Рассказчица

Что?

Сюжет снят любительской камерой – на нем женщина с завязанными в хвост волосами старательно отворачивается от объектива. Я замечаю, что щека у нее испачкана мукой, после чего героиня репортажа скрывается из виду.

Она не такая, как я себе представлял. Когда в наш отдел звонят обычные граждане, это, как правило, говорит мне больше о них самих, чем о тех, кого они обвиняют. Эти люди жаждут разрешения какого-то конфликта, обижены, ищут внимания. Но чутье подсказывает мне: в случае с Сейдж Зингер все иначе.

Может, Джиневре удастся что-нибудь накопать. Если мисс Зингер смогла удивить меня один раз, вдруг последует и второй?



В моей машине, я уверен, стоит последний в мире проигрыватель для восьмитрековых кассет. Сидя в пробке на Кольцевой дороге, я слушаю группы Bread и Chicago. Мне нравится думать, что у всех вокруг в машинах восьмитрековые кассетники, что годы отмотались назад, в более простые времена. Понимаю, как это глупо, учитывая, насколько компактнее стал мир в результате развития технологий и как выиграл от этого в том числе и мой отдел. Но иметь восьмитрековый кассетник теперь не так уж странно, это ретро.

Размышляю об этом и о том, сообщить ли своей прекрасной незнакомке, какой я модный парень – покупаю музыкальные записи на eBay вместо iTunes. В последний раз, когда я ходил на свидание (один коллега познакомил меня с кузиной своей жены), я весь обед говорил о деле Александраса Лилейкиса, так что бедная женщина сослалась на головную боль и уехала домой на метро без десерта. По правде сказать, говорун из меня никудышный. Я могу обсуждать детали геноцида в Дарфуре, но большинство американцев, вероятно, не смогут даже назвать страну, где это происходит. (Это Судан, к вашему сведению.) С другой стороны, разговоры о футболе мне недоступны, не смогу я попотчевать вас и сюжетом последнего прочитанного романа. Кто с кем встречается в Голливуде, я тоже не в курсе. Мне до этого нет дела. На свете есть столько вещей гораздо более важных.

Проверяю название ресторана в заметках в календаре пейджера и вхожу внутрь. Сразу видно, это одно из тех мест, где подают «дорогую» еду – закуски размером со шляпку гриба, около каждого блюда в меню написаны непроизносимые названия ингредиентов, что заставляет вас удивляться: кто только выдумывает все это? Молоки трески и пыльца дикого фенхеля, бычьи щечки, меренговая крупка и пепельный уксус.

Я называю метрдотелю свое имя, и он ведет меня к столику в дальнем конце зала. Тут так темно, что я сомневаюсь, смогу ли определить, моя «подружка» вообще симпатичная или нет. Она уже сидит на месте, и, когда мои глаза привыкают к недостатку света, я замечаю, что, да, она вполне ничего себе, кроме волос. Они сильно взбиты спереди, будто она пыталась по-модному замаскировать следы энцефалита.

– Вы, должно быть, Лео, – с улыбкой говорит женщина. – Я Ирен.

На ней много разных серебряных побрякушек, несколько застряли в ложбинке между грудей.

– Бруклин? – высказываю догадку я.

– Нет. И-рен, – повторяет она более медленно.

– Я не о том… Я имел в виду ваш акцент… Вы из Бруклина?

– Джерси, – говорит она. – Ньюарк.

– Мировая столица угонщиков автомобилей. Вы знаете, что там крадут больше машин, чем в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, вместе взятых?

Ирен смеется. Ее смех звучит как дыхание с присвистом.

– А моя мать беспокоится, что я живу в округе Принс-Джордж.

Подходит официант, чтобы протараторить, какие у них есть спецпредложения, и поинтересоваться, что мы будем пить. Я заказываю вино, о котором ничего не знаю. Мой выбор основан на том, что оно не самое дорогое в списке и не самое дешевое, чтобы самому не показаться дешевкой.

– Это как-то странно, да? – говорит Ирен и то ли подмигивает мне, то ли ей в глаз что-то попало. – Наши родители знакомы?

Мне объяснили так: мастер педикюра, к которому ходит моя мать, – дядя Ирен. Не то что бы мама и ее отец выросли в соседних домах.

– Странно, – соглашаюсь я.

– Я переехала сюда по работе и пока никого здесь не знаю.

– Это прекрасный город, – автоматически произношу я, хотя сам в это не совсем верю.

Движение на улицах сумасшедшее, люди через день из-за чего-нибудь протестуют, так что вы быстро перестаете быть идеалистом и поддерживать общественные порывы к лучшему, когда вам нужно куда-нибудь поспеть вовремя, а все дороги перекрыты.

– Кажется, мама говорила мне, но я не могу вспомнить, чем вы занимаетесь.

– Я сертифицированный специалист по подгонке бюстгальтеров, – отвечает Ирен. – Работаю в «Нордстроме».

– Сертифицированный, – повторяю я, думая про себя: где, интересно, находится агентство, выдающее такие сертификаты? И ставят ли специалистам по лифчикам оценки: А, В, С, D и DD? – Это, похоже, очень… редкая работа.

– Ее полные руки, – со смехом произносит Ирен. – Понимаете?

– Хм… Да.

– Я сейчас занимаюсь подгонкой бюстгальтеров, чтобы закончить учебу и взяться за настоящее дело.

– Маммографию? – высказываю предположение я.

– Нет, я хочу быть судебным репортером. В фильмах они всегда такие стильные. – Она улыбается. – Я знаю, чем вы занимаетесь. Мама рассказала мне. Вы как Хамфри Богарт.

– Не совсем. Наш отдел не Касабланка, а просто бедный приемный сынишка Министерства юстиции. Мы не спасаем Париж. У нас даже кофемашины нет. – (Ирен моргает.) – Не берите в голову.

– Сколько нацистов вы поймали?

– Довольно сложно сказать. Мы выиграли дела в суде против ста семи нацистских преступников. Шестьдесят семь из них к настоящему моменту высланы из Штатов. Но это не шестьдесят семь из ста семи, потому что не все они были гражданами США, так что нужно быть осторожным с подсчетами. К несчастью, мало кто из тех, кого мы депортировали или передали другим странам, получил наказание, за что, я скажу, Европе должно быть стыдно. Троих обвиняемых судили в Германии, одного – в Югославии и еще одного в СССР. Из них трое были признаны виновными, один оправдан, а у одного суд отложили по медицинским показаниям, и он умер до вынесения приговора. До того как был создан наш отдел, одну нацистскую преступницу отправили из США в Европу, там ее судили и посадили в тюрьму. Сейчас у нас идет пять процессов, ведется много расследований и… У вас глаза стекленеют.

– Нет, – говорит Ирен. – Просто я ношу контактные линзы. Правда. – Она колеблется. – Но ведь те люди, которых вы преследуете… они же, наверное, все теперь глубокие старики?


– Да.

– Значит, они уже не могут так просто сбежать.

– Это не преследование в буквальном смысле, – объясняю я. – И они совершали ужасные вещи по отношению к другим людям. Такое не должно оставаться безнаказанным.

– Да, но это было так давно.

– И тем не менее не утратило важности.

– Это потому, что вы еврей?

– Нацисты уничтожали не только евреев. Они убивали цыган, славян, гомосексуалистов, коммунистов, умственно и физически неполноценных. Все должны быть заинтересованы в том, чем занимается мой отдел. Потому что в противном случае какой сигнал подаст Америка тем, кто совершает геноцид? Что это спишется им со счетов, когда пройдет достаточно долгий срок? Они могут прятаться за нашими границами, и никто им даже по рукам не даст? Мы каждый год депортируем тысячи мигрантов, единственное преступление которых состоит в том, что они просрочили визы или приехали без правильно оформленных документов, а людям, участвовавшим в преступлениях против человечности, позволим остаться? И мирно умереть здесь? И быть похороненными на американской земле?

Я не замечаю, как разгорячился, пока сидящий за соседним столом мужчина не начинает аплодировать – размеренно и громко. Еще несколько человек в зале присоединяются к нему. Испугавшись до смерти, я съеживаюсь на стуле, пытаясь стать невидимкой.

Ирен протягивает руку и переплетает свои пальцы с моими.

– Все в порядке, Лео. Вообще-то, я думаю, это очень сексуально.

– Что?

– То, как вы можете размахивать своим голосом, будто флагом.

– На самом деле я не большой патриот, – качаю я головой. – Просто парень, который выполняет свою работу. И я устал защищать то, что делаю. Нельзя говорить, что все это в прошлом.

– Ну вообще, что-то вроде. Я имею в виду, эти нацисты… они ведь не прячутся, а живут своей жизнью.

Несколько мгновений уходит у меня на то, чтобы сообразить: она не поняла меня. В то же время я думаю о Джозефе Вебере, который, по словам Сейдж Зингер, действительно преспокойно жил своей жизнью, оставив прошлое в прошлом.

Подходит официант с бутылкой вина и наливает его мне в бокал на пробу. Я прокатываю глоток жидкости по рту и одобрительно киваю. В тот момент, честно говоря, я бы поставил пять баллов и самогону, лишь бы в нем содержалось достаточно алкоголя.

– Надеюсь, мы не будем говорить об истории весь вечер, – весело бросает Ирен. – Потому что у меня с этим плохо. Какая разница, что Колумб открыл Америку, а не Вестхэмптон…

– Вест-Индию, – ворчу я.

– Все равно. Аборигены, наверное, были не такие злобные.

Я наполняю свой бокал, думая, доживу ли до десерта.



То ли моя мать обладает шестым чувством, то ли она вживила в меня микрочип при рождении и это позволяет ей всегда знать, когда я прихожу и ухожу. Это единственное, чем я могу объяснить тот факт, что она всегда безошибочно звонит ровно в тот момент, как я открываю дверь своей квартиры.

– Привет, мам, – говорю я, даже не взглянув на имя звонящего, и включаю громкую связь.

– Лео, ты что, умер бы, если бы отнесся к этой бедной девочке по-человечески?

– Эта бедная девочка вполне способна сама о себе позаботиться. И ей точно не нужен такой человек, как я.

– Ты не можешь понять, подходите ли вы друг другу, после одного неудачного обеда, – говорит мать.

– Мам, она думает, бухта Свиней[15] – это кусок мяса для барбекю.

– Не все имели такие возможности получить образование, как ты, Лео.

– Это проходят в одиннадцатом классе! – возражаю я. – К тому же я был очень мил с ней.

В трубке повисает пауза.

– Правда. Значит, ты был мил, когда ответил на телефонный звонок и заявил ей, что это с работы и тебе нужно идти, так как задержали Джона Диллинджера.

– В свою защиту могу сказать, что к тому моменту обед продолжался уже два часа, а наши тарелки с закусками еще не убрали.

– Если ты юрист, не думай, что можешь заморочить мне голову. Я твоя мать, Лео, и могу читать твои мысли маткой.

– Ладно. Во-первых, это жутко. И во-вторых, может быть, вы с Люси позволите мне отныне самому выбирать, с кем мне ходить на свидания.

– Мы с твоей сестрой хотим, чтобы ты был счастлив. Это что, преступление? – возражает она. – Плюс, если мы станем ждать, пока ты сам найдешь, с кем пойти на свидание, приглашение на свадьбу я получу у Сынов Авраамовых.

Это кладбище, на котором уже покоится мой отец.

– Отлично, – говорю я, – только не забудь оставить адрес. – Я нажимаю на клавишу «решетка» и вру: – Мне звонят.

– В такое время?