Реформатор

Раньше Михаилу предложить печенегам было нечего. За восемь лет те ни разу не потревожили пограничников. Только обусловлено это скорее тем, что Пограничное изначально воспринималось как данник Белашкана. Потом вроде бы у них произошла ссора, но она погасла, так и не разгоревшись. А там и сами новички показали свои клыки. Самого Боняккана покарали за набег.

– Как тебе? – поинтересовался Михаил у замершего по правую руку Гордея.

– Стойбище твоего тестя побогаче будет, – подтверждая размышления Романова, ответил командир гвардейской полусотни.

– Это точно.

Михаил прибыл в сопровождении двух десятков гвардейцев, полусотни воев Угольной заставы, лучше всех знавших правобережье, и одной линейной сотни. Не столь уж и большие силы, чтобы представлять угрозу для куреня. Потому как даже самый слабый имеет порядка трех сотен защитников мужчин, которым активно будут помогать женщины. И в то же время не такой уж и безобидный отряд, способный серьезно огрызнуться.

– Забегали, – глядя в подзорную трубу, произнес Зиновий, командир сотни, остановивший коня слева от Романова.

– Еще бы им не забегать, если прямо перед стойбищем вдруг появляется военный отряд, – так же рассматривая поднявшуюся в стойбище суету, хмыкнул Михаил.

Несмотря на кажущуюся неразбериху и суматоху, паникой там и не пахнет. Да, народ торопится. Но это нормальная реакция на неожиданность. Особисты, те все больше по левобережью вокруг половцев крутятся. Печенеги хлопот не доставляют, а потому за ними приглядывают заставские из Угольной. Вот они-то и провели отряд так, что никто его не приметил.

Вскоре за пределы лагеря начали выскакивать и накапливаться всадники. Сбивались в кучки, по сотням, но бросаться в атаку не спешили. Наконец все мужчины встали против незваных гостей. В таборе стойбища также изготовились к драке. Женщины, старики и дети. Все они в той или иной степени владеют луками разного качества. Но порой и охотничья однодеревка способна удивить до крайности.

– Похоже, овечью шкуру они не видят. Нужно было прихватить с собой большую белую простыню, – хмыкнув, заметил Гордей.

– Мы можем развернуть хоть десяток простыней, это ничего не изменит. Они же понятия не имеют, сколько нас тут, – имея в виду скрытый подход, возразил Михаил.

Вскоре показались небольшие отряды всадников, приблизившиеся к печенежскому войску с флангов. Наверняка разведчики, принесшие весть о том, что других воев противника не обнаружено.

Вообще-то сила перед пограничниками серьезная. Не меньше пяти сотен всадников. Но Михаил был уверен, что им ничего не угрожает. Не станет Кучуккан обострять ситуацию на ровном месте. Не захочет потом иметь дело с Теракканом. Он ведь не его данник, а потому нет никаких препятствий к разорению стойбища. Ведь было дело, когда он наблюдал со стороны за борьбой своего зятя.

Михаил подал вперед своего коня. Следом двинулся десяток гвардейцев, на копье одного из которых висела белая овечья шкура. От печенегов также отделилась группа всадников. Сошлись примерно на средине.

– Мир тебе, Кучуккан. Меня зовут Михаил, я воевода Пограничного.

– Я знаю, кто ты, Михаил. Если ты пришел с миром, отчего же тогда подкрался тайно?

– Неужели две сотни всадников могут подкрасться к стойбищу тайно. Может, все дело в том, кто неумело оберегает покой соплеменников? Я просто сел на коня и приехал, – покачав головой, возразил Михаил.

– Что же, мы всегда рады гостям. Добро пожаловать.

Говорить о делах в седле… Если бы они были на поле брани, дело другое. Но сейчас не тот случай. Поэтому Кучуккан пригласил Михаила и его людей в стойбище. Гость для печенега, как и для любого кочевника, священен. Правда, только до той поры, пока тот не ступит за пределы стойбища. Михаил не забывал этого, хотя и не опасался удара в спину. Это печенегам попросту не выгодно.

Как добрый гость, Романов начал с подношения подарков. Причем далеко не дешевых. Полный доспех, комплект оружия. Седло выделки пограничных мастеров, которое набирает все большую популярность. Масляные лампы со стеклянной колбой, подзорная труба, огниво. Все с богатой и искусной серебряной насечкой.

Есть у них в городе один ювелир. Как раз под такие нужды его и пригласили. Вот не покупается боярам медная лампа, если на ней нет гривны, а то и двух серебра. Нашелся и желающий перенимать его науку. Работа кропотливая, требующая терпения и выдержки, а потому далеко не каждому по плечу.

– Так с чем ты ко мне пожаловал, Михаил? – когда с подарками было покончено, а первый голод утолен, поинтересовался хан.

– Хочу предложить тебе дружбу и военный союз.

– Думаю, что союзник тебе нужен против половцев. Но я уже с ними в союзе.

– Ты данник Шарукана, – покачав головой, возразил Михаил. – Я же предлагаю тебе равный союз. Вы будете хозяевами на своей земле по правому берегу Славутича. Жить своим укладом, не оглядываясь на других. Если же случится такое, что кто-то пожелает это порушить, я приду тебе на помощь со всеми моими воинами.

– И в ответ ты ожидаешь от меня того же, – не спрашивая, а утверждая, произнес хан.

– Мы ведь будем равными союзниками, – пожал в ответ плечами Михаил.

– Придут ли к тебе половцы, я не знаю. Но как только мы откажемся платить им дань или выступим на твоей стороне, к нам они придут обязательно.

– Значит, мы встретим их плечом к плечу. И горе тем, кто решит обидеть моего друга.

– А если придут русичи?

– Если ты не станешь ходить на Русь или нападать на купцов, то и русичи к тебе не придут. Если же они или их союзники без причины появятся на твоих пастбищах, моя дружина встретит с тобой и эту напасть. Но только за тобой не должно быть никакой вины.

– И какая мне от этого выгода?

– С союзников не собирают дань. Им не мешают, но помогают. Мы будем покупать ваши товары и продавать вам свои. Это выгодно. Орда Тераккана в этом уже убедилась.

– А еще ты возьмешь наших детей.

– Не всех. А лишь несколько десятков. И только для того, чтобы передать им знания. Они будут приезжать домой погостить, а родители смогут их навещать в Пограничном. Через несколько лет, постигнув науки, они вернутся в родные кибитки. Но еще до того многие родители захотят отдать своих детей в обучение. Так было с ордой Тераккана, так будет и с вами. Ведь печенеги не менее мудры, чем половцы.

– Зачем тебе это, Михаил?

– Эта земля богата. Настолько, что места на ней хватит всем. Пусть наши дети учатся жить в мире друг с другом. Кто знает, быть может, когда они вырастут, то не станут искать повода для войны, а найдут причину для мирного соседства…




Солнечные лучи щедро заливали горницу через прозрачные как слеза стекла. Лишь редкие вкрапления пузырьков вносили незначительные искажения. В Пограничном научились варить чистое стекло, не то что у них в Переяславле. Здесь стекло получается мутным. Свет пропускает, как слюда, но прозрачности никакой. За ним видны только неясные тени.

Романов согласился обучать мастеров и стекловаров в том числе. Но отказывается продавать песок, из которого его варят. Когда мастера вернулись, он передал какое-то количество для того, чтобы убедить князя в том, что и умельцы обучены должным образом, и печь сложена как надо. А вот песочек уже ищите у себя сами.

Но Ратибор, княжий боярин, мог себе позволить дорогую покупку и забрал все окна именно с прозрачным стеклом. Не ради себя старался. Ему хоть бычьим пузырем затянуть, разница невелика. А вот молодая супруга – дело иное. Прежнюю-то схоронил. Господь прибрал, когда четвертого ребенка рожала. Так обоих и потерял. Горевал крепко, ибо жену любил. Думал уж все, вдругорядь такого не случится. Но вот повстречал на торжище Смеяну и словно голову потерял.

– Боярин, дозволь? – приоткрыв дверь, поинтересовался слуга.

– Чего тебе? – откладывая в сторону исписанную бересту, поинтересовался боярин.

– Письмо подметное во двор подбросили. Писано, что для тебя.

С этими словами вошедший в комнату слуга протянул берестяной рулончик, перевязанный бечевкой, с нацарапанной надписью «боярину Ратибору»:



«Жена твоя неверна тебе. Коли немедля пойдешь к старой мельнице на Кривой речке, то найдешь ее там с полюбовником Вторушей, княжьим ближником».



– Смеяна где? – не отрывая взгляда от написанного, едва не рыча, поинтересовался боярин.

– Так с Милой на торжище пошла прогуляться, – невольно отступая на шаг, испуганно произнес слуга.

– Боголюбу вели собрать десяток, выдвигаемся верхами.

– Слушаюсь, – с поклоном ответил слуга и тут же скользнул за дверь.

Справедлив хозяин. Добр и щедр. Но и лют бывает. А тогда уж ему под руку лучше не попадаться. И сейчас, похоже, тот самый случай.

Очень скоро дюжина воев выметнулась со двора и, распугивая кур да бродячих псов, пронеслась по улице детинца, выскочив в город и далее к воротам. Люди едва успевали жаться к стенам домов, чтобы не быть стоптанными копытами. Не принято в Переяславле устраивать на улицах скачки. За то спрос серьезный и вира положена. Но, видать, боярину «Правда»[2] не указ. Эвон как погоняет боевого коня. И как только никого не стоптал.

Старая заброшенная мельница укрыта с большака деревьями. К ней вьется едва заметная тропа. А было дело, имелась тут наезженная дорога. Но случилось так, что хозяин помер. А ниже по течению появилась другая мельница, побольше прежней. Вот и захирело подворье. Но, судя по едва заметной стежке, кто-то туда регулярно наведывается.

– Мельницу окружите, чтобы ни одна мышь не выскользнула.

– Может, я с тобой, боярин? – предложил Боголюб.

– Ни к чему. И сам управлюсь.

– Вмешиваться не стану. Но тебе видок[3] потребен, чтобы все по «Правде» было.

– Добро.

Сама мельница стоит покосившись и уж почти разрушилась. Без ухода и догляда все приходит в запустение. Сараи также покосились, и крыша прохудилась. А вот домик, по всему видать, содержат в порядке. Кто? Да мало ли. Не иначе, кому-то понадобилось. У крыльца привязаны две лошади. Знать, есть внутри кто-то.

Десяток рассыпался по кустам, охватывая подворье. Движутся словно тени, не смотри, что все в железе. И сам боярин с Боголюбом выказали не меньше ловкости, подобравшись к самому крыльцу. В этот момент из-за угла появился какой-то паренек с ведром в руках. По всему видно, холоп, что за домиком присматривает. Не успел он удивиться, как тут же упал в беспамятстве, словив в лоб могучий кулак десятника.

Ратибор поднялся на крыльцо и дернул дверь. Открыто. Не стерегутся полюбовники. Конечно, если в берестяной цидульке правда прописана. Он до последнего верить не хотел в измену. Когда несся по улицам града, все всматривался в прохожих, шарахающихся в стороны. Вдруг ладу свою приметит. Прошел из сеней в комнату.

– Здрава будь, Смеянушка, – угрюмо произнес он.

Нагая девица на постели, устланной медвежьей шкурой, сжалась в комок, потянув к подбородку одеяло из волчьих шкур. Вторуша подхватился и бросился к мечу, прислоненному к стене. Да только кто же ему даст шанс. Сердце стонет от обиды и горечи, в голове бурлит котел ярости, а тело само все делает так, как должно.

Короткий шорох клинка, покидающего ножны, и сталь с ходу отсекла кисть Вторуши, уже почти ухватившую рукоять меча. Шаг вперед и кулак прилетел в душу. Жена сжалась в комок ни жива ни мертва, не в состоянии вымолвить ни звука. Ратибор подбил ногу полюбовнику, отчего тот рухнул на колени. Зашел ему за спину и, не отводя взгляда от глаз Смеяны, вскрыл ему глотку. После этого толкнул коленом агонизирующее тело на деревянный пол.

Подошел к неверной и, схватив за волосы, выволок на средину комнаты. Говорить не хотелось. Вообще. А тут еще и ком в горле, да такой, что боль невыносимая, и дышать нечем. Зажмурился так, что из уголков глаз слезы пошли, невольно всхлипнул и полоснул клинком по белоснежной тонкой шее, враз прорезав ее до самого позвоночника…



– Как он смел! – Ростислав будто пардусом[4] обернулся в сторону вошедшего в горницу, вперив в Федора гневный взгляд.

– Его правда, князь, – заступая дверь так, чтобы тот не смог покинуть помещение, твердо произнес дружинник.

– Отойди в сторону, – прошипел князь.

– Не отойду. Хоть казни.

Нож покинул ножны и замер у горла дерзнувшего противиться княжеской воле. Федор нервно сглотнул, невольно скосив взгляд вниз, хотя и не мог видеть лезвие. Потом твердо посмотрел в глаза Ростислава.

– Вторуша сам виноват. И коли ты в гневе примешь решение казнить, то и до беды недолго. Не все бояре примут это, да и дружина разделится. Добром это не кончится. По «Правде», Ратибору полагается вира в казну. За убиенного прелюбодея Вторушу восемьдесят гривен, за неверную жену двадцать.

– То есть он моего ближника казнит по своей воле, а я должен это принять, – брызжа слюной, гневно выплюнул молодой князь.