Рассказчица

– Я в это не верю. Но в любом случае это все равно чудо, потому что дает отчаявшимся людям надежду.

Мои мысли возвращаются к Джозефу, к евреям в концлагере. Когда вас подвергают пыткам за веру, может ли религия оставаться путеводной звездой? Верит ли женщина, сын которой глубокий инвалид, что ему поможет Бог из этого дурацкого хлеба, или, скорее уж, Бог, который позволил ему родиться таким?

– Ты должна радоваться. Каждый, кто пришел сюда увидеть хлеб, купил что-нибудь из твоей выпечки.

– Ты права, – бормочу я. – Я просто устала.

– Тогда иди домой. – Мэри смотрит на часы. – Потому что, думаю, завтра у нас будет вдвое больше посетителей.

Покидая пекарню и проходя мимо человека, который увлеченно снимает встречу с хлебом на видеокамеру, я уже знаю, что мне нужно найти кого-то себе на подмену.



У нас с Адамом есть негласная договоренность не появляться друг у друга на работе. Никогда не знаешь, кто может пройти мимо, узнать твою машину. К тому же его начальник – отец Шэннон.

Поэтому я оставляю машину за квартал от похоронного бюро и снова думаю о Джозефе. Случалось ли с ним когда-нибудь, что новый знакомый игриво грозил ему пальцем и говорил: «Ваше лицо мне почему-то знакомо…» – отчего Джозеф покрывался холодным потом? Смотрелся ли он в витрины магазинов не для того, чтобы увидеть свое отражение, а чтобы проверить, не следит ли за ним кто?

И разумеется, я задаюсь вопросом: было ли наше знакомство случайным или он искал кого-то вроде меня? Не просто девушку из еврейской семьи в городе, где евреев по пальцам пересчитать, но такую, у которой вдобавок изуродовано лицо и которая слишком замкнута, чтобы выболтать кому-нибудь его историю. Я никогда не рассказывала Джозефу об Адаме, но не углядел ли он во мне человека с нечистой совестью, как у него самого?

К счастью, сейчас не проходит никакая похоронная церемония. У Адама надежный бизнес – клиенты не переведутся, но, если бы он был занят, я не стала бы его беспокоить. Обойдя здание, я останавливаюсь у мусорных баков и пишу ему сообщение:

Я на заднем дворе. Нужно поговорить.

Через мгновение Адам появляется, одетый как хирург.

– Что ты здесь делаешь, Сейдж? – шепчет он, хотя мы одни. – Роберт наверху.

Роберт – его тесть.

– У меня сегодня ужасный день, – говорю я, едва сдерживая слезы.

– А у меня невероятно длинный. Это не может подождать?

– Прошу тебя. Пять минут.

Адам не успевает ответить, как в дверях у него за спиной появляется седовласый мужчина.

– Может быть, ты объяснишь мне, Адам, почему бальзамировочная комната открыта, когда клиент лежит на столе? Я думал, ты бросил курить… – Окинув меня подозрительным взглядом, он замечает половину моего лица в стиле Пикассо и заставляет себя улыбнуться. – Простите, могу я вам чем-то помочь?

– Папа, – говорит Адам, – это Сейдж…

– Макфи, – встреваю я, слегка поворачиваясь, чтобы шрам был меньше виден. – Я репортер из «Мэн экспресс». – Запоздало соображаю, что такое название, скорее, может быть у поезда, чем у газеты. – Я пишу статью – один день из жизни сотрудника похоронного бюро.

Мы с Адамом наблюдаем за тем, как Роберт придирчиво вглядывается в меня. На мне одежда, в которой я работаю в пекарне, – свободная футболка, мешковатые шорты, шлепанцы. Я уверена, ни один уважающий себя журналист под страхом смерти не явился бы на интервью в таком виде.

– Она звонила мне на прошлой неделе, чтобы договориться о встрече, – врет Адам.

– Конечно, – кивает Роберт. – Мисс Макфи, я буду счастлив ответить на любые вопросы, которые поставят в тупик Адама.

Тот заметно расслабляется.

– Пройдемте со мной. – Он берет меня под локоть. Его прикосновение – это шок.

Мы заходим в здание, и пока Адам ведет меня по коридору, я вся дрожу. Он заходит в комнату с правой стороны и закрывает за нами дверь.

На столе лежит старуха, голая, накрытая простыней.

– Адам, – говорю я и сглатываю. – Она…

– Ну она не задремала после обеда, – со смехом отзывается он. – Да ладно тебе, Сейдж. Ты ведь знаешь, чем я зарабатываю на жизнь.

– Я не планировала наблюдать за этим.

– Это ты придумала уловку с репортером. Могла бы сказать ему, что ты коп и тебе нужно отвести меня в участок.

Тут пахнет смертью, холодом и антисептиком. Мне хочется прильнуть к Адаму, но в двери есть окошко, и в любой момент мимо может пройти Роберт или кто-нибудь еще.

Адам мнется:

– Смотри в другую сторону. Потому что мне нужно вернуться к работе, такая жара стоит.

Я киваю и упираюсь взглядом в стену. Слышу, как Адам гремит металлическими инструментами, а потом начинает жужжать какая-то машинка.

История Джозефа у меня как сунутый в карман и забытый там желудь. Я не хочу делиться ею прямо сейчас, но и не хочу, чтобы она пустила корни.


Сперва мне кажется, что Адам включил пилу, но потом я кошусь уголком глаза и вижу, что он бреет мертвую женщину.

– Зачем ты это делаешь?

Электрические лезвия с рычанием ездят по подбородку.

– Я всех брею. Даже детей. Пушок, как на персике, делает макияж более заметным, а люди хотят, чтобы в памяти у них остался естественный последний образ любимого человека.

Меня зачаровывает размеренность его движений, его сноровка – ничего лишнего. Об этой части жизни Адама я совсем мало знаю, а мне важна любая мелочь о нем, которую я могу забрать с собой.

– А когда людей бальзамируют?

Он поднимает взгляд, удивленный моим интересом.

– После того, как приводят в порядок лицо. Как только жидкость попадает в сосуды, ткани затвердевают. – Адам закладывает кусочек ваты под левое веко старухи, а сверху кладет небольшой пластиковый колпачок, вроде гигантской контактной линзы. – Почему ты пришла, Сейдж? Не из-за того ведь, что вдруг страшно захотела стать похоронных дел мастером. Что с тобой случилось сегодня?

– Люди говорили тебе когда-нибудь такие вещи, которых ты предпочел бы не знать? – вдруг вырывается у меня.

– Большинство людей, с которыми я встречаюсь, уже не могут говорить. – (Я вижу, как Адам вдевает хирургическую нить в изогнутую иглу.) – Но их родственники дуют мне в уши. Обычно они говорят о том, что нужно было бы сказать своей любимой до того, как она умерла. – Он протыкает нижнюю губу под деснами и протягивает иглу через верхнюю к ноздрям. – Полагаю, я для них последняя остановка, понимаешь? Хранилище чужих сожалений. – Адам улыбается. – Похоже на песню группы го́тов, да?

Игла проходит через носовую перегородку в другую ноздрю и обратно в рот.

– Почему возник такой вопрос? – интересуется Адам.

– Сегодня я говорила с одним человеком, и этот разговор просто потряс меня. Я не знаю, что мне теперь делать.

– Может быть, этот человек и не хочет, чтобы ты что-то делала. Просто ему нужно было выговориться.

Но тут все не так просто. Признания, которые выслушивает Адам от родственников покойных, в основном о том, что надо было бы сделать или что они хотели бы сделать, но не успели, а не о том, что они сделали. Когда вам суют в руки гранату с вырванной чекой, вы должны действовать: либо передать ее тому, кто знает, как ее обезвредить, либо вернуть тому, кто сунул ее вам. Потому что если вы этого не сделаете, то взорветесь.

Адам аккуратно завязывает нить, чтобы рот не раскрывался, но выглядел естественно и не выболтал своих секретов.



По пути в полицейский участок я звоню Робене Фенетто – это итальянка семидесяти шести лет, которая, выйдя на пенсию, поселилась в Вестербруке. Хотя у нее нет больше сил работать пекарем полный день, я обращалась к ней пару раз, когда сама валялась с гриппом, чтобы она меня подменила. Я объясняю Робене, какие закваски использовать и где находятся мои таблицы с пекарскими процентами. Это обеспечит достаточный выход продукции, и Мэри меня не уволит.

Я прошу Робену сказать Мэри, что задержусь.

В полиции я не была с тех пор, как у меня в последнем классе старшей школы украли велосипед. Мать отвела меня в участок, чтобы подать заявление. Помню, в тот же самый момент туда доставили отца одной из самых популярных в школе девиц, он был страшно растрепан, и от него несло перегаром, а было всего четыре часа дня. Этот человек возглавлял местную страховую компанию, и его семья, одна из немногих в городе, была достаточно состоятельна, чтобы иметь на участке собственный бассейн. Тогда я впервые поняла, что люди могут быть вовсе не такими, какими кажутся.

Диспетчер в маленьком окошке – очень коротко стриженная девушка с кольцом в носу – и глазом не моргнула при моем появлении.

– Чем я могу вам помочь?

Представьте, что вы приходите в полицию и заявляете: «Кажется, один мой знакомый – нацист». Не прозвучит ли это бредом сумасшедшей?

– Я хотела бы поговорить с детективом, – говорю я.

– О чем?

– Это сложно.

Девушка моргает:

– Попытайтесь объяснить.

– У меня есть информация о совершённом преступлении.

Диспетчер колеблется, как будто взвешивает в голове, правду я говорю или вру. Потом записывает мое имя.

– Присядьте.

Там стоит ряд стульев, но я не сажусь, а стою и читаю имена уставших от жизни отцов на листовках под заголовком: «Разыскивается»; ими заполнена огромная доска объявлений. Только на одной – сообщение о занятиях по пожарной безопасности.

– Мисс Зингер?

Я оборачиваюсь и вижу высокого мужчину с короткими седыми волосами и кожей цвета моккачино в исполнении Рокко. На поясе у него – пистолет в кобуре, на шее – бейдж.

– Я детектив Викс, – говорит он и на мгновение задерживает взгляд на моем лице. – Не возражаете, если я приглашу вас пройти внутрь?

Он набирает код на замке, открывает дверь и ведет меня по узкому коридору в конференц-зал.

– Садитесь. Принести вам чашку кофе?