Пыльная корона

…босиком к морю Магритта

Шакти

Креативный элемент

Опята в сметане

Призрак Черного шахматиста

Случайные короли

Притихшие демоны

Кожа обетованная

Оли оли кай

Богович

Поцелуй в макушку

Прекрасная болезнь

Прохладный ночной собеседник

Сидха

Бриллиантовые дороги

Отпечатки пальцев на кукольном домике

Голубые валентинки





* * *





Дарья Симонова

Пыльная корона




Пируэт Бильман




Присесть в ожидании было некуда, кроме мокрых качелей во дворе. Внутри томиться не хотелось — там было недружественно, и само пребывание заранее налагало неведомую меру пресечения. Отчего начиналась одышка бессилия перед системой. «Тина! Идем!» — услышала она повелительное и нетерпеливое. Сын называл ее по имени, так у них давно повелось. Валентину окатило моментальным ужасом, растворившимся сосудистым спазмом в кончиках пальцев. Они вошли в кабинет следователя. Он был молод, мускулист и равнодушен. Едва кивнув, продолжил что-то упорно писать в своих бумагах. Писал очень долго, потом куда-то ходил, возвращался, потом снова писал. И вдруг спросил: «Сколько лет вы были знакомы с Анной Карловной?» Валентина ожидала вопроса о том, где они находились в момент убийства, и ответ у нее был готов. Абсолютно правдивый ответ. Но в таких местах твоя правда неминуемо подвергается сомнению, отчего покрывается коррозией неубедительности, и даже самый ровный и спокойный ответ выглядит жалким.

Тем более что момент, который требовал алиби, Валентине точно известен не был. Она никому не звонила, ничего не уточняла. Просто знала, что они с сыном точно никого не убивали. Дикость! И даже думать о том, что такое подозрение возможно, — падать в вязкую яму безумия. Но спросили-то вроде как о другом. И Валентина начала старательно, как абитуриентка из провинции, рассказывать детали. Сын ее поправлял, она сбивалась и уже сама себе не верила. Но в целом картина сложилась: знакомство с ученицей Анны Карловны Ульяной, репетиторство Ульяны, которая спустя несколько месяцев передала Сашку самой «примадонне». Состоялась ужасная, изматывающая первая встреча и… дальше что-то около года еженедельного тренировочного восхождения на эшафот.

— Вы думаете, что мы ее убили, потому что она от Саши отказалась? — не выдержала Валентина. — Но ведь смысла не было, это убийство нам ничего не давало. Просто из мести пойти на такой риск? Это нелепо, так даже в сериалах не бывает…

— Тина! Перестань! — шикнул сын.

Следователь изобразил усталое компетентное дружелюбие.

— Вы пока ни в чем не обвиняетесь. Я собираю информацию.

— Откуда вы о нас узнали? У Анны Карловны было полно учеников… так сказать, действующих. Думаете, что у нее со всеми были безоблачные отношения?! Да это была сволочь, каких мало! Ее вообще к детям нельзя было подпускать!

— Не обращайте внимания, мама очень больной человек! — ляпнул «защитник» Сашка. Трогательно и наивно: у нас болезнь не смягчающее, а отягчающее обстоятельство…

А Валентина ничего не могла с собой поделать — если не вскрыть этот нарыв, то она начнет во всем обвинять живую и невредимую Ульяну, которая есть Карловна в миниатюре и к которой Валентина теперь питала спринтерскую, быстро сгораемую ненависть. Но что толку — у этой хваткой толстоногой девицы маленький ребенок, и наводить на нее тень подозрений подло. Даже если этот рязанский Аполлон в погонах показания Валентины в грош не ставит… Хотя ясно, что навела на Сашку Уля. Других ниточек нет. Спрашивается, зачем? Чтобы отвести подозрения от себя? Валентина хорошо помнила, как бесновалась Анна Карловна, когда узнала, что ее бойкая протеже берет за урок столько же, сколько она сама, великая наставница и ближайшая соратница самого Тревогина. Валентина никогда его не видела, но знала, что это корифей, обласканный признанием при жизни. Тина вообще опасно мало знала о музыкальной среде. Успела понять только общее для любой среды правило: если ты чужак, то доброго человека здесь можно встретить скорее по роковой случайности, словно змею в Ирландии. А большинство знают лишь один прием для чужаков — иголки безнадеги и тщеты под ногти. Дескать, все равно у тебя ничего не получится. На Валентину сначала действовало это примитивное, но эффективное моральное давление на конкурента, она была плаксивой и хотела даже пойти к психотерапевту. В смысле — повеситься осторожно, понарошку, чтобы из петли вовремя вынули и поняли, как все у нее плохо. И помогли. Потом до нее года два доходило, насколько смехотворными кажутся ее проблемы генерально-серому большинству, в том числе предполагаемым благодетелям. Даже когда она оправдывалась отсутствием жилья и мужа. Позже она поняла и другое: владельцы четырехкомнатных просторов жалуются на житуху гораздо убедительнее бездомных. Поэтому именно им даются разные льготы и даже премии. А еще позже Валентина с ужасом осознала себя частью этой тщеславной немилосердной мясорубки: ведь она и сама куда охотнее поделилась бы монетами с чистым и несмердящим нищим. Который, отмойся он, по определению уже не нищий и способен заработать копейку…


В доме Облонских не просто все смешалось. Его давно снесли, а обитатели разбрелись по погибшим вишневым садам. Теперь они те самые нищие, которым брезгуешь подать мелочь. А если и подаешь, они клянут тебя за то, что дал мало.

Следователь-крепыш почти не обратил внимания на выпад Валентины в адрес несчастной жертвы. Он продолжал упорно писать. Это внешнее равнодушие казалось зловещим: вроде как молчит, но на ус намотал, да еще и строчит как проклятый. Все фиксирует, гад! Теперь на вопросы отвечал Сашка. Спокойно и односложно. И он оказался прав! Следователю это быстро надоело, он свернул лавочку, все с тем же пластиковым заученным дружелюбием попросил по возможности никуда не уезжать и распрощался.

Тина подумала: жаль, что уехать некуда, а то непременно бы! В голове у нее вертелись разные пугающие детективные клише про подписки о невыезде. Здесь ничего подписывать не пришлось, значит, они с Сашкой не основные подозреваемые. Но все равно кошмар непростительный! Ведь сыну надо учиться дальше, а он окажется замешанным в такой истории… Карловну в музыкальных кругах знают. Хотя если молчать про Сашкину неудачу с ней, то никто его и не свяжет с этой мрачной фигурой. Разве что Ульяна — донесла следователю и другим разболтает? Может, прийти к ней с открытым забралом и все выяснить… Силы небесные, не знает Тина других путей, просто не знает! Хотя, понятное дело, догадывается, что идти самой в пасть к зверю — пораженчество.

А у Сиреневой Маши, как назло, не отвечал телефон.

Маша… легкое, ни к чему не обязывающее, бодрящее приятельство. Прозвана Сиреневой за предпочитаемые тона в одежде и созвучную этому оттенку особенность быть одновременно и прохладно-легкой, и теплой в общении. Она преподавала в той же музыкальной школе, где работала Анна Карловна. Но ни на что не влияла. Светлые люди нынче совершенно не влиятельны. А когда было иначе? Только в короткие оттепели, которые заканчивались «николаевской реакцией». Из школьной истории Валентина помнила это клише, и оно было у нее на все случаи жизни.

Сиреневая Маша могла раздражать тем, что все у нее было легко. Дочка как-то сама отлично училась, триумфально везде поступала и божественно играла на скрипке. И пусть в этом будет примесь дружеского восторга — да черт с ним, когда вокруг всем нет дела до других, все ходят в ледяных шубах, как дырявые морозильники.

Валентине учеба сына давалась эпически противоположно. Но виноват в том не только Сашка — его мама не умела жить легко ни в чем, вопреки нынешним позитивистским мантрам, от которых в нутре першило. Что поделать, горький опыт! Чтобы вышла любая малость или удостоили словом добрым — нужен адов труд души и тела. Иначе не получалось. Однажды Тина запретила себе сравнивать себя с другими, у которых иной путь. Потому что одно расстройство от этих сравнений, а надо жить дальше. И сберечь свой единственный тщедушный родник радости. А то — пропасть, темнота, безумие…

Важно то, что от Машиной легкости был какой-то смутный магический толк. Она, сама того не ведая, умела ею заразить. Поговоришь с нею, и даже, бывало, разозлишься на ее словесные брабантские кружева, — а потом ужас начинает отступать и вроде пронесет от большой беды, которой опасался. Скажем, у Сашки телефон полдня глухо молчит, уже и полночь… а с Сиреневой поговоришь, он и ответит вдруг. Пускай это суеверная деревенская магия, но имелись среди Валиных знакомых те, от кого эффект был обратный. Выбросить бы к бабе-яге с балкона это хламье и рухлядь, засоряющие немощный разум, но никак было не справиться с неопровержимостью наблюдений. Есть те, после кого тебе плохо, а есть те, после кого легчает.

Вернувшись, мать и сын разбрелись по разным уголкам дома. Хотя размах брожений в однокомнатном жилище невелик. Тина давно жила на кухне: работала, готовила, смотрела детективы, мечтала. Ее маленькое кухонное лежбище не давало ей совсем пасть духом. Здесь ей порой казалось, что реку жизни еще можно повернуть вспять. Хотя, если вздрогнуть-подумать — зачем?! Советские упыри и рек наломали, и судеб. Но Тина имела в виду совершенно другое. У нее была своя маленькая карманная вера, которую Ницше негодующе заклеймил бы, но что ей до него… Валентина верила в несгораемое метафизическое «Я». Помня, как шарахались от метафизики ее бывшие сослуживцы, которые остались памятны триадой «Турция, шашлыки, целлюлит», она давно прекратила делиться с кем-нибудь своими крылатыми готическими бреднями. Усмехалась молча. Но в минуту особой тоски начинала составлять краткое изложение своей мини-религии. Вдруг пригодится на Страшном суде?

Итак, Валентина Михайловна, женщина безнадежно гуманитарных наклонностей, без постоянного места работы, возрастной категории «сорок — сорок пять», в разводе, с главной вредной привычкой — чувством юмора, верила, что вся она не умрет. Читатели думают, что эта издохшая в позолоте пушкинская сентенция означает бессмертность гения. Возможно, но обыденные чаяния смертного здесь тоже притаились, а их почти два века никто не замечает. Тина заметила. И знала, что бездна возьмет в последний час не всю ее. Какая-то частица телесно-духовного свойства вернется в любимый Валентинин город юности и начнет жить здесь ровно с того момента, когда однажды покинула эти пределы. Начнет жить… с этого места подробней. Легче, приятней. Когда-то Валя мечтала до последнего вздоха или крика прожить в том мнимо прекрасном, сыром, оттаявшем куске Атлантиды, со своими друзьями, большей частью астениками, хоббитами, психопатами. Трагически талантливыми и никому не нужными. Но именно она, Тина, должна была пройти по грязному льду безнадеги — и не провалиться, и отогреть чудиков бесстрашным подозрением в том, что они нужны миру.

Такая вот метафизика. Несгораемая, как часть суммы, которая остается тому, кто ошибся в игре на миллион. Это ведь нисколько не глупее, чем верить в переселение душ и прочие телекинезы. Другое воплощение — это уже совершенно другой «ты», быть может, муравей или кит, и даже не своего пола, хотя на этом пути гендерные перемены не самый ошеломительный сюрприз. Но Тина не дружила с буддистской философией. В ее системе все было гораздо примитивней: она оставалась сама собой, просто ее отбрасывало на двадцать с небольшим лет назад. И любимые люди те же! По возможности, конечно — ведь не все из них согласились жить в ее любимом городе. Она поэтому и уехала. Но со знанием того, что вернется, найдет этот «обрыв пленки» и начнет к ней монтировать фильм по новой. Сделает то, что ей предназначено. Это как на контрольной в школе решить свой вариант — и второй из интереса. Впрочем, Валентина начинала склоняться к мысли, что второй вариант ей важнее первого. Быть может, он научит той самой прохладной легкости…

Точнее, научил бы, не будь это все воспаленной сказкой, которой Тина сквозь слезы успокаивала саму себя. Просто трудный год, все навалилось, фантазии с психозами тут как тут… Не хочешь, чтобы заболело тело, — дай порезвиться психике. Боишься сойти с ума — недуг перетекает в физическую оболочку. Закон сохранения, чтоб ему пусто было!

На следующий день Валентина решила наведаться в Рахманиновку. В училище, где преподавала Карловна и куда сходились все дороги, потому что в это старинное и уютное учебное заведение готовился поступать Сашка. Точнее, он готовился, а его беспокойная родительница боялась. Поэтому была озабочена тем, где бы подстелить соломку нерадивому отроку. Запасных вариантов было пока немного. Точнее, не было совсем. А Рахманиновка казалась слишком трудным рубежом, куда поступают безупречно одаренные дети, занимающиеся по пять часов в день. Саша был не из них, это ясно. И был еще один краеугольный момент: чтобы поступить, необходимо заручиться поддержкой здешнего преподавателя. У него же и заниматься. С Анной Карловной эта стратегия потерпела крах. Однако Сиреневая Маша совершила чудо — она сосватала Сашу другому учителю, молодому и дружелюбному, который совсем недавно пришел в Рахманиновку. Тина на Антона молилась! С ним Сашка перестал ненавидеть классику! И даже брался самостоятельно разбирать новые пьесы. Проклюнулся интерес, а не это ли главное достижение любого педагога, жемчужина его кропотливой и благородной каторги. Хороший учитель — это одержимость. Молодежь умеет это скрывать за кулисой юмора и кнута. Даже порой открещивается от призвания, дескать, попреподаю недолго, а потом уйду в большую музыку насовсем! Но тот, кто умеет научить ребенка, не нанося увечий душе, — редкость. Осознать себя редкостью, которой на роду написан светлый труд без почестей, получается разве что в зрелости. Поэтому… встретишь хорошего учителя, старого ли, молодого, — кивни ему с благодарностью.

Чего хотела Тина, придя сюда, она и сама не могла бы сказать точно. Она собиралась действовать по ситуации, хотя бы ощутить саму атмосферу после ухода Карловны. Вдруг этот монстр, как он и сам о себе без стеснения констатировал, — лучший?! Воплощенный дух Рахманиновки. О да, трудно поверить, что Анна Карловна могла изречь о себе такое. Инквизиция — вот было ее прозвище… Валентина очень боялась, что Сашка в пылу бунта не выдержит и проговорится прямо во время занятия. Но все разрешилось гораздо раньше. И проще. Однажды он проспал урок с Инквизицией. Сработал здоровый инстинкт самосохранения.

Погружаясь в недавние драмы, Валентина сомнамбулически поднималась на четвертый этаж. Она любила это старое здание, поющее в каждом закутке обрывками инструментальных настроек и проигрышей. Здесь все в итоге обращается в звук, все стремится к гармонии ансамбля. Хрупкие или упитанные, шумные или сосредоточенные, веселые или уставшие отроки — они все были с футлярами, со своими инструментами, с легким или тяжелым божеством, которое пусть временами и изнуряет, но ведь не предаст. И этот музыкальный бег вверх-вниз по неоклассической обшарпанной лестнице — он все извинял в этом несовершенном мире, он все облагораживал. Тина любила слушать, как играют дети. И малышня: все это белоколготочно-бантичное сестринство с взъерошенным непоседливым братством, уставшим ждать своей очереди. И подростки, пробующие свою инструментальную мощь… Валентина щедро жаловала и клавишные, и струнные, и духовые, и все эти детские спотыкачки и виртуозные взлеты, и волнения, и самозабвения, и любила саму атмосферу детских концертов, где рождалась материя для крыльев человеческих. А сейчас… она инстинктивно шла на пятый этаж, где Сашка занимался с Антоном. С уходом Карловны в этой самой атмосфере, к которой Тина так жадно принюхивалась, совершенно ничего не изменилось. Это и понятно — траурные церемонии уже прошли, а памятный портрет в раме на почетном месте — не иначе поблизости от самого Рахманинова! — еще не повесили. Быть может, стало свободнее дышать? Вроде нет, хотя навскидку и не скажешь, чем пахнет свобода. Словом, обычный день музыкального училища, или, как теперь принято называть, колледжа. Валентина в раздумьях собралась сделать привал у широкого лестничного подоконника, медитативно поглазеть на улицу, но услышала, что ее окликнул знакомый голос. Уля?! Она же вроде давно окончила училище и не преподавала здесь…

— Валентина Николаевна! Что же вы ко мне не зашли?

Тина так растерялась, что даже не спросила о том, куда, собственно, она должна была заходить. Уля встретила ее с истерической ноткой истосковавшейся по скрипу саней затворницы. Какой-нибудь опальной княжны в сибирской ссылке. Дивны дела твои… Неужели смерть демонической учительницы так ее подкосила? Когда-то первое неприятное впечатление об этой юной особе Тина постаралась сгладить, острые углы срезать и смириться — ведь Сашке в тот момент предстоял подготовительный период с Улей. Свеженанятая наставница не преминула уведомить, что духовику имеет смысл учиться только у Анны Карловны! Иного пути просто нет. Тогда Тина пропустила это мимо ушей. Но при встрече с самой великой Инквизицией она услышала куда более превосходные степени. Впрочем, было бы чему удивляться: культ личности насаждает прежде всего сама личность. А мы, рохли, полагаем, что это влияние магнетической харизмы на массы. Оставьте этот анахронизм в прошлом веке: постмодерн узаконил топорную бронебойную саморекламу в лоб. Или просто самопровозглашенный абсолютизм.

— …дело даже не только в том, что он плохо играет. Он не знает элементарных основ.

Валентина до смертного часа будет помнить это существо — Анну Карловну Тромб. Все в ней было узким и недобрым. Особенно голос. Это была очищенная от примесей мизантропия второй октавы.

— …я попробую позаниматься с вашим сыном. Через месяц мне все станет ясно. Если я скажу, что ему не нужно играть, он должен будет из музыки уйти.

Валентина очнулась от иезуитских воспоминаний. Уля ее внезапно атаковала вопросом о Сашкиной судьбе. Это было весьма некстати, потому что открывать карты и рассказывать об Антоне-спасителе не хотелось. Казалось, любая утечка информации в сторону вражеского лагеря могла навредить. Сашке ли, Антону… И Валентина принялась торопливо уходить от ответа и переводить стрелки на другую тему. Дескать, пока все неясно, и даже говорить об этом не стоит, и — матерь божья, какой кошмар-то! Анна Карловна! Как же так?! Да что же это… — и далее волнообразно, по экспоненте, не забывая выуживать крупицы информации. Уля вроде должна была сделать скорбное лицо. Но у нее получилось скорее раздраженно-нетерпеливое, как у тех, кто за тобой в очереди в кассу, а ты замешкался. Она не очень охотно рассказала, что Анна Карловна покинула этот мир несколько дней назад, ее нашли в сквере поздним вечером. Следов насилия не было, она, скорее всего, чем-то отравилась…

— Или была отравлена, — уточнила Валентина.

И кто ее за язык тянул… Уля насторожилась. Тина махнула рукой: иду ва-банк! И подробно рассказала о том, как их с Сашкой вызывали в полицию. И особенно о том, что никак не взять ей, простофиле, в толк, откуда же у органов правопорядка Сашин номер. Ведь наверняка Анна Карловна, царство ей небесное, сразу освободила память своего айфона от нерадивого ученика, который толком и учеником стать не успел.

— Я бы не стала делать категоричных предположений, — холодно возразила Ульяна. — Анна Карловна никогда не вычеркивала человека раньше времени и всегда старалась дать ему шанс…

— Неужели?!

Валентина была готова вырвать свой язык. А еще сына упрекает в несдержанности и неучтивости. Точнее, упрекает в том, что ей приходится выслушивать за него упреки. И поделом! Сначала надо научиться контролировать себя. Валентина залепетала длинные покаянные речи. Ах, они так переживали, когда дражайшая Анна Карловна им отказала в своем наставничестве! Не берите в голову горькую обиду безутешной матери!

Этюд, похоже, затянулся, потому что Ульяна снова сделала злое нетерпеливое лицо. Вдруг Валентина заметила, что барышня очень похорошела с того момента, когда они виделись последний раз. Может, она влюбилась? Вредные и несимпатичные нам люди со злыми лицами тоже бывают влюблены, хотя и трудно с этим смириться.

И собственно, чего эта толстоногая бестия от нее ждала, когда окликнула?

— Если у вас еще есть планы поступить в Рахманиновку, Саша может мне позвонить завтра. У меня сейчас меняется расписание, и я сию минуту вам не могу сказать, по каким дням смогу с ним заниматься. Так что свяжитесь со мной сами.

Валентина не верила своим ушам: Ульяна предлагает свои услуги?! Но ведь мальчик не оправдал надежд Инквизиции и должен гореть на кострах вместе с ведьмами и еретиками. Мальчику был оглашен приговор, который, по мнению Карловны, обжалованию не подлежал. Или… раз Великая Инквизиторша дала дуба, грядет амнистия и карнавал? Ульяна предлагает второй шанс. Но как не вовремя! Теперь, когда у них есть Антон… Как уговорить Сашку вернуться к Уле? Если она теперь преподает в училище, то с ее цепкостью она быстро станет куда более влиятельной, чем чудный Антоша. И ведь наверняка он поймет! Тем более что дополнительный ученик для него скорее обуза. Но отчего вдруг все развернулось к нам передом, а к лесу задом?!

Ульяна резко, с новой неуловимо повелительной нотой распрощалась. А Валентина в смятении побрела в сторону дома, потом застряла в магазине, не в силах сосредоточиться на простых вещах, вроде молока и репчатого лука.

Все это очень, очень странно… Или девушке просто нужны эти смешные деньги?



…Вот именно — странно! То, что эта женщина умерла именно здесь… рядом с Ларискиной квартирой, которая, конечно, по праву принадлежит Рите, дочке маэстро Тревогина. А погибшая — все знают, кто она. Может ли это быть простой случайностью? И Ритка, приехавшая навестить больную тетку, именно сейчас, как назло, куда-то исчезла.

Тетя Марина знала, что тот брак был обречен, но, конечно, молчала об этом. Разве Лариске что-то скажешь поперек? Хотя если она кого и слушала, то только старшую сестру, которая ее вырастила и заменила ей мать. И кто мог знать, что именно в этом браке Лариска, абортница-рецидивистка, произведет на свет своего единственного ребенка. Почуяла, шельма, что от талантливого мужика надо рожать. Ритуля вышла одаренной, этого не отнять. Но… красив цветок, да слаб стебелек.

Марина вздохнула и в который раз принялась набирать номер телефона племянницы. Он по-прежнему молчал. Куда она пропала… А вдруг опять?!

Нет, только не это! Страшный наследственный недуг. Недостаток эндорфинов. Врожденная нехватка радости. Вычитав однажды байроническую причину алкоголизма и наркомании, тетя Марина встала на путь прощения. Многие годы она была от прощения далека — ведь так намучилась с младшей сестрой, что грешным делом ждала ее смерти! И Лариска это понимала в редкие минуты смирения. Нет-нет да шепнет кривым и насмешливым маленьким ртом: «Бедная тетя Марина». «Тетя» — потому что Марина для всех была тетей. Такой типаж: дающая теплоту и кров фигура второго плана. Обычно на ней все ездят. Родня, как стая коршунов, раздирает после ее кончины немудреное жилье… Но с жильем вышло иначе: Марина вынуждена была присматривать за квартирой после смерти сестры. Рита после похорон сказала: