Революция в стоп-кадрах

ТИШИНА: 6 СЕК.

Почему ты это сделала, Сандей?

С. Азмундин: Как думаете, наш разговор когда-нибудь начнется по-другому?

МС: Сандей, почему…

СА: Я этого не делала. Я вообще ничего не делаю. И никто из нас не делает.

МС: А, понимаю.

СА: И потом, когда они удалили опухоль из его мозга, заключенный перестал ебать все, что движется. Из его личности исчез даже намек на гиперсексуальную педофилию. И его, разумеется, отпустили домой, ведь он не нес ответственности: опухоль заставляла его делать все эти ужасные вещи.

МС: О, ты решила вновь обратиться к классике. Это хорошо.

СА: И все поздравили друг друга с озарением, порадовались чудесам современной медицины, и никому не хватило яиц задать вопрос: разве опухоль должна иметь хоть какое-то значение? Разве здоровые люди несут больше ответственности за то, как смонтирован их мозг? Разве они могут отредактировать или подрезать собственные синапсы так, как больным не дано?



ТИШИНА: 3 СЕК.



МС: Можешь не верить, но ты не первый человек шестнадцати лет, который задает подобные вопросы. Даже неускоренные подростки, насколько известно, время от времени борются с парадоксом человеческой природы.

СА: Да неужели.

МС: Конечно, обычно они подходят более зрело к проблеме. Например, не прибегают к фальшивым попыткам самоубийства.

СА: А с чего ты подумал, что она фальшивая?

МС: Потому что ты достаточно умна, чтобы все сделать наверняка.

СА: Я изучила материал. Что поперек резать, что вниз. Никакой разницы.

МС: Хорошо. Ты достаточно умна и знала: мы успеем вовремя, и неважно, как ты режешь.



ТИШИНА: 4 СЕК.



МС: Сколько раз я должен говорить, Сандей? Весь этот… театр… не нужен. Ты можешь просто уйти. Просто скажи нам и уходи.

СА: И что мне делать? Я – план Б. Резерв на случай, если команда А не решит какую-нибудь тупую проблему с энным количеством тел. Меня для этого сконструировали.

МС: Мы тренировали тебя быть инициативной. Давали образование, чтобы ты могла решать задачи общего характера. И если ты не знаешь, как продуктивно использовать этот навык в Солнечной системе, тогда продолжай в том же духе. В следующий раз попытайся выпрыгнуть из воздушного шлюза.

СА: Я такая, какая есть. Я сойду с ума, если буду заниматься чем-то еще.

МС: Так почему ты постоянно с нами борешься?

СА: Я такая, какая есть, не просто так. Вы меня такой сделали.

МС: Ты действительно думаешь, что я контролирую свои способности и желания лучше тебя? Всех… формируют, Сандей. Разница только в том, что нас сформировал слепой случай. А тебя мы сформировали с определенной целью.

СА: С вашей целью.

МС: Получается, опухоль все-таки имеет значение?



ТИШИНА: 2 СЕК.



МС: Стволовые клетки еще не прижились. Будешь расчесывать – останутся шрамы.

СА: А я хочу шрамы.

МС: Сандей…


СА: Пошел на хуй, Маморо. Это мое тело, даже если жизнь не моя. Можешь вычесть из залога на убытки, если не нравится.

МС: Постарайся отдохнуть. Симы Керра-Ньюмана завтра в 8:45.



На таком расстоянии от Солнца инерционных двигателей нет. Нет петлевой квантовой гравитации, нет волшебных червоточин. Рядом с такой массой любые реактивные движки дохнут сразу. А потому Базовый лагерь, чья привязь растянута до предела, запускает новый корабль для этой последней, кульминационной фазы нашего паломничества. «Автономность для людей»: экранированный кристалл, обрамленный скользящими зеркалами – полмиллиарда защитных осколков, концентрически выложенных, точно выровненных и постоянно подстраивающихся под окружение, чтобы уберечь нас от фотосферы.

Чито говорит, что лучшей ситуации и придумать нельзя, не в этой точке цикла: к нам идет стабильная пара солнечных пятен с диаметром в пике около пятидесяти тысяч километров. Вероятность коронального выброса меньше одного процента, и даже в этом случае он будет направлен в другую сторону. Не о чем беспокоиться.

Прекрасно. За бортом температура пять тысяч градусов, а мы живем и здравствуем, по-моему, это уже настоящее волшебство; почему бы не подкинуть в общую картину еще и цунами из радиоактивной плазмы, которое захлестнет нас со скоростью пятьсот километров в секунду?

Пилигримов связали и бросили в камере без окон, цилиндре метров шесть в длину максимум. Изогнутая переборка сияет бледно-желтой пастелью, как у нимба Иисуса. Мы смотрим вперед, привязаны к хребту, идущему вдоль оси отсека: каждый позвонок – это противоперегрузочная койка, каждый корешок – поручень или подлокотник. Нас зафиксировали ради нашей же безопасности. И ради безопасности других пилигримов. Никогда не знаешь, как автоматы отреагируют на автономность. Нам, в конце концов, не обещали блаженство. До меня доходили слухи – неподтвержденные, конечно, и никакого упоминания в корпоративных инструкциях о них нет – о первых турах, когда свободные во всех смыслах клиенты ногтями буквально срывали с себя лица. Сейчас компания старается рисковать по минимуму. Свободу мы будем познавать в оковах.

Прошло уже несколько часов. Вокруг не парят внимательные помощники, бдительные машины не ждут своего времени, если что-то пойдет не так. Под влиянием шести тысяч филигранных гауссов нельзя доверять ни технике, ни техникам. Впрочем, они за нами наблюдают сверху, из экранированного кокпита: под слоями мю-металла и сверхпроводников, до задницы зафарадеинные, они приглядывают за нами сквозь нить оптоволокна толщиной с человеческий волос. Если все пойдет не по плану, они захлопнут фильтры, вернут нас в мир часовых механизмов и рванут обратно, туда, где есть лекарства, шлемы Бога и дефибрилляторы.

У нас есть большой выбор заранее записанной музыки, чтобы мы не скучали. Но она никого не интересует. С тех пор как мы вылетели из базового лагеря, никто не произнес ни слова. Может, не хотят разрушать настроение. Может, прямо сейчас в последний раз анализируют механику чуда, забивая себя информацией, так как инлеи, которые обычно помнят такие вещи за нас, станут не только бесполезными, но и вредными, как только ставни откроются.

По крайней мере двое пилигримов молятся.

Переборка исчезает. Наше крошечное множество начинает охать. Мы лежим голые в море огня.

И не просто в море: в бесконечном бурлящем пространстве, на раскаленной основе бытия. Куда ни посмотри – повсюду итерируют плазменные фракталы, их постоянно подпитывают всплески из конвективной зоны. Сияющие гобелены, размерами превосходящие многие миры, превращаются в хохочущие лица демонов с пылающими пастями и глазами. Корональные петли, бесконечные арки плазмы дрожат и прыгают по этой бурлящей поверхности навстречу невообразимо далекому горизонту.

Почему-то я не слепну.

Внизу царит ад. Наверху кромешная тьма, пронизанная яркими канатами и нитями, извивающимися во мраке: сапфировые, изумрудные переплетающиеся косы желтого и белого цветов. Петли и узлы магнитного поля Солнца постоянно деформируются, искажаются Кориолисом и дифференциальным вращением.

Конечно, все это артефакт. Тактический оверлей, который тянет невидимые контуры в пространство человеческого зрения. Здесь вся реальность подвергается цензуре сложного взаимодействия полей и фильтров, вольфрамового экранирования и программируемого вещества. Наверное, лишь один фотон из триллиона пробивается внутрь: жесткие рентгеновские, гамма-лучи, протоны высокой энергии – всех не пускают за порог.

Прямо по курсу, на горизонте ползут две опухоли: темные континенты на ярком горящем море. В тени той, что поменьше, могли бы исчезнуть с пяток Земель.

– Сцилла и Харибда, – шепчет кто-то за моим плечом.

Понятия не имею, о чем идет речь.

Мы идем в пространство между континентами.

Магнитные поля. В них вся суть. Забудьте о синхротронном излучении, о гамма-излучении, забудьте об игольчатой буре протонов, которые мгновенно разорвали бы вам внутренности в кашу, если бы проникли сквозь экранирование (и нескольким это удастся: как только мы доберемся домой, туристам не обойтись без десятка крошечных опухолей, проверок и микрохирургии). Главное – это невидимые петли магнитной силы, которые тянутся вверх от самого тахоклина и пробиваются сквозь поверхность Солнца. Здесь столько всего происходит: контуры танцуют внутри контуров, силовые линии плотно опутывают невидимые валы – такие реакции увеличивают напряженность поля в пять тысяч раз. Хотя дело не в интенсивности. А в сложности: все эти перепутанные линии без проблем свиваются, стягиваются в узлы, и в таком изощренном, настолько туго натянутом узоре всегда что-то рвется.

Говорят, только в этом месте можно обрести свободу воли. На грани.

Когда все может разрушиться в любой момент.

Солнечные пятна окружают нас по флангам, магнитный север, магнитный юг, огромные черные дыры пожирают свет по обе стороны. Витые арабески дугой изгибаются между ними, арки внутри арок внутри арок, вышиной в пять Юпитеров. Самая верхняя слегка дрожит, когда мы приближаемся. Она изгибается внутрь.

И ломается.

Кабину захлестывает ослепляющий белый свет. В эту самую секунду мы существуем в сердце перезамыкания. На капсулу обрушивается электрический поток; у меня встает дыбом каждый волосок на теле. Разряд заливает каждый синапс, перезапускает каждую цепь, сбрасывает все часы на ноль.

Мы свободны.

Позади нас сияющие контуры отскакивают, словно резиновые ленты. Где-то рядом люди поют на неведомых языках. Агни Фальк в раю, прямо здесь, в бездне ада: глаза закрыты, лицо блаженное, в уголке рта набухает бусинка слюны. Через три позвонка в сторону кормы кто-то стонет и бьется в путах, то ли от экстаза, то ли от удара током.

Я ничего не чувствую.

Я стараюсь. Действительно стараюсь. Заглядываю глубоко внутрь себя, ищу хотя бы искорку нового озарения, хоть какую-то разницу между подлинной волей, которой я сейчас обладаю, и обыкновенной иллюзией, бредом, поразившим каждого человека с тех пор, как наша модель сошла с конвейера. Да и как мне узнать? Разве в теменной доле есть диод, темный с самого рождения, который загорается лишь в одном случае, когда спадает поводок? Неужели десять минут назад все мои решения были менее автономны, чем сейчас? Я свободна? Могу идти? Мы достигли цели?

Кажется, другим уже все ясно. Может, Солнце освободило их от рабства, а может, просто поджарило мозги, но для них что-то изменилось. Может, дело во мне. Наверное, все правки, которые адаптировали меня под глубокий космос и глубокое время, каким-то образом… снизили мою чувствительность. Может, имплантаты спор дали какую-то уникальную интерференцию, которая подавила сигнал.

Кай был прав. Как жалко, блин.

Врубаются форсажные камеры «Автономности». Ускорение вжимает меня в кресло. Со всех сторон до сих пор корчится и ослепляет Солнце (хотя теперь горизонт выгибается, так как мы легли на обратный курс). При других обстоятельствах такое зрелище вдохновило бы и ужаснуло; но теперь я отвожу глаза не в благоговении, а от разочарования. Взгляд падает на тыльную сторону левой руки, скованную у запястья, рефлекторно сомкнувшуюся вокруг подлокотника. Даже моя эндокринная система не впечатлена; из 864 видимых пор только 106 активно выделяет пот. По идее, такая близость к Солнцу могла бы вызвать…

Подождите…

Я не могу этого видеть. Человеческим глазам разрешения не хватит. И все-таки… это не галлюцинация. Каждая пора, каждый канал, каждый курчавый волосок на теле находятся именно там, где им положено. Я могу подтвердить расположение каждого благодаря независимым линиям мышления.

В голове появляется фраза: «Визуализация данных».

Я этого не вижу. Я делаю логические выводы. Глубинные отделы мозга, чьи вычисления слишком обширны, чтобы поместиться во временной памяти сознания, передают под столом записки. Они превратили мою зрительную кору в шпаргалку. Я вижу микроскопические ворсинки на сиденье. Вижу крылья бабочек, трепещущие в солнечной короне, слышу каждый стук сердца в капсуле.

Я вижу вселенную из паутин, где все связано со всем. Вижу будущее, которое задыхается от постоянного усложняющегося переплетения взаимодействий и ограничений. Смотрю назад и вижу, как эти нити истончаются позади меня: световой конус сжимается, причины отрываются от следствий, каждая схлопнувшаяся волна вероятности вновь набирает потенциал, там, в прошлом, где все возможно.