Разделенные

Акайо стоял в комнате, и пробовал на вкус слово “своей”. Насколько считалось, что комната ему принадлежит? И как это вообще можно было определить? Вероятно, если он что-нибудь здесь повредит, ошейник остановит его, а Нииша отчитает и придумает неприятную работу.

Когда-то давно, в детстве, у него были татами, бамбуковый меч и личная пиала. Если бы он сломал что-нибудь из них, то был бы наказан отцом.

В армии он получил военную форму и меч, и тоже должен был содержать их в порядке...

Мысль сформулировалась, легла в свиток. Он старался мысленно писать на имперском, но вертлявые иероглифы постоянно норовили распасться на эндаалорские буквы. Будто такие кощунственные идеи просто нельзя, невозможно было записать на языке его страны.

“Раб — человек, находящийся на правах ребенка в семье или солдата в армии”.

Начала болеть голова, Акайо сел на ковер, изо всех сил сжимая виски. Мысленный свиток вырвался из-под контроля и теперь заполнялся сам, помимо его воли.

“Раб — человек, находящийся на правах ребенка. Или женщины. Или солдата. Или младшего товарища”.

Хозяин покупает раба. Покупает право контролировать его действия, право на его тело, его жизнь. Но Нииша сказала, что ошейник сам вызвал бы тех, кто мог бы помочь рабу, попавшему в беду. Конечно, ведь здесь не убивают. Здесь смерть — самое страшное, что может случиться, и считается, что никто и никогда ее не заслуживает.

Даже рабы. Даже враги.

В памяти всплывали сцены — провинившийся солдат, которого приговорили к самоубийству. Вор, над которым заносят меч. Гадалка.

В империи снисхождение, излишнее милосердие считалось проявлением слабости. Для Эндаалора оно было силой.

В разум вползала, будто ядовитая змея, заключительная, самая ужасная мысль. Акайо откуда-то знал, что если позволит себе подумать ее, то граница между правдой и ложью размоется окончательно, перестроится. Эндаалор победит, после достаточно будет лишь научить бывшего имперца пользоваться всеми местными машинами, чтобы сказать, что он полностью влился в здешнюю жизнь. И Акайо с глупым, совершенно бессмысленным упорством отгонял эту последнюю мысль, представлявшуюся ему смертельным ударом меча. Сражался пока мог, но все же, уже засыпая, проиграл.

Он подумал: “Чем тогда эндаалорское рабство отличается от нашей жизни?”



***



Он проснулся ночью от того, что кто-то подошел к его двери. Когда неожиданный посетитель постучал в дверной косяк, выдавая этим, что войти хочет кайн, еще не привыкший к тому, что двери и стены сделаны не из бумаги, Акайо уже стоял на ногах.

— Входите, — негромко пригласил он.

Морщась, вошел Джиро. Акайо понял, что обратился к нему на эндаалорском. Если бы это случилось позавчера или даже вчера, он ужаснулся бы тому, что начал говорить на этом языке как на родном. Сейчас ему было лишь немного неловко, словно кто-то застал его в момент неудачного выпада в тренировочном бою.

— Генерал, мы ждем ваших приказаний.

Джиро склонился в глубоком поклоне. Акайо с некоторой заминкой поклонился в ответ — ему пришлось задуматься о том, насколько низко он должен склонить голову, если этот человек обратился к нему как к генералу. Похоже, знание о правильных поклонах успело отойти на дальние полки его библиотеки.

Смысл сказанного до него дошел чуть позже. Это было сравнимо с пропущенным ударом, когда тяжелая бамбуковая палка учителя с размаху втыкается под ребра, отбрасывая замешкавшегося ученика и выбивая воздух из легких.

Они ждали его приказаний. Но здесь было лишь трое из его армии! Или они успели сказать остальным о генерале Акайо?

— Я разработал возможный план, генерал. Если мне будет позволено, я хотел бы представить его вам.

“Хотел”. Как бы Джиро записал это слово? Для него было три символа: праздное желание, жизненная необходимость и угроза.

Акайо заставил себя сосредоточиться. Мысли разбегались, разлетались, как подхваченные ветром листья. Он ухватился за единственную подходящую. За правду.

— Я прошу тебя, Имамото Джиро, не называть меня генералом. И не говорить обо мне, как о генерале, ни в моем присутствии, ни без него.

Джиро не смог — или не захотел — скрыть свои чувства, и его разочарование прошило Акайо, как раскаленный клинок. Бывший солдат снова склонил голову, уже куда менее почтительно, и вышел, не став дожидаться ответного поклона.

Акайо закрыл за ним дверь, опустился на ковер. Было не так больно, как он ожидал, но все равно тошно и горько. Он считал, что сказал правду, и это было правильно, хоть эта правда и не была такой, какую хотели бы слышать его солдаты. В какую хотел бы верить погибший генерал, от которого остался лишь раб — человек, которого желтоволосая медсестра записала как Акаайо. И этот человек не мог, не желал возглавлять побег, задуманный восторженным глупцом.





Глава 4




Несмотря на принятое решение и признанную в первую очередь им самим правду, спал Акайо плохо. Снилось землетрясение, частый гость его детства, и много раз за ночь он просыпался с колотящимся сердцем. Было страшно и стыдно за этот страх, так что в конце концов, устав и измучившись, он сел, привалившись к стене и вытянув ноги. Тускло светила лампа, запутавшаяся, спит или нет странный жилец. Хотелось пить, но Акайо не помнил, была ли вода в общей комнате, и в любом случае не хотел выходить, подозревая, что наткнется на планирующих побег людей. Они могли подумать, что он все же хочет к ним присоединиться, или что он подслушивает, и оба заблуждения были бы Акайо неприятны. До него и так доносились то и дело слишком громкие голоса.

— Мы подложим под ошейник… Дерево в саду… На восходящее солнце…

Из обрывков складывался призрак чужого плана, дерзкого, как его создатели. Сделать ошейники безопасными, перелезть через забор, добраться до Империи… Акайо мотнул головой, подтянул колени к груди, уткнулся в них лицом. Ткань мускусно пахла его телом. Он не менял одежду с выписки из больницы и спал в ней же, так что с каждым днем она становилась все более неприятной и мятой.

В комнате не было окон, как и во всех помещениях гарема, и Акайо не знал, сколько времени просидел, бездумно глядя в темноту. Когда прозвучал гонг, означавший начало нового дня, он встал с радостью. Однако вместо завтрака Нииша выгнала всех в сад, велела спуститься на дно большой ямы, обложенной керамическими плитками. В руках она держала гибкую трубу с краном, из которой текла вода — пока не сильно и в сторону от толпящихся внизу людей.


— Надо, конечно, вас по-человечески искупать, но для начала хоть так, — сообщила им Нииша. — А то грязные уже, ужас!

Акайо был согласен, что им стоило бы привести себя в порядок, но все равно ему странно было стоять в одежде под струями воды. Это было чем-то похоже на походное купание под водопадом, и Акайо не сразу смог понять, чем именно отличаются эти ситуации. Почему тогда, в армии, еще будучи солдатом, он с удовольствием плескался вместе с другими в ледяном озере, а сейчас ежился под теплой водой. Ответ пришел, когда Нииша выключила воду, положила на край ямы полотенца и сменную одежду и ушла, а они, мокрые, как воробьи, попавшие в дождь, принялись вытираться и переодеваться, не глядя друг на друга.

Тогда он полез в озеро сам. И водопад просто низвергался вниз, а они ныряли в него и подзуживали друг друга. Сейчас им приказали встать в яму, и они не контролировали происходящее даже в мелочах.

Или могли бы контролировать? Мог ли кто-нибудь из них отказаться спускаться? Могли ли они сказать Ниише сделать воду теплее или холоднее?

Акайо не был уверен в правильном ответе. И, вернувшись на кухню, прямо спросил:

— Можно больше нас так не поливать?

Нииша, что-то нарезающая на столе, сначала рассеянно кивнула:

— Можно, конечно, — а затем обернулась, удивленная. Склонила голову к плечу, оценивающе рассматривая его, улыбнулась широко и белозубо. Акайо до сих пор не привык, что этот оскал здесь считают улыбкой. — Ничего себе, парень, да ты у нас гений! Говоришь так чисто, будто год уже в Эндаалоре, а по документам чуть больше месяца.

Акайо промолчал, не зная, что ответить. Нииша, рассмеявшись, посоветовала:

— Если не знаешь, что сказать, пожимай плечами. Вот так, — она странно двинула плечами вверх-вниз. — Тебе рубашка-то как, не жмет?

Рубашка, верхняя одежда на пуговицах, была такой же тонкой и облегающей, как и прошлая, но уже не мешала. Акайо неловко повторил движение плечами — оно вроде бы было к месту. Нииша зафыркала, сдерживая смех.

— Да уж, с этим тебе надо будет еще поработать! Ладно, Акаайо, садись поешь и иди-ка ты в сад. Там у дверей газонокосилка стоит, надо траву всю срезать. На ручке инструкция в картинках, не разберешься — придешь ко мне. Только цветы не скоси!

Он так и сделал — сжевал полную тарелку удивительно приятных на вкус, хоть и незнакомых ему овощей, помыл за собой посуду, нашел в саду газонокосилку. Быстро понял, что инструкция все же была рассчитана на эндаалорцев, а не на кайнов, и постарался самостоятельно разобраться, что еще нужно сделать, чтобы машинка на длинной ручке заработала. Например, что кнопка на ручке должна быть переключена на “вкл”. Таким же опытным путем Акайо выяснил, что косилка не включается, если лежит на земле, но, к сожалению, включается в перевернутом виде.

Отшатнувшись от начавших вращаться перед лицом ножей и выронив машину, он еще с минуту сидел над ней, рассматривая. Ножи были острыми. Очень острыми. Должно быть, по мнению создателя косилки, достать их оттуда было невозможно, но если бы Акайо все еще хотел умереть так же сильно, как раньше, его бы это не остановило. Он ясно видел — вот тут можно поддеть, взяться за лезвие, нажать, потянуть… Да, ладонь будет разрезана до кости, но какое до этого дело тому, кто собирается себя убить?

Значит, Нииша была уверена, что он не хочет умереть. А остальные?

Они планировали побег, вспомнил Акайо. Как сбежать, а не как добраться до кухонных ножей. Хоть эти люди и считали себя верными сынами империи, они уже ими не были. Они уже мыслили иначе.

Косилка наконец заработала так, как нужно, он провел ей над землей, оставляя срезанную полосу. Приятно запахло травой, разлетелись брызги сока. Акайо поддернул чистые штаны, не желая их запачкать. Если бы на нем была традиционная одежда его родины, он бы мог просто подвязать штанины веревкой, открыв колени, но здесь это было невозможно. Он попытался закатать их так, как Лааши закатывал рукава рубашки, и, как ни странно, у него получилось. Через несколько шагов, правда, штанины развернулись обратно, но принцип был очевидно верный, оставалось подобрать нюансы. В конце концов, Акайо освоил оба новых дела — и закатывание одежды, и использование газонокосилки. От подобных мыслей накатывало странное отчаяние, ощущение, что он делает бесполезное. Что он слепец в темном храме, ищущий восточный колокол. Человек, который натыкается на колонны снова и снова, но продолжает бессмысленные поиски, не зная, что на востоке колоколов не бывает. На востоке у храма только дверь.

— Пожалуйста, хватит. Ты уже замечательно постриг тот газон.

Акайо, очнувшись, отключил косилку. Оглянулся.

На белой каменной площадке, скрытой за деревьями у стены дома, в плетеном кресле сидела Таари. Стол перед ней был завален бумагами и книгами, одну из которых она, похоже, только что захлопнула, раздраженная его присутствием.

Ему вдруг стало некуда деть руки. Он повернулся к Таари всем телом, нелепо держа перед собой косилку. Положил мешающую машину на траву рядом с собой. Поклонился. Он не знал, насколько глубокий поклон был бы правильным, и остановился лишь когда смог бы коснуться земли вытянутой рукой. Замер на несколько мгновений. Выпрямился.

Она смотрела на него немного удивленно и заинтересованно. Кивнула на стоящее напротив нее кресло.

— Присядь.

Акайо повиновался. С тех пор, как он обернулся и увидел ее, в его голове появилась первая мысль.

“Почему я поклонился?”

В самом деле, почему? Он не обязан был это делать, в Эндаалоре вообще не принято было кланяться. Но почему-то Акайо это показалось правильным, даже единственно возможным — ведь он увидел Таари, когда она этого не хотела, он помешал ей. Ему не хватило бы слов на пристойное извинение в стихах, поэтому он извинился так.

— Почему ты мне поклонился?

Он почувствовал, что краснеет.

— Тростник, увидевший красоту бури, склоняется перед ней.

Она тихо засмеялась.

— Разве я — буря?

— Одно и то же облако проливается снегом, дождем, градом и молнией.

Таари оперлась локтями на стол, прямо на бумаги, наклонилась, подавшись ближе к нему. На ее бледных щеках играл легкий румянец.

— Вот как? А чем бы ты хотел чтобы пролилось это облако?

— Дождь, падающий на сухую землю, напоит ее. Тот же дождь, пролившийся над бушующим морем, утопит корабль.

— То есть, все зависит от ситуации, — кивнула она. — Ты прав. Осталось только выяснить, корабль ты или сухая земля.

Акайо деревянно встал. Она его не отпускала, но неважно. Он должен был это прервать. Остановиться. Перестать посвящать ей каждое слово, перестать смотреть на нее так, как сейчас смотрел. Должна была перестать биться в его голове пойманной птицей мысль: “Я — солнце, которое утонет в облаках”. Это было бы уже слишком. Так не говорят. Так не говорят вообще никогда, никому, ни с кем. Никому не признаются, пусть даже в стихах, что желают раствориться в этом человеке.

— Я Акайо. Вы позволите мне продолжить работу?