Рассказчица
Часть 19 из 82 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Да. Его имя Райнер Хартманн. С двумя «эн» на конце. И еще я знаю дату его рождения. Двадцатое апреля тысяча девятьсот восемнадцатого. «В один день с фюрером», – сказал он.
– Значит, ему девяносто пять, – подсчитывает в уме Лео.
– Кажется, вы говорили, для них не существует срока давности.
– Верно. Девяносто пять – это лучше, чем покойник. Но откуда вы знаете, что он не врет?
– Я этого не знаю. Но вы узнаете. Введите его в базу данных, и посмотрим, что получится.
– Это не так просто…
– Это не может быть так уж сложно. Где ваш историк? Попросите ее.
– Мисс Зингер…
– Слушайте, я сижу в уборной у старика. Вы говорили, что с именем и датой рождения карточку легче найти.
Он вздыхает:
– Посмотрим, что я могу сделать.
В ожидании ответа я спускаю воду. Два раза. Я уверена, что Джозеф, или Райнер, или как там его теперь называть, размышляет, не провалилась ли я в унитаз, а может, он решил, что я мою голову в раковине.
Минут через десять я слышу голос Лео:
– Райнер Хартманн был членом нацистской партии.
Я ощущаю странную эйфорию, понимая, что дело пошло, и в то же время свинцовую тяжесть в груди, ведь слова Лео означают, что стоящий за дверью человек замешан в массовых убийствах. Я испускаю глубокий вздох.
– То есть я была права.
– Его имя нашлось в материалах Берлинского архива, да, но это не означает, что мы можем прижать старика, – говорит Лео. – Это только начало.
– А что будет дальше?
– Там увидим, – отвечает Лео. – Что еще вы можете узнать?
Мне как будто ножом по горлу резанули.
Я услышала, как разрывается моя кожа; ощутила, как кровь, липкая и горячая, капает на грудь. Он снова бросился на меня, нацелившись на голосовые связки. А я могла только ждать следующего укуса острых как бритва клыков, зная, что он непременно будет.
Мне рассказывали легенды про упырей, которые восставали из мертвых и разрывали свои саваны в поисках крови, которая поддержит их существование, потому что своей у них нет. Они были ненасытны. Я знала легенды, но теперь убедилась, что они правдивы.
Он не кусал меня, не пил кровь, а пожирал мою плоть и довел до грани смерти, по которой сам ускользнул в бессмертие. Вот, значит, какой он, ад – протяжный беззвучный крик. Нет сил пошевелиться, нет сил подать голос. Зато другие мои чувства обострились: осязание, обоняние и слух, пока он раздирал мою плоть. Он ударил меня головой оземь: один раз, второй. У меня закатились глаза, и тьма упала, как нож гильотины…
Вдруг я резко проснулась и села, обливаясь потом. Щека у меня в муке, я уснула, положив голову на рабочий стол, в ожидании, пока подойдет тесто. Но этот стук все еще звучал у меня в голове. Я схватилась за горло – о, какое счастье! – оно цело, и снова услышала, как кто-то стучит в дверь дома.
На пороге стоял мужчина с золотистыми глазами, его силуэт вырисовывался в свете луны.
– Я мог бы печь для вас, – сказал он низким мягким голосом. С акцентом.
Мне стало интересно, откуда он родом.
Я не до конца проснулась и не поняла его.
– Меня зовут Александр Лубов, – произнес мужчина. – Я видел вас в деревне. Я знаю о вашем отце. – Он посмотрел поверх моего плеча на багеты, завернутые в полотно, стоящие, как солдаты в строю. – Днем мне нужно следить за братом. У него с головой непорядок, и он может навредить себе, если останется один. Но мне нужна работа, которую я мог бы делать по ночам, пока брат спит.
– А когда будете спать вы? – задала я первый вопрос, который стрелой пронзил туман в моей голове.
Он улыбнулся, и у меня от этого перехватило дыхание.
– А кто говорит, что я сплю?
– Я не могу платить вам…
– Я возьму то, что вы можете мне дать, – ответил он.
Тут я поняла, как сильно устала. Подумала, что сказал бы отец, если бы я пустила в пекарню чужака. Вспомнила Дамиана и Баруха Бейлера и то, чего они оба от меня хотели.
Говорят, безопаснее с бесом, которого знаешь, чем с незнакомым. Мне ничего не известно об Александре Лубове. Так зачем соглашаться на его предложение?
– Затем, – сказал он, будто прочел мои мысли, – что я вам нужен.
Джозеф
Я не отзовусь на другое имя. Этот человек – мне хотелось бы думать, что я никогда им не был.
Но это неправда. Внутри каждого из нас сидит чудовище, внутри каждого – святой. Вопрос в том, кого из них мы больше пестуем, который из двух сразит другого.
Чтобы понять, кем я стал, вам нужно знать, откуда я родом. Моя семья, мы жили в Вевельсбурге, это часть города Бюрена в районе Падерборн. Мой отец был механиком, а мать – домохозяйкой. Мое самое раннее воспоминание о том, как отец и мать ссорятся из-за денег. После Первой мировой цены росли не по дням, а по часам. Сбережения, которые они усердно откладывали долгие годы, внезапно обесценились. Отец только что забрал из банка деньги, которые копил десять лет, а теперь этой суммы не хватало даже на то, чтобы купить газету. Чашка кофе стоила пять тысяч марок. Буханка хлеба – двести миллионов марок. Мальчиком, помню, я бегал вместе с матерью встречать отца в день получки, а потом начиналась бешеная скачка по магазинам за продуктами. Часто там было пусто. Тогда нас с Францем, это мой младший брат, посылали в сумерках в сады фермеров трясти яблоки с деревьев или воровать картошку с полей.
Разумеется, не все так пострадали. Кто-то успел вложиться в золото. Кто-то спекулировал тканями, мясом, мылом или продуктами. Но большинство обычных немецких семей, вроде моей, потерпели полный крах. Веймарская республика, воссиявшая после войны, как новая звезда, оказалась катастрофой. Мои родители все делали правильно – упорно трудились, накапливали сбережения, и чего ради? Выборы за выборами, и никто, казалось, не мог дать ответа.
Я рассказываю вам это, потому что все вечно спрашивают: как могли нацисты прийти к власти? Как мог Гитлер так свободно править? Что ж, я скажу вам: отчаявшиеся люди часто совершают такие вещи, которых при обычных условиях не совершили бы. Если вы обратитесь к врачу и он скажет, что у вас неизлечимая болезнь, то вы, вероятно, покинете его кабинет сильно подавленным. Но если вы поделитесь этой новостью с приятелем и он скажет вам: «Знаешь, у меня есть друг, которому поставили такой же диагноз, и доктор Х поднял его на ноги», то я могу поспорить, вы мигом кинетесь звонить ему, хотя, может, он величайший шарлатан, этот доктор Х, или берет по два миллиона долларов за консультацию. Не важно, насколько вы образованны, не важно, какой чушью это кажется, вы ухватитесь за лучик надежды.
Национал-социалистическая немецкая рабочая партия была таким лучиком надежды. Ничто больше не могло исправить положение дел в стране. Так почему бы не попробовать это? Они обещали дать людям работу, избавиться от Версальского договора, вернуть утраченные после войны земли, снова поставить Германию на достойное место.
Когда мне было пять лет, Гитлер попытался захватить власть в пивной – Мюнхенский путч – и с треском провалился, по мнению большинства. Но он понял, что совершить переворот нужно не насильственным путем, а законным. И во время процесса над ним в 1924 году каждое его слово попадало в немецкие газеты, что стало первым пропагандистским натиском Национал-социалистической партии.
Вы заметили, что я ни слова не говорю о евреях? Это потому, что большинство из нас не были знакомы ни с одним. Из шести миллионов жителей Германии только пятьсот тысяч были евреями, и даже они называли себя немцами, а не евреями. Но антисемитизм процветал в Германии задолго до того, как Гитлер обрел влияние. Нас учили в церкви, что две тысячи лет назад евреи убили нашего Господа. Нелюбовь к евреям отражалась и в том, как мы относились к их способности с выгодой для себя вкладывать деньги во время экономического спада, когда ни у кого больше средств на инвестиции не было. Внедрить в головы людей мысль, что во всех бедах Германии виноваты евреи, было нетрудно.
Любой военный скажет вам, что объединить разобщенную группу людей можно, указав им на общего врага. Именно это и сделал Гитлер, придя к власти в 1933 году в качестве канцлера. Он вплел свою философию в идеологию Нацистской партии, направляя обличительную критику на тех, кто склонялся влево в политике. Нацисты указывали на связь евреев с левыми, евреев – с преступностью, евреев – с отсутствием патриотизма. Если люди и без того уже ненавидели евреев по религиозным или экономическим причинам, подкинуть им еще один повод для нетерпимости не составляло труда. Так что, когда Гитлер сказал, что наибольшая угроза немецкому государству – это покушение на чистоту крови немцев, что ж, это дало нам новый повод для гордости. Угроза со стороны евреев просчитывалась математически. Они смешаются с этническими немцами, чтобы повысить свой статус, и, делая это, подточат доминирование германской нации. Нам, немцам, было необходимо Lebensraum – жизненное пространство, чтобы остаться великим народом. А как расширить территории? Выбор невелик: вы либо начинаете войну, чтобы захватить новые земли, либо избавляетесь от людей, угрожающих Германии и не являющихся этническими немцами.
К 1935 году, когда я уже был молодым человеком, Германия вышла из Лиги Наций. Гитлер заявил, что Германия будет воссоздавать армию, хотя это было ей запрещено после Первой мировой войны. Конечно, если бы какая-нибудь другая страна – Франция, Англия – вмешалась и остановила его, того, что случилось, могло бы не произойти. Но кому хотелось так скоро снова ввязываться в войну? Проще было объяснить события рационально, сказать, мол, Гитлер возвращает себе то, что раньше принадлежало Германии. А тем временем в моей стране снова появилась работа – на фабриках военного снаряжения, оружейных и авиационных заводах. Люди зарабатывали не так много денег, как раньше, и трудились дольше, но они могли содержать свои семьи. К 1939 году немецкое Lebensraum распространилось за Саар, в Рейнскую область, Австрию, Судеты и Чехию. И наконец, когда немцы вошли в польский Данциг, Англия и Франция объявили войну.
Я расскажу вам немного о своем детстве. Мои родители отчаянно хотели, чтобы их дети жили лучше, чем они сами, и полагали, что путь к этому открывает образование. Разумеется, люди, обученные тому, как лучше вкладывать деньги, не окажутся в отчаянном финансовом положении. Хотя я не был особенно умным, родители хотели, чтобы я поступил в гимназию и получил самое академическое образование из всех возможных в Германии, так как выпускники гимназии, как правило, поступали в университет. Само собой, оказавшись в гимназии, я все время либо дрался, либо паясничал, лишь бы скрыть тот факт, что мне эта учеба была не по зубам. Родителей каждую неделю вызывали к директору, потому что я проваливал очередную контрольную или доходил до кулаков в споре по мельчайшему поводу с кем-нибудь из учеников.
К счастью, у родителей была другая звезда, на которую они могли возлагать надежды, – мой брат Франц. Двумя годами моложе меня, он отличался усердием в учебе, вечно сидел, уткнувшись носом в книгу, да калякал что-то в блокнотах, которые прятал под матрасом, а я вытаскивал их и дразнил его. Блокноты эти полнились образами, которых я не понимал: тело девушки, утопившейся в пруду от несчастной любви; изголодавшийся олень роется в снегу в поисках желудя; огонь, загоревшийся в душе и поглощающий тело; постель и окружающий ее дом. Он мечтал изучать поэзию в Гейдельберге, и родители грезили о том же.
А потом начались перемены. В гимназии устроили конкурс: какой класс первым – до последнего ученика – запишется в Гитлерюгенд. Заметьте, в 1934 году членство в Гитлерюгенде еще не было обязательным. Это был общественный клуб, как бойскауты, за исключением того, что мы приносили клятву верности Гитлеру как его будущие солдаты. Под руководством взрослых мы встречались после уроков и ходили в походы на выходных. Мы носили форму, похожую на эсэсовскую, с руной «Зиг» на лацкане. В пятнадцать лет мне трудно было усидеть за партой, а бегать по улице я любил и весьма успешно выступал на спортивных соревнованиях. У меня сложилась репутация хулигана, не всегда оправданная, – в половине случаев я расквашивал кому-нибудь нос за то, что он обзывал Франца девчонкой.
Я очень хотел, чтобы мой класс выиграл. И вовсе не потому, что так уж сильно был предан фюреру, просто главой местного Kameradshaft[18] Гитлерюгенда был герр Золлемах, а его дочь Инге казалась мне самой красивой девушкой на свете. Серебристо-белыми волосами и бледно-голубыми глазами она напоминала Снежную королеву, и ни сама Инге, ни ее подруги не имели представления о моем существовании. Я воспринял объявленный конкурс как возможность это изменить.
Для проведения конкурса учитель написал на доске имена всех учеников и стирал одно за другим имена тех, кто вступал в Гитлерюгенд. Одни присоединялись под давлением товарищей; другим велели сделать это отцы. Но больше дюжины человек согласились войти в организацию, потому что я пригрозил поколотить их на школьном дворе, если они откажутся.
Мой брат не пожелал вступить в Гитлерюгенд. В его классе не примкнули к большинству только он и еще один мальчик. Мы все понимали, отчего Артур Гольдман не присоединился, – он не мог. Когда я спросил Франца, почему тот заодно с евреем, он ответил, что не хочет, чтобы его друг чувствовал себя изгоем.
Через несколько недель Артур перестал ходить в школу и больше туда не вернулся. Отец побуждал Франца вступить в Гитлерюгенд, чтобы завести себе новых друзей. Мать взяла с меня обещание, что я буду приглядывать за ним на наших собраниях.
«Франц не такой сильный, как ты», – говорила она и все время беспокоилась, как он перенесет ночевку в палатке; боялась, что он заболеет, не сможет общаться с другими мальчиками.
Но за меня ей впервые в жизни не приходилось тревожиться. Потому что, как оказалось, я был копией ребенка с плаката Гитлерюгенда.
Мы ходили в походы, пели и занимались гимнастикой. Мы учились военному строю. Больше всего я любил Wehrsport, а это строевая подготовка, умение колоть штыком, бросать гранату, рыть окопы, проползать под колючей проволокой. Я уже чувствовал себя солдатом. Я с таким энтузиазмом участвовал в делах Гитлерюгенда, что герр Золлемах как-то раз сказал моему отцу, мол, из меня когда-нибудь выйдет отличный эсэсовец. Можно ли было удостоиться лучшего комплимента?
Чтобы выявить самых отважных среди нас, устраивались Mutproben – проверки храбрости. Даже самых робких заставляли выполнять приказы, потому что в противном случае к ним, как дурной запах, приставало позорное клеймо «трус». Первым испытанием было забраться на верх каменной стены замка без страховки. Мальчики постарше боролись за то, чтобы быть первыми в очереди, но Франц держался в хвосте, и я остался с ним, как велела мне мать. После того как один из участников сорвался, упал и сломал ногу, состязание было прервано.
Через неделю на очередной тренировке по воспитанию смелости герр Золлемах завязал нам глаза. Франц, сидевший рядом со мной, вцепился в мою руку и прошептал:
– Райнер, мне страшно.
– Просто делай, что говорят, – сказал ему я, – и скоро все закончится.
Я обрел волшебную свободу в этом новом для меня способе мышления, который, вот парадокс, состоял в том, чтобы не думать самостоятельно. В гимназии я был недостаточно умен, чтобы находить правильные ответы. В Гитлерюгенде мне сообщали правильные ответы, и пока я повторял их, как попугай, меня считали гением.
Мы сидели в этой искусственной темноте и ждали инструкций. Герр Золлемах и несколько ребят постарше встали перед нами.
– Если фюрер призовет вас сражаться за Германию, что вы сделаете?
– Будем сражаться! – хором крикнули мы.
– Если фюрер попросит вас умереть за Германию, что вы сделаете?
– Умрем!
– Чего вы боитесь?
– Ничего!
– Встаньте! – Старшие мальчики подняли нас на ноги, выстроили в ряд. – Вас отведут к пустому бассейну, вы дадите клятву гитлерюгендовца и прыгнете вниз с трамплина. – Если фюрер велит вам прыгнуть со скалы, что вы сделаете?
– Значит, ему девяносто пять, – подсчитывает в уме Лео.
– Кажется, вы говорили, для них не существует срока давности.
– Верно. Девяносто пять – это лучше, чем покойник. Но откуда вы знаете, что он не врет?
– Я этого не знаю. Но вы узнаете. Введите его в базу данных, и посмотрим, что получится.
– Это не так просто…
– Это не может быть так уж сложно. Где ваш историк? Попросите ее.
– Мисс Зингер…
– Слушайте, я сижу в уборной у старика. Вы говорили, что с именем и датой рождения карточку легче найти.
Он вздыхает:
– Посмотрим, что я могу сделать.
В ожидании ответа я спускаю воду. Два раза. Я уверена, что Джозеф, или Райнер, или как там его теперь называть, размышляет, не провалилась ли я в унитаз, а может, он решил, что я мою голову в раковине.
Минут через десять я слышу голос Лео:
– Райнер Хартманн был членом нацистской партии.
Я ощущаю странную эйфорию, понимая, что дело пошло, и в то же время свинцовую тяжесть в груди, ведь слова Лео означают, что стоящий за дверью человек замешан в массовых убийствах. Я испускаю глубокий вздох.
– То есть я была права.
– Его имя нашлось в материалах Берлинского архива, да, но это не означает, что мы можем прижать старика, – говорит Лео. – Это только начало.
– А что будет дальше?
– Там увидим, – отвечает Лео. – Что еще вы можете узнать?
Мне как будто ножом по горлу резанули.
Я услышала, как разрывается моя кожа; ощутила, как кровь, липкая и горячая, капает на грудь. Он снова бросился на меня, нацелившись на голосовые связки. А я могла только ждать следующего укуса острых как бритва клыков, зная, что он непременно будет.
Мне рассказывали легенды про упырей, которые восставали из мертвых и разрывали свои саваны в поисках крови, которая поддержит их существование, потому что своей у них нет. Они были ненасытны. Я знала легенды, но теперь убедилась, что они правдивы.
Он не кусал меня, не пил кровь, а пожирал мою плоть и довел до грани смерти, по которой сам ускользнул в бессмертие. Вот, значит, какой он, ад – протяжный беззвучный крик. Нет сил пошевелиться, нет сил подать голос. Зато другие мои чувства обострились: осязание, обоняние и слух, пока он раздирал мою плоть. Он ударил меня головой оземь: один раз, второй. У меня закатились глаза, и тьма упала, как нож гильотины…
Вдруг я резко проснулась и села, обливаясь потом. Щека у меня в муке, я уснула, положив голову на рабочий стол, в ожидании, пока подойдет тесто. Но этот стук все еще звучал у меня в голове. Я схватилась за горло – о, какое счастье! – оно цело, и снова услышала, как кто-то стучит в дверь дома.
На пороге стоял мужчина с золотистыми глазами, его силуэт вырисовывался в свете луны.
– Я мог бы печь для вас, – сказал он низким мягким голосом. С акцентом.
Мне стало интересно, откуда он родом.
Я не до конца проснулась и не поняла его.
– Меня зовут Александр Лубов, – произнес мужчина. – Я видел вас в деревне. Я знаю о вашем отце. – Он посмотрел поверх моего плеча на багеты, завернутые в полотно, стоящие, как солдаты в строю. – Днем мне нужно следить за братом. У него с головой непорядок, и он может навредить себе, если останется один. Но мне нужна работа, которую я мог бы делать по ночам, пока брат спит.
– А когда будете спать вы? – задала я первый вопрос, который стрелой пронзил туман в моей голове.
Он улыбнулся, и у меня от этого перехватило дыхание.
– А кто говорит, что я сплю?
– Я не могу платить вам…
– Я возьму то, что вы можете мне дать, – ответил он.
Тут я поняла, как сильно устала. Подумала, что сказал бы отец, если бы я пустила в пекарню чужака. Вспомнила Дамиана и Баруха Бейлера и то, чего они оба от меня хотели.
Говорят, безопаснее с бесом, которого знаешь, чем с незнакомым. Мне ничего не известно об Александре Лубове. Так зачем соглашаться на его предложение?
– Затем, – сказал он, будто прочел мои мысли, – что я вам нужен.
Джозеф
Я не отзовусь на другое имя. Этот человек – мне хотелось бы думать, что я никогда им не был.
Но это неправда. Внутри каждого из нас сидит чудовище, внутри каждого – святой. Вопрос в том, кого из них мы больше пестуем, который из двух сразит другого.
Чтобы понять, кем я стал, вам нужно знать, откуда я родом. Моя семья, мы жили в Вевельсбурге, это часть города Бюрена в районе Падерборн. Мой отец был механиком, а мать – домохозяйкой. Мое самое раннее воспоминание о том, как отец и мать ссорятся из-за денег. После Первой мировой цены росли не по дням, а по часам. Сбережения, которые они усердно откладывали долгие годы, внезапно обесценились. Отец только что забрал из банка деньги, которые копил десять лет, а теперь этой суммы не хватало даже на то, чтобы купить газету. Чашка кофе стоила пять тысяч марок. Буханка хлеба – двести миллионов марок. Мальчиком, помню, я бегал вместе с матерью встречать отца в день получки, а потом начиналась бешеная скачка по магазинам за продуктами. Часто там было пусто. Тогда нас с Францем, это мой младший брат, посылали в сумерках в сады фермеров трясти яблоки с деревьев или воровать картошку с полей.
Разумеется, не все так пострадали. Кто-то успел вложиться в золото. Кто-то спекулировал тканями, мясом, мылом или продуктами. Но большинство обычных немецких семей, вроде моей, потерпели полный крах. Веймарская республика, воссиявшая после войны, как новая звезда, оказалась катастрофой. Мои родители все делали правильно – упорно трудились, накапливали сбережения, и чего ради? Выборы за выборами, и никто, казалось, не мог дать ответа.
Я рассказываю вам это, потому что все вечно спрашивают: как могли нацисты прийти к власти? Как мог Гитлер так свободно править? Что ж, я скажу вам: отчаявшиеся люди часто совершают такие вещи, которых при обычных условиях не совершили бы. Если вы обратитесь к врачу и он скажет, что у вас неизлечимая болезнь, то вы, вероятно, покинете его кабинет сильно подавленным. Но если вы поделитесь этой новостью с приятелем и он скажет вам: «Знаешь, у меня есть друг, которому поставили такой же диагноз, и доктор Х поднял его на ноги», то я могу поспорить, вы мигом кинетесь звонить ему, хотя, может, он величайший шарлатан, этот доктор Х, или берет по два миллиона долларов за консультацию. Не важно, насколько вы образованны, не важно, какой чушью это кажется, вы ухватитесь за лучик надежды.
Национал-социалистическая немецкая рабочая партия была таким лучиком надежды. Ничто больше не могло исправить положение дел в стране. Так почему бы не попробовать это? Они обещали дать людям работу, избавиться от Версальского договора, вернуть утраченные после войны земли, снова поставить Германию на достойное место.
Когда мне было пять лет, Гитлер попытался захватить власть в пивной – Мюнхенский путч – и с треском провалился, по мнению большинства. Но он понял, что совершить переворот нужно не насильственным путем, а законным. И во время процесса над ним в 1924 году каждое его слово попадало в немецкие газеты, что стало первым пропагандистским натиском Национал-социалистической партии.
Вы заметили, что я ни слова не говорю о евреях? Это потому, что большинство из нас не были знакомы ни с одним. Из шести миллионов жителей Германии только пятьсот тысяч были евреями, и даже они называли себя немцами, а не евреями. Но антисемитизм процветал в Германии задолго до того, как Гитлер обрел влияние. Нас учили в церкви, что две тысячи лет назад евреи убили нашего Господа. Нелюбовь к евреям отражалась и в том, как мы относились к их способности с выгодой для себя вкладывать деньги во время экономического спада, когда ни у кого больше средств на инвестиции не было. Внедрить в головы людей мысль, что во всех бедах Германии виноваты евреи, было нетрудно.
Любой военный скажет вам, что объединить разобщенную группу людей можно, указав им на общего врага. Именно это и сделал Гитлер, придя к власти в 1933 году в качестве канцлера. Он вплел свою философию в идеологию Нацистской партии, направляя обличительную критику на тех, кто склонялся влево в политике. Нацисты указывали на связь евреев с левыми, евреев – с преступностью, евреев – с отсутствием патриотизма. Если люди и без того уже ненавидели евреев по религиозным или экономическим причинам, подкинуть им еще один повод для нетерпимости не составляло труда. Так что, когда Гитлер сказал, что наибольшая угроза немецкому государству – это покушение на чистоту крови немцев, что ж, это дало нам новый повод для гордости. Угроза со стороны евреев просчитывалась математически. Они смешаются с этническими немцами, чтобы повысить свой статус, и, делая это, подточат доминирование германской нации. Нам, немцам, было необходимо Lebensraum – жизненное пространство, чтобы остаться великим народом. А как расширить территории? Выбор невелик: вы либо начинаете войну, чтобы захватить новые земли, либо избавляетесь от людей, угрожающих Германии и не являющихся этническими немцами.
К 1935 году, когда я уже был молодым человеком, Германия вышла из Лиги Наций. Гитлер заявил, что Германия будет воссоздавать армию, хотя это было ей запрещено после Первой мировой войны. Конечно, если бы какая-нибудь другая страна – Франция, Англия – вмешалась и остановила его, того, что случилось, могло бы не произойти. Но кому хотелось так скоро снова ввязываться в войну? Проще было объяснить события рационально, сказать, мол, Гитлер возвращает себе то, что раньше принадлежало Германии. А тем временем в моей стране снова появилась работа – на фабриках военного снаряжения, оружейных и авиационных заводах. Люди зарабатывали не так много денег, как раньше, и трудились дольше, но они могли содержать свои семьи. К 1939 году немецкое Lebensraum распространилось за Саар, в Рейнскую область, Австрию, Судеты и Чехию. И наконец, когда немцы вошли в польский Данциг, Англия и Франция объявили войну.
Я расскажу вам немного о своем детстве. Мои родители отчаянно хотели, чтобы их дети жили лучше, чем они сами, и полагали, что путь к этому открывает образование. Разумеется, люди, обученные тому, как лучше вкладывать деньги, не окажутся в отчаянном финансовом положении. Хотя я не был особенно умным, родители хотели, чтобы я поступил в гимназию и получил самое академическое образование из всех возможных в Германии, так как выпускники гимназии, как правило, поступали в университет. Само собой, оказавшись в гимназии, я все время либо дрался, либо паясничал, лишь бы скрыть тот факт, что мне эта учеба была не по зубам. Родителей каждую неделю вызывали к директору, потому что я проваливал очередную контрольную или доходил до кулаков в споре по мельчайшему поводу с кем-нибудь из учеников.
К счастью, у родителей была другая звезда, на которую они могли возлагать надежды, – мой брат Франц. Двумя годами моложе меня, он отличался усердием в учебе, вечно сидел, уткнувшись носом в книгу, да калякал что-то в блокнотах, которые прятал под матрасом, а я вытаскивал их и дразнил его. Блокноты эти полнились образами, которых я не понимал: тело девушки, утопившейся в пруду от несчастной любви; изголодавшийся олень роется в снегу в поисках желудя; огонь, загоревшийся в душе и поглощающий тело; постель и окружающий ее дом. Он мечтал изучать поэзию в Гейдельберге, и родители грезили о том же.
А потом начались перемены. В гимназии устроили конкурс: какой класс первым – до последнего ученика – запишется в Гитлерюгенд. Заметьте, в 1934 году членство в Гитлерюгенде еще не было обязательным. Это был общественный клуб, как бойскауты, за исключением того, что мы приносили клятву верности Гитлеру как его будущие солдаты. Под руководством взрослых мы встречались после уроков и ходили в походы на выходных. Мы носили форму, похожую на эсэсовскую, с руной «Зиг» на лацкане. В пятнадцать лет мне трудно было усидеть за партой, а бегать по улице я любил и весьма успешно выступал на спортивных соревнованиях. У меня сложилась репутация хулигана, не всегда оправданная, – в половине случаев я расквашивал кому-нибудь нос за то, что он обзывал Франца девчонкой.
Я очень хотел, чтобы мой класс выиграл. И вовсе не потому, что так уж сильно был предан фюреру, просто главой местного Kameradshaft[18] Гитлерюгенда был герр Золлемах, а его дочь Инге казалась мне самой красивой девушкой на свете. Серебристо-белыми волосами и бледно-голубыми глазами она напоминала Снежную королеву, и ни сама Инге, ни ее подруги не имели представления о моем существовании. Я воспринял объявленный конкурс как возможность это изменить.
Для проведения конкурса учитель написал на доске имена всех учеников и стирал одно за другим имена тех, кто вступал в Гитлерюгенд. Одни присоединялись под давлением товарищей; другим велели сделать это отцы. Но больше дюжины человек согласились войти в организацию, потому что я пригрозил поколотить их на школьном дворе, если они откажутся.
Мой брат не пожелал вступить в Гитлерюгенд. В его классе не примкнули к большинству только он и еще один мальчик. Мы все понимали, отчего Артур Гольдман не присоединился, – он не мог. Когда я спросил Франца, почему тот заодно с евреем, он ответил, что не хочет, чтобы его друг чувствовал себя изгоем.
Через несколько недель Артур перестал ходить в школу и больше туда не вернулся. Отец побуждал Франца вступить в Гитлерюгенд, чтобы завести себе новых друзей. Мать взяла с меня обещание, что я буду приглядывать за ним на наших собраниях.
«Франц не такой сильный, как ты», – говорила она и все время беспокоилась, как он перенесет ночевку в палатке; боялась, что он заболеет, не сможет общаться с другими мальчиками.
Но за меня ей впервые в жизни не приходилось тревожиться. Потому что, как оказалось, я был копией ребенка с плаката Гитлерюгенда.
Мы ходили в походы, пели и занимались гимнастикой. Мы учились военному строю. Больше всего я любил Wehrsport, а это строевая подготовка, умение колоть штыком, бросать гранату, рыть окопы, проползать под колючей проволокой. Я уже чувствовал себя солдатом. Я с таким энтузиазмом участвовал в делах Гитлерюгенда, что герр Золлемах как-то раз сказал моему отцу, мол, из меня когда-нибудь выйдет отличный эсэсовец. Можно ли было удостоиться лучшего комплимента?
Чтобы выявить самых отважных среди нас, устраивались Mutproben – проверки храбрости. Даже самых робких заставляли выполнять приказы, потому что в противном случае к ним, как дурной запах, приставало позорное клеймо «трус». Первым испытанием было забраться на верх каменной стены замка без страховки. Мальчики постарше боролись за то, чтобы быть первыми в очереди, но Франц держался в хвосте, и я остался с ним, как велела мне мать. После того как один из участников сорвался, упал и сломал ногу, состязание было прервано.
Через неделю на очередной тренировке по воспитанию смелости герр Золлемах завязал нам глаза. Франц, сидевший рядом со мной, вцепился в мою руку и прошептал:
– Райнер, мне страшно.
– Просто делай, что говорят, – сказал ему я, – и скоро все закончится.
Я обрел волшебную свободу в этом новом для меня способе мышления, который, вот парадокс, состоял в том, чтобы не думать самостоятельно. В гимназии я был недостаточно умен, чтобы находить правильные ответы. В Гитлерюгенде мне сообщали правильные ответы, и пока я повторял их, как попугай, меня считали гением.
Мы сидели в этой искусственной темноте и ждали инструкций. Герр Золлемах и несколько ребят постарше встали перед нами.
– Если фюрер призовет вас сражаться за Германию, что вы сделаете?
– Будем сражаться! – хором крикнули мы.
– Если фюрер попросит вас умереть за Германию, что вы сделаете?
– Умрем!
– Чего вы боитесь?
– Ничего!
– Встаньте! – Старшие мальчики подняли нас на ноги, выстроили в ряд. – Вас отведут к пустому бассейну, вы дадите клятву гитлерюгендовца и прыгнете вниз с трамплина. – Если фюрер велит вам прыгнуть со скалы, что вы сделаете?