Пыль грез. Том 2

Они просто напоминают, что все мы ходим одной и той же дорогой. И все, что мы на ней находим нового, свидетельствует лишь о нашем собственном невежестве. Которым мы и размахиваем, подобно знамени, где сверкает выдающееся откровение. Ха.

Поле битвы было уже почти совсем неподвижным. Тысячи воинов застыли, захваченные в момент убийства, словно безумный художник задался целью изобразить гнев разом во всех его ветхих саванах бессмысленного уничтожения. Он подумал сейчас о целой пирамиде из идей, которую соорудил собственными руками и которые, все вместе и по отдельности, привели его к сегодняшней битве. Сейчас она трещала, хрустела, неуправляемо рассыпалась – ему так хотелось захохотать, вот только дыхание давалось с трудом, воздух жалил горло, словно змея.

Он наткнулся на другую мертвую лошадь и попытался взобраться на тушу животного – покрытую ожогами, хрупкую. Чтобы посмотреть еще раз, в последний раз обвести взглядом скорбную панораму. Долину, скованную противоестественным мраком, падающие вниз небеса, сокрушающие своим весом все вокруг.

Морщась, он заставил себя сесть, вытянув одну ногу – мертвую, неподвижную.

И узрел всю картину.

Десятки тысяч тел, гниющий лес бесформенных обрубков, покрытых мертвым инеем. Никакого движения, вообще никакого. С непроницаемого, беззвездного неба сыпался пепельный снег.

– Заканчивай поскорей, – прохрипел он. – Никого не осталось, я один… Заканчивай, прошу, умоляю…

Сидеть сил не осталось, он соскользнул вниз. Закрыл глаза.

Кто-то грядет? Холодный сборщик душ? Слышит ли он хруст сапог, приближающиеся шаги фигуры, что возникла во мраке его сознания. Мои глаза закрыты. Наверное, это что-нибудь значит.

Что-то грядет? Он не осмелился взглянуть.



Некогда Ласт был фермером. В этом он не сомневался, вот только потом что-то пошло не так. Залез в долги? Возможно, но слово «должник», насколько сам Ласт мог судить, болезненных ассоциаций не вызывало, не торчало в памяти занозой – а когда воспоминания столь скудны и обрывисты, это хоть что-то да значит.

Вспоминалось другое: вонь от кострищ, пепельная грязь недавно расчищенных участков, где все разодрано в клочки и ничто не на месте. Тут и там беспорядочными кучами навалены сучья, каждая веточка перевита мхом. Неестественно вывернутые корни, с которых капает. Огромные голые стволы лежат горизонтально, ободранная с них кора напоминает гигантские полотнища. Красные пятна на древесине, черные шершавые камни, вылезшие из пестрой почвы.

Такое способно натворить землетрясение, но в этот раз земля не тряслась. Разве что вздрагивала, но не от глубинного беспокойства, а от стука падающих деревьев, от натужного мычания волов, запряженных, чтобы корчевать пни, от хозяйской поступи человека.

Все, что видишь, – разрушь. И только тогда почувствуешь… хоть что-нибудь.

Он помнил, как погрузил руки в теплую сочную почву. Помнил, как закрыл глаза – на какое-то мгновение – и почувствовал, как в ней пульсируют жизнь, обещания, надежды. Очередь – за посевом, за тем, чтобы возделать для себя будущую награду. Это было правильно. И справедливо. Рука, которая придает миру форму, и должна пожать урожай. Нет ничего чище, сказал он тогда сам себе. Вздохнул, потом на губах расцвела уверенная улыбка, и он снова открыл глаза. Дым, его туманные клочья посреди окружающей разрухи. Все еще улыбаясь, он извлек руки из теплой земли.

И обнаружил, что они в крови.

Он никогда не полагал себя мудрым. Знаю то, что знаю, этого достаточно. Но мир многослоен. Простаку он видится простым, мудрецу – глубоким. И единственная достойная упоминания храбрость заключается в том, чтобы признать свое истинное место в этой схеме, честно, твердо, уверенно, ничего не стыдясь.

Он смотрел на руки, понимая, что это не есть его собственное воспоминание. Что на деле оно лишь выдумка, откровенный, даже в некотором роде неловкий намек оттуда, из глубины. Лишенный всяческой утонченности, причем намеренно, и потому более сложный, чем ему сперва показалось.

Даже сами мысли эти ему не принадлежат. Ведь Ласт не был мыслителем.

Нутром ты ощущаешь потребность, а разум находит причины, чтобы ее оправдать. Он подсказывает: за разрушением всегда следует созидание, тому нас учит мир. Но мир учит не только этому. Иногда за разрушением следует забвение. Угасание. Но пусть даже так, что с того? Если глупость не заслуживает того, чтобы угаснуть, что тогда вообще заслуживает? Да, разум если кого и способен обмануть, то разве что самого себя и себе подобных.

Ласт пришел к выводу, что не боится правосудия, и потому даже не шелохнулся, не дернулся, когда в конце коридора показался убийца. Асана уже не кричала. Ласт знал, что она мертва. Ее страхи наконец ее настигли, и последовавшее забытье даровало ей облегчение. Покой.

Убийство способно носить самую привлекательную личину.

Глаза его встретились с глазами убийцы, и в последний миг оказалось, что они оба понимают, в чем заключается необходимость. Ласт пал под ударом клинка, так и не издав ни звука.

На его руках была кровь. И этого достаточно. Правосудие восторжествовало.

Теперь я прощен?



Шеб не мог вспомнить, кем был раньше. Должник, заключенный, склонный к незаконопослушности, – все так, но где же подробности? Все они унеслись прочь, подхваченные волной всевозрастающей паники. Предсмертный крик Асаны все еще отдавался в коридорах. Он знал, что теперь убийца охотится за ним. И не понимал почему. Ведь он же ничего такого не сделал.

Разумеется, если не считать жизни, исполненной всевозможных подлостей. Но у него ведь всякий раз имелась причина для подобных поступков? Ну да, это уж точно. Верно, он скрывался от тюрьмы, но кто захочет по доброй воле лишиться свободы? Разве что идиот, а уж идиотом-то Шеб не был. Уклонялся от ответственности? Разумеется. Преступник ни у кого симпатии не вызывает, зато все наперебой стремятся утешить жертву. Значит, куда лучше представиться жертвой, чем преступником, особенно когда заварушка уже кончилась, опасность миновала и пора объясняться, рассказывать про самозащиту, что, дескать, те были сами виноваты, – причем, что там подумают остальные, это ведь неважно, тут главное самого себя убедить. Так и спать по ночам легче, а еще легче – возвышаться над всеми на пьедестале оскорбленной невинности. Нет никого благочестивее тех, кто виноват. Уж мне ли не знать.

Да и лжецов лучше них не сыщешь. Иными словами, он подобного ничем не заслужил! Просто делал все, чтобы как-то выкрутиться, проскользнуть, пройти между струйками. И жить дальше, удовлетворяя собственные страсти, потребности и привычки. Убийца никакого права не имеет!

Задыхаясь, он бежал бесконечными коридорами, сквозь странные комнаты, вверх и вниз по спиральным лестницам. И сам себя убеждал, что затерялся так хорошо – никому уже не найти!

Заблудился в лабиринте собственных оправданий – постой! Я такого не думал! Отродясь такого не говорил! Он что, нашел меня? Этот ублюдок меня догнал?

Он успел растерять все свое оружие, ничего не осталось – как же так вышло-то? Шеб всхлипнул и кинулся вперед – там было нечто вроде мостика, перекинутого через обширную впадину, заполненную чем-то облачным.

Я ж всю жизнь старался не высовываться. Не привлекать внимания. Хватай что можно и беги изо всех сил как можно дальше, пока опять что-нибудь не понадобится. Все было так просто. И разумно. Разве за это убивают?

Он и не подозревал, что мысли до такой степени способны выматывать. Шеб с трудом взобрался на мостик, под ногами предательски заскрипело железо – что, гады, не могли из дерева сделать? От ядовитых облачных испарений его разобрал кашель, глаза слезились, носоглотку жгло огнем, он сделал несколько неуверенных шагов и остановился.

Хватит уже бегать. На все, что он сделал, имелись причины. Вот и все тут!

Но, Шеб, сколько других пострадало от твоей руки.


– Я не виноват, что они у меня на пути оказались. Сами должны были соображать!

Но ты, Шеб, самой своей жизнью обрекал их на страдания.

– Раз они сами с собой справиться не могли, я-то тут при чем?

Это верно, не могли. Да разве они после этого вообще люди?

– Что? – Он поднял глаза на убийцу. – Эй, так нечестно!

– Ты прав, Шеб. Нечестно – и никогда не было.

Сверкнул клинок.



Призрак вскрикнул. Внезапно оказалось, что он целиком здесь, в зале Матроны. Все было заполнено клубящимися испарениями. Раутос опустился на колени, не в силах справиться с рыданиями. Бриз все бросала плитки, только это были уже не плитки, а монеты, ярко блестящие монеты – однако стоило ей взглянуть на очередную россыпь, следовал разочарованный возглас, и она снова сгребала их в кучу – воздух был заполнен непрерывным бряканьем и звоном.

– Ответов нет! – шипела она раз за разом. – Ответов нет! Ответов нет!

Таксилиец стоял перед огромным троном, негромко бормоча себе под нос:

– Сулкит его преобразовала – теперь он ждет – все теперь ждет. Ничего не понимаю.

Сама Сулкит стояла рядом. Ее тело теперь изменило форму, вытянулось, плечи опустились, морда сделалась короче и шире, на клыках заблестело масло. Неподвижный, немигающий взгляд серых глаз рептилии – личинка уже не была личинкой. Перед призраком стоял стражник Дж’ан.

И выдерживать его нечеловеческий взгляд было невыносимо.

Вид шагнул в зал и остановился на пороге. С клинка капает, утыканный заклепками жилет весь покрыт спереди брызгами и потеками. Лицо неподвижное. Глаза как у слепца.

– Здорово, приятель, – произнес он. – С кого начнем?

Призрак отшатнулся от него.



Раутос стоял перед женой. Еще один вечер прошел в молчании, но сейчас нарыв, казалось, наконец лопнул. Она всматривалась ему в лицо с каким-то непонятным, утомленным выражением.

– Муж мой, тебе меня совсем не жалко?

– Если что у меня и осталось, так это жалость, – ответил он.

Она отвела глаза.

– Даже так.

– Ты давно сдалась, махнула на себя рукой, – сказал ей Раутос. – Чего я никогда не понимал.

– Сдаются, Раутос, не обязательно по доброй воле.

Он некоторое время смотрел на нее.

– Но в чем для тебя, Эскил, заключается радость в жизни? В чем ты находишь удовольствие – день за днем, ночь за ночью?

– Тебя это давно уже не интересует.

– То есть?

– Ты нашел себе хобби. Единственное, что способно зажечь огонь у тебя в глазах. А моей радостью, муж мой, был ты. Пока меня не покинул.

Да, теперь он вспомнил. Но такое было лишь один раз, одну-единственную ночь.

– Но это неправильно, – его голос дрогнул. – Перекладывать все… на кого-то другого.

Она лишь пожала плечами, и это оказалось страшней всего.

– Я просто тебе надоела? Но, Раутос, это ведь неправда. В конце концов, разве может надоесть та, кого ты и замечать-то не хочешь?

– Я тебя замечал.

– Только чтобы отвернуться. Пока не дошло до того, что у тебя – сам говоришь – не осталось ничего кроме жалости. А когда-то ты говорил, что меня любишь.

– Я тебя любил.

– Раутос Хиванар, что ты такое раскапываешь на речном берегу?