знал единственное слово по-английски ― «yes». И мы знали одно слово по-русски ― «да». Поэтому когда он говорил «yes», мы, в сваю очередь, отвечали «да», и таким образом мы возвращались к тому, с чего начинали. Проверили наши паспорта и деньги, и встал вопрос о багаже. Поскольку его нельзя было выгрузить, то пришлось вскрывать прямо в проходе салона. Таможенник был очень вежливым, добрым и крайне щепетильным. Мы открыли каждую сумку, и он просмотрел все. Но пока он занимался этой процедурой, стало ясно, что ему просто было интересно и он не искал чего-то определенного. Таможенник перевернул все наше сияющее оборудование, любовно поглаживая его. Он вынул все катушки с пленкой, но ничего с ними не делал и ни о чем не спрашивал, похоже, ему просто нравились заграничные вещи. И еще нам казалось, что время его не ограничено. Наконец он поблагодарил нас, по крайней мере мы именно так его поняли.

Теперь возникла новая проблема ― надо было проштемпелевать наши документы. Таможенник вытащил из кармана мундира маленький газетный сверточек, в котором оказалась резиновая печать. Это все, что при нем было, во всяком случае, чернильной подушечки не нашлось. Как потом выяснилось, у него никогда ее и не было, но техника проставления штемпеля была тщательно продумана. Из другого кармана мундира он вынул химический карандаш; потом, лизнув печать, он поводил по ней карандашом и приложил к нашему документу. Однако оттиск не появился. Таможенник попробовал еще раз. И опять ничего не получилось. Не осталось даже намека на отпечаток. Чтобы как-то помочь, мы вынули ручки, испачкали пальцы чернилами и намазали резиновую печать. Оттиск вышел замечательный. Таможенник завернул печать в газету, положил обратно в карман, пожал нам руки и вышел из самолета. Мы снова запаковали наш багаж и уложили его на сиденья.

К открытой двери самолета подкатил грузовик, в котором находилось полторы сотни упакованных в футляры микроскопов. В салон вошла девушка-грузчик ― это была самая сильная девушка, которую я когда-либо видел, худая и жилистая, с широким, прибалтийским лицом. Она носила тяжелые связки коробок наверх, в кабину пилота, а когда кабина заполнилась, стала ставить коробки в проходе. Эта девушка была в платке, парусиновых тапочках и синем комбинезоне, а руки ее были налиты мускулами. И у нее, как и у таможенника, были зубы из нержавеющей стали, делающие рот человека очень похожим на деталь машины.

Мы думали, что нас ждут неприятности: таможенные формальности никому не доставляют удовольствия, ведь это ― своеобразное вторжение в личную жизнь человека. И мы, вероятно, в какой-то мере поверили нашим советчикам, которые никогда не были здесь и думали, что нас могут оскорбить или плохо обойтись с нами. Но этого не произошло.

И вот нагруженный самолет опять поднялся в воздух и взял курс на Москву, полетев над бесконечной плоской землей, землей лесов и огороженных крестьянских участков, маленьких некрашеных деревенских домиков и ярко-желтых стогов соломы. Самолет летел довольно низко до тех пор, пока не вошел в облако, и тогда пришлось немного подняться. Иллюминаторы стали влажными.

Наша стюардесса была крупной грудастой блондинкой, в которой угадывалась мать, я, казалось, ее единственной обязанностью было носить в кабину пилота бутылки минеральной воды. Один раз она отнесла туда буханку черного хлеба.

Вскоре мы стали испытывать сильный голод, потому что не позавтракали, и нам уже казалось, что возможности поесть у нас и не будет. Если бы мы могли объясниться, то попросили бы у стюардессы кусочек хлеба. Но мы не могли сделать даже этого.

Около четырех часов дня мы прошли, снижаясь, через дождевое облако и слева от себя увидели Москву ― расползшийся гигантский город, и Москва-реку, рассекающую его. Сам аэропорт был очень большим. Часть взлетно-посадочных полос была заасфальтирована, а на многих полосах росла высокая трава. Вокруг стояли буквально сотни самолетов: старые «С-47», много новых русских самолетов на трех колесах и с блестящим алюминиевым фюзеляжем.

Подрулив к новому большому и внушительному зданию аэропорта, мы пытались найти хоть какое-нибудь знакомое лицо, ― кого-то, кто мог нас встречать. Шел дождь. Мы вышли из самолета и собрали багаж под дождем: сильное чувство одиночества вдруг охватило нас. Никто нас не встречал. Ни одного знакомого лица. Мы не могли ничего спросить. У нас не было русских денег. Мы не знали, куда ехать.

Из Хельсинки мы телеграфировали Джо Ньюмену, что на день задерживаемся. Но Джо Ньюмена здесь не было. За нами вообще никто не приехал. Рослые носильщики перенесли наши вещи к выходу из аэропорта и ждали, чтобы им заплатили, но платить нам было нечем. Мимо проезжали автобусы, и мы понимали, что не можем даже прочитать, куда они едут; кроме того, они были переполнены, люди висели снаружи гроздьями, так что мы с нашим багажом в тринадцать мест просто физически не смогли бы залезть в автобус. А носильщики, очень сильные ребята, ждали денег. Мы были голодны, испуганы и чувствовали себя совершенно покинутыми.

И вот тогда вышел дипкурьер французского посольства со своим мешком; он дал нам взаймы, чтобы заплатить носильщикам, и положил наш багаж в машину, которая приехала за ним. Это был очень хороший человек. Мы были близки к самоубийству, и он спас нас. И если он когда-либо прочтет это, то мы еще раз хотим его поблагодарить. Дипкурьер отвез нас в гостиницу «Метрополь», где, по всей вероятности, должен был находиться Джо Ньюмен…

Гостиница «Метрополь» была действительно превосходной, с мраморными лестницами, красными коврами и большим позолоченным лифтом, который иногда работал. А за стойкой находилась женщина, которая говорила по-английски. Мы спросили, есть ли для нас номера, она ответила, что никогда про нас не слышала. Для нас номеров не было.

В этот момент Александр Кендрик из «Чикаго Сан» и его Жена спасли нас. Где, спросили мы, Джо Ньюмен?

― А, Джо! Его здесь нет уже неделю. Он в Ленинграде на пушном аукционе.

Он не получил нашу телеграмму, ничего не приготовлено, и у нас нет номеров. И смешно было пытаться найти гостиничный номер без предварительной договоренности. Мы думали, что Джо свяжется с соответствующим русским агентством. Но поскольку он этого не сделал, не получил телеграммы, стало быть, русские и не знали, что мы приезжаем. Однако Кендрики пригласили нас к себе в номер, угостили семгой и водкой и очень радушно приняли.

Через минуту мы уже не чувствовали себя одинокими и покинутыми. Мы решили поселиться в номере Джо Ньюмена и таким образом наказать его. Мы пользовались его полотенцами, мылом и его туалетной бумагой. Мы пили его виски. Мы спали на его диване и кровати. Мы считали, что это единственное, чем он может нам отплатить за то, что заставил нас так мучиться. А то, что он не знал о нашем приезде, решили мы, не снимает с него обвинения, поэтому наказать его все же следует. И мы выпили две его бутылки виски. Надо признать, что тогда мы не знали, какое совершаем преступление. Во взаимоотношениях американских журналистов в Москве вообще много жульничества и разбоя, но мы довели это до неслыханного дотоле уровня. Порядочный человек не пьет чужого виски.





Глава 3




Мы еще не знали, каков наш статус. Мы не совсем представляли себе, каким образом сюда попали и кто нас пригласил. Но американские корреспонденты в Москве сплотились и позаботились о нас: Гилмор, Стивене, Кендрик и другие, все добрые и отзывчивые люди. Они пригласили нас на ужин в коммерческий ресторан гостиницы «Метрополь». Так мы узнали, что в Москве существуют два вида ресторанов: ресторан, где можно поесть по продовольственным карточкам и где цены довольно низкие, и коммерческие рестораны, в которых цены неимоверно высоки, а еда приблизительно такая же.

Коммерческий ресторан в «Метрополе» превосходный. Посреди зала высотой этажа в три ― большой фонтан. Здесь же танцевальная площадка и возвышение для оркестра. Русские офицеры со своими дамами, а также гражданские с доходами много выше среднего, танцуют вокруг фонтана по всем правилам этикета.

Оркестр, кстати, очень громко играл самую скверную американскую джазовую музыку, которую нам когда-либо приходилось слышать. Барабанщик, явно не лучший последователь Крупа, в экстазе доводил себя до исступления и жонглировал палочками. Кларнетист, судя по всему, слышал записи Бени Гудмэна, поэтому время от времени его игра смутно напоминала трио Гудмэна. Один из пианистов был заядлым любителем буги-вуги, и играл он, между прочим, с большим мастерством и энтузиазмом.

На ужин подали 400 граммов водки, большую салатницу черной икры, капустный суп, бифштекс с жареным картофелем, сыр и две бутылки вина. И стоило это около ста десяти долларов на пятерых, один доллар ― двенадцать рублей, если считать по курсу посольства. А на то, чтобы обслужить нас, ушло два с половиной часа, что нас сильно удивило, но мы убедились, что в русских ресторанах это неизбежно. Позже мы узнали, почему обслуживают так долго.

Поскольку все в Советском Союзе, любая сделка контролируется государством или объединениями, которые содержатся государством, бухгалтерский учет раздут неимоверно. Поэтому официант, принимая заказ, аккуратно записывает его в свою книжку. Но после этого он не идет заказывать еду. Он направляется к бухгалтеру, и тот делает еще одну запись того, что было заказано, и выдает талон, который поступает на кухню. Там делается еще одна запись и запрашивается часть блюд. Когда, наконец, выдается еда, то вместе с ней выписывается талон, на котором перечисляются все блюда, и этот талон получает официант. Но на стол к заказчикам он еду пока не ставит. Он относит талон к бухгалтеру, который записывает, что такая-то еда, которую заказали, теперь выдается, и вручает официанту другой талон, с которым он возвращается на кухню и на этот раз уже приносит еду на стол, делая .тем не менее запись в своей книге, что еда. которую заказали, которую оприходовали, которую выдали, ― теперь наконец на столе. Вся эта бухгалтерия отнимает очень много времени. Намного больше времени в действительности, чем приготовление ,еды. И совершенно незачем проявлять нетерпение, пытаясь быстрее получить свой обед, ― ничто в мире это не ускорит. Процесс этот неизменен…


Пока ждали еду, московские корреспонденты объяснили нам, чего можно ожидать и как себя вести. Их советы нам очень пригодились. Они предупредили, что нам лучше не получать аккредитацию в Министерстве иностранных дел. Ведь одно из правил, которым должен следовать аккредитованный при МИДе корреспондент, запрещает ему выезжать за пределы Москвы, что совсем нас не устраивало, мы не хотели оставаться в Москве. Мы хотели поехать в провинцию и посмотреть, как живет народ на земле.'

Поскольку мы не имели намерения посылать какие-либо сообщения или телеграммы, которые попали бы в поле зрения цензуры, мы решили, ;что нам, вероятно, удастся избежать аккредитации при МИДе. Но мы до сих пор не знали, кто нами занимается. Это мог быть Союз писателей, думали мы, или ВОКС, который является организацией, занимающейся культурными связями Советского Союза. Нам нравилось считать себя «культурными связями». И мы заранее определили для себя, что мы не будем интересоваться политической информацией, кроме тех случаев, когда политика имела местное значение и оказывала прямое влияние на повседневную жизнь.

На следующее утро мы позвонили в Интурист, организацию, которая занималась иностранцами. Выяснилось, что Интурист не желает иметь с нами дела, что мы для них просто не существуем, и для нас нет номеров. Поэтому мы зашли в ВОКС. В ВОКСе нам сказали, что знали о нашем приезде, но даже не подозревали, что мы уже приехали. Они постараются достать для нас комнаты. Но это очень трудно, потому что все гостиницы в Москве постоянно переполнены. Потом мы вышли на воздух и побрели по улицам.

Я был здесь всего несколько дней в 1936 году, и перемены с тех пор произошли огромные. Например, город стал гораздо чище, чем тогда. Многие улицы были вымыты и вымощены. За эти одиннадцать лет выросли сотни высоких новых жилых домов, и новые мосты через Москва-реку, улицы расширяются, статуи на каждом шагу. Исчезли целые районы узких и грязных улочек старой Москвы, и на их месте выросли новые жилые кварталы и новые учреждения.

Повсюду заметны следы бомбежки, но разрушения незначительные. По-видимому, немецким самолетам не очень удавалось прорываться к Москве. Некоторые корреспонденты, которые работали здесь во время войны, рассказали нам, что противовоздушная оборона была настолько эффективной, а истребители так многочисленны, что после нескольких воздушных боев немцы, понеся большие потери, практически оставили попытки воздушных налетов на Москву. Но несколько бомб все же было сброшено: одна попала в Кремль, несколько других ― на окраины. К этому времени «люфтваффе» изрядно потрепали над Лондоном, и немцы уже не хотели жертвовать большим количеством самолетов, чтобы бомбить хорошо защищенный город.

Мы заметили также, что город приводят в порядок. Все дома стояли в лесах. Их заново красили, кое-где ремонтировали, ведь через несколько недель город справлял свое 800-летие, которое собирались празднично и торжественно отметить. А вскоре после этого наступала 30-я годовщина Октябрьской революции.

Электрики развешивали гирлянды лампочек на зданиях, на Кремле, на мостах. Работа не останавливалась вечером, она продолжалась ночью при свете прожекторов, город прихорашивался, приводился в порядок: ведь это будет первое послевоенное торжество, первое за многие годы.

Но несмотря на предпраздничную суматоху, люди на улицах выглядели усталыми. Женщины очень мало или совсем не пользовались косметикой, одежда была опрятной, но не очень нарядной. Большинство мужчин носило военную форму, хотя они уже не служили в армии. Их демобилизовали, и форма была единственной одеждой, которую они имели. Форма была без знаков различия и погон.

Капа не взял с собой камеры-корреспонденты предупредили его, что без письменного разрешения фотографировать нежелательно, особенно иностранцам. Первый же полицейский заберет вас и отправит на выяснение, если у вас не окажется соответствующего разрешения.

Нам опять стало одиноко. За нами не только никто не следил, никто не преследовал, даже присутствия нашего никто не желал замечать. Мы знали, что в Москве будут постепенно открываться иностранные корпункты, как это происходит в Вашингтоне. Пока же, обретаясь в чужих комнатах, среди сотен катушек фотопленки и фотооборудования, мы начали волноваться.

Мы слышали о русской игре ― назовем ее «русский гамбит», ― выиграть в которой редко кому удается. Она очень проста. Чиновник из государственного учреждения, с которым вы хотите встретиться, то болен, то его нет на месте, то он попал в больницу, то находится в отпуске. Это может продолжаться годами. А если вы переключитесь на другого человека, то его тоже не окажется в городе, или он попадет в больницу, или уедет в отпуск. Одна венгерская комиссия в течение трех месяцев пыталась вручить какую-то петицию, на которую смотрели, как я полагаю, без одобрения, сначала конкретному чиновнику, а затем ― кому угодно. Но встречи так и не произошло. А один американский профессор, блестящий, интеллигентный и добрый человек, несколько недель просидел в приемных со своей идеей студенческого обмена. Его так никто и не принял. И нет способа противостоять этому гамбиту. От него нет никакой защиты, единственный выход ― расслабиться.

Сидя в комнате Джо Ньюмена, мы опасались, что такое могло вполне произойти и с нами. И, много раз звонив по телефону, мы обнаружили еще одну интересную особенность русских ведомств. Никто не появляется на службе до полудня, никто. Учреждения просто закрыты до полудня. Но с 12 часов дня учреждение открывается, и люди работают до полуночи. Утренние часы для работы не используют. Может, существуют учреждения, которые не следуют этому принципу, однако те, с которыми нам пришлось сталкиваться за эти два месяца, придерживались такого распорядка дня. Мы знали, что не должны проявлять нетерпения и злиться, так как из-за этого можем потерять в игре пять очков. Но наши страхи оказались беспочвенными, и на следующий день ВОКС начал действовать, ВОКС снял нам комнату в гостинице «Савой» и пригласил обсудить планы.

«Савой», так же, как и «Метрополь», предназначен для иностранцев. Люди, живущие в «Метрополе», считают, что «Савой» лучше, что там лучше еда и обслуживание. С другой стороны, те, кто живет в «Савое», уверены, что еда и обслуживание лучше в «Метрополе». Это длится уже годами.

Нам дали комнату на втором этаже «Савоя». Мы поднялись по мраморной лестнице, уставленной статуями; больше всего нам нравился бюст Грациэллы, знаменитой красавицы, которая приехала с Наполеоном. На ней было платье в стиле ампир и большая шляпа, но скульптор, вероятно, ошибся и высек имя не Грациэллы, а Кразиэллы. Для нас она стала Crazy[2] Ella. На лестнице, на самом верху, стояло огромное чучело русского медведя в угрожающей позе. Но какой-то робкий посетитель оборвал когти на передних лапах, поэтому медведь нападал без когтей. В полутьме верхнего зала от него постоянно шарахались новые клиенты «Савоя».

У нас была большая комната. Позже мы узнали, что этот номер был предметом зависти для людей, которые жили в других номерах «Савоя». Потолок ― двадцать футов высотой. Стены покрашены в скорбный темно-зеленый цвет. В комнате был альков для кроватей с задергивающейся занавеской. Украшением комнаты были гарнитур, состоящий из дивана, зеркала, шкафа мореного дуба, и большая картина до самого потолка. Эта картина внедрилась со временем в наши сны. Если ее вообще можно описать, то, наверное, так: в нижней и центральной части картины был нарисован акробат, лежащий на животе с согнутыми колесом ногами. Две одинаковые кошки выскальзывают у акробата из-под рук. У него на спине лежат два зеленых крокодила, и у них на голове явно ненормальная обезьяна в царской короне и с крыльями летучей мыши. Эта обезьяна, у которой длинные мускулистые руки, через отверстия в крыльях держит за рога двух козлов с рыбьими хвостами. У этих козлов ― нагрудники, которые оканчиваются рогом, протыкающим двух агрессивных рыб. Мы не поняли этой картины. Мы не поняли ни о чем она, ни почему ее повесили в нашем гостиничном номере. Но мы стали думать о ней. И, конечно же, ночью нам стали сниться кошмары.

Три больших двойных окна выходили на улицу. Со временем Капа все чаще и чаще стал располагаться на подоконниках, фотографируя маленькие сценки, которые происходили у нас под окнами. На той стороне улицы в доме на втором этаже находилась мастерская по ремонту фотоаппаратов. Там работал человек, который долго просиживал над камерами. Позже мы обнаружили, что, по всем правилам игры, пока мы фотографировали его, он снимал нас.

Наша ванная, а мы прославились по всей Москве, обладая собственной ванной, имела ряд особенностей. Войти в нее было не так-то просто, ― нельзя было открыть дверь и зайти, потому что на пути двери стояла ванна. Кому нужно было в ванную, делал шаг внутрь, заходил за раковину, закрывал дверь и только потом имел возможность двигаться по ванной комнате. Ванна неустойчиво стояла на ножках, и если, сидя в ней, сделать неловкое движение, она подпрыгивала, и вода лилась на пол.

Ванна была старой, может, даже дореволюционной, эмаль на дне содрана, и поверхность стала, как наждак. Капа,, существо очень нежное, обнаружил, что у него появились царапины, поэтому залезал в ванну только в трусах.

Эти отличительные черты нашей ванной подходили ко всем ванным, которые мы видели в Советском Союзе. Может, есть и другие, но нам. они не попадались. В то время как все краны текли ― в туалете, над раковиной и в самой ванне, ― все водостоки были практически водонепроницаемы. Когда вы наполняли ванну, то вода стояла, а если вы выдергивали затычку, то это не производило никакого эффекта ― вода оставалась в ванне. А в одном из отелей в Грузии рев спускающейся воды был таким жутким, что нам приходилось плотно закрывать дверь, чтобы можно было спать. Именно здесь заложены основы моего открытия, которое я предложил внедрить в промышленности. Оно очень простое. Поменяйте весь процесс: поставьте краны на место водостоков, а водостоки на место кранов ― и вопрос будет решен.

Но наша ванна отличалась одним замечательным свойством. Здесь всегда было полно горячей воды, ― чаще на полу, ― но, во всяком случае, она была всегда, когда нам было нужно.

Именно здесь я обнаружил одну неприятную черту характера Капы, которую я считаю справедливым назвать на случай, если какая-нибудь молодая особа примет его предложение руки и сердца. Он ― ванная свинья, и очень любопытный экземпляр. Его метод таков: он встает с постели, идет в ванную комнату и наполняет ванну. Потом он ложится в ванну и читает, пока его не сморит сон, и в конце концов засыпает. Это продолжается утром два-три часа, и вполне понятно, что ванну в это время невозможно использовать по назначению. Я даю эту информацию о Капе в качестве услуги обществу. Если у вас две ванны, Капа ― очаровательный, интеллигентный, мягкий спутник. Если же у вас одна ванная комната, он ― ноль…

Когда мы зарегистрировались в гостинице «Савой», нам выдали талоны на питание, по три на день ― на завтрак, на обед и ужин. Пользуясь этими талонами, мы вполне нормально питались в гостиничном ресторане. Если же мы ели в коммерческом ресторане, то блюда там были намного дороже, но не намного лучше. Пиво было кислым и очень дорогим. Бутылка пива обходилась приблизительно в полтора доллара.

Днем из ВОКСа прислали машину, чтобы отвезти нас на собеседование. У нас создалось впечатление, что между Союзом писателей и ВОКСом шла борьба ― кому придется за нас отвечать. ВОКС проиграл и .получил нас. ВОКС расположен в маленьком красивом особняке, который когда-то принадлежал крупному торговцу. Г-н Караганов нас принял в своем кабинете, отделанном до самого верха дубовыми панелями, с потолком из цветного стекла, ― очень приятном для работы месте. Г-н Караганов, молодой светловолосый осторожный человек, говорил по-английски медленно и точно; он сидел за столом и задавал нам множество вопросов. Разговаривая, он машинально чертил что-то карандашом, один конец которого был красный, а другой синий. Мы объяснили свой замысел: никакой политики, просто хотим поговорить и понять русских крестьян, рабочих, торговцев с рынка, посмотреть, как они живут, постараться рассказать нашим людям об этом, чтобы они хоть что-то могли понять. Караганов спокойно слушал нас и рисовал карандашом галочки.

Потом сказал:

― Были и другие, желавшие заняться этим. ― И назвал имена американцев. которые уже написали книги о Советском Союзе. ― Они сидели в этом кабинете, ― рассказывал он, ― и говорили одно, а потом вернулись домой и написали совсем другое. И если мы испытываем некоторое недоверие, то для этого есть причины. Но вы не должны заранее решать, с каким настроением мы сюда приехали ― благоприятным или нет, ― возразил я. ― Мы приехали сделать репортаж, если это возможно. Я намереваюсь записать и сфотографировать лишь то, что увижу и услышу, без всяких комментариев. Если нам что-то не понравится или мы что-то не поймем, мы расскажем и об этом. Мы приехали, чтобы рассказать о вас. Если мы сможем, то сделаем это. А если не сможем, то репортажа не будет, будут просто рассказы для знакомых.

Он кивнул, медленно и задумчиво.

― Мы можем этому поверить, ― сказал он. ― Но мы очень устали от людей, которые приезжают сюда и моментально становятся прорусскими, а возвращаясь в Штаты, так же быстро перерождаются в антирусских. У нас накопился большой опыт в этой области. Наша организация, ВОКС, ― продолжал он, ― не имеет ни большой власти, ни большого влияния. Но мы сделаем все, чтобы вы смогли выполнить задуманную работу.

Потом он принялся расспрашивать нас об Америке. Один из вопросов был такой:

― Ваши газеты пишут о войне с Советским Союзом. Хочет ли американский народ этой войны?

― Не думаем, ― ответили мы. ― Мы не знаем, но не думаем, чтобы какой-либо народ хотел войны.

― По-видимому, единственный человек в Америке, который во весь голос выступает против войны, это Генри Уоллес, ― сказал он. ― Вы не могли бы сказать, сколько у него приверженцев? Имеет ли он серьезную поддержку в народе?

Мы ответили:

― Не знаем. Но мы знаем,, например, что в одной из поездок по стране Генри Уоллес собрал беспрецедентную сумму за входные билеты на свои выступления. Мы знаем, что люди впервые платили деньги, чтобы пойти на политический митинг. И мы знаем, что многим пришлось уйти с этих митингов, потому что не было не только сидячих мест, но и стоячих. Повлияет ли это как-то на предстоящие выборы, мы понятия не имеем. Мы знаем только, что те люди, кто хоть краем глаза увидел, что такое война, против нее. И мы считаем, что таких людей, как мы, очень много. Мы думаем, что если война ― единственный ответ, который нам могут дать наши лидеры, значит, мы живем в несчастное время, ― И затем мы спросили:

― Хочет ли войны русский народ, или какая-то его часть, или кто-то в русском правительстве?

Тут он выпрямился, положил свой карандаш и сказал:

― Я могу. однозначно ответить на этот вопрос. Ни русский народ, ни какая-то его часть, ни часть русского правительства не хотят войны. И даже больше того: русские люди пойдут на все, чтобы избежать войны. В этом я уверен

Он опять взял карандаш и стал рисовать загогулины на бумаге.. ― Давайте поговорим об американской литературе, продолжал он, ― нам стало казаться, что ваши писатели уже ни во что не верят. Это правда?