Пыль грез. Том 2
Часть 41 из 119 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Знаю. С воинами я разберусь сам.
Она сама не знала, почему согласилась. И не понимала идущего рядом воина. Но что проку от знания? Не проще ли жить в невежестве, лишенном ожиданий, очищенном от веры и убеждений, даже от надежды. Хетан обезножена. И в этом ничем не отличается от любой женщины, на чью долю выпало то же самое. Сердцевину у нее вырезали, оставив валяться лишь безжизненный покалеченный стебель. Когда-то она была великой воительницей. Гордой, с острым как лезвие умом, всегда готовой рассмеяться – но без злобы. По сути, средоточием добродетелей – и что ей это дало? Обезноживания не переживет никакая воля. Ни одна из добродетелей. В этом вся тайна унижения: самого смертельного оружия, которым располагают баргасты.
Она могла разглядеть впереди Хетан, ее грязные волосы, как она ковыляет, опираясь на кривой посох, – в походе обезноженным это разрешалось. Узнать в ней дочь Хумбролла Тора было нелегко. Видит ли все это Хумбролл Тор, стоя в тени Жнеца? Или отвернулся?
Нет, он вселился в душу последнего из сыновей. Потому-то Кафал и обезумел.
Что ж, она это сделает из уважения к отцу Хетан. Когда баргасты наконец остановятся после дневного перехода. Она устала. И изнемогала от жажды. Поскорей бы уже закончился день.
– Взгляни-ка, брат, – указал рукой Кашат. – Вон у того холма гребень полукругом.
– Только склон не шибко крутой, – пробормотал Сагал.
– Да ты оглянись-ка, – фыркнул Кашат. – Где мы лучше-то найдем? Тут, конечно, вся местность в этих прыщах, но они старые, повыветриться успели. А тот, с гребнем, из прыщей самый большой, можешь проверить. И склон у него каменистый, кони-то у них ноги попереломают.
– Значит, с краю пойдут, только и всего.
– А мы как следует укрепимся на обоих концах гребня, и лучников сзади расставим полумесяцем, чтобы всадники нас не окружили.
– А тыл телегами из обоза прикроем.
– И там тоже поставим лучников, и еще тех, кто с пиками, все верно. Послушай, Сагал, завтра в это время тут будет такая куча трупов, что замучаемся добычу собирать. А раз уж армию акриннаев разобьем, деревни тоже без защиты останутся – можно будет двинуться прямиком в глубь их территории, да и объявить ее своей.
– И пусть тогда Военному вождю конец, зато у баргастов впервые король появится.
Кашат кивнул.
– А мы с тобой князьями заделаемся, и король нам по провинции выделит. У нас собственные стада будут. Лошади, бхедерины, родара. У нас будут рабы-акриннаи, молодок столько, сколько захотим, а жить мы с тобой в крепостях будем. Помнишь, Сагал? Мы тогда еще совсем молодые были, в ту первую войну, когда на Капастан шли – и у них там вдоль реки стояли огромные каменные крепости, все в руинах. Мы себе тоже каждый по крепости построим.
Сагал ухмыльнулся брату.
– Давай-ка вернемся к войску и посмотрим, не улучшилось ли у нашего великого короля настроение.
Они развернулись, закинули копья за спину и потрусили к авангарду колонны. Солнце сияло сквозь пыльную тучу, поднявшуюся над целым лесом острого поблескивающего железа, превратив ее в золотое гало. По обе стороны от тучи в темнеющем небе реяли стервятники. До сумерек оставалось еще пару раз перевернуть сосуд – а ночь обещала быть занятной.
Миновав пару узких извилистых оврагов, полудюжина акринских разведчиков выехала на равнину, где над оставшимся от баргастов мусором все еще вилась пыль. Разведчики пересекли утоптанный след колонны и поскакали к югу. Солнце только что покинуло небеса, утонув за грядой темных туч, похожей на протянувшийся вдоль всего западного горизонта скальный отрог, воздух начал окрашиваться в сумрачные тона.
Когда звук копыт затих вдалеке, Кафал осторожно выбрался наружу из того оврага, что поглубже. Сукины дети здорово его задержали – в лагере баргастов уже закипают сейчас огромные котлы, бурлящая в них смесь – шесть частей животной крови, две части воды, две кислого вина – распространяет вокруг отвратительную вонь, от не успевшего завялиться мяса тоже пахнет недавней бойней. Наружу выдвигаются патрульные отряды, проклиная судьбу за то, что им предстоит всю ночь перемещаться между дозорами, довольствуясь лишь копченой бхедериньей солониной и одним на всех бурдюком тепловатой воды. По всему лагерю кипит активность.
Некоторое время назад один из воинов Бакала отыскал его, чтобы сообщить подробности плана. Который вряд ли увенчается успехом, но Кафала это уже не волновало. Если, пытаясь ее выкрасть, он умрет, это означает конец пытке. По крайней мере, для одного из них двоих. Желание было эгоистичным, но других у него уже не осталось.
Я последний из детей своего отца, кто еще жив и не сломлен. Отец, ты положил столько сил, чтобы сделаться величайшим из вождей Белолицых баргастов. А я теперь не могу не думать – если бы ты отказался от своих попыток, умерил амбиции, что было бы сейчас с тобой и твоими детьми? Возрожденные духи, да нас бы сейчас вообще не было на этом проклятом континенте!
Я точно знаю, что Онос Т’лэнн мечтал о мирной жизни, хотел укрыть свою голову от ветров, что некогда терзали его душу. Он снова вернулся к плоти, к жизни – после стольких лет, – а что же сделали мы? Приняли его? Провозгласили гостем Белолицых баргастов? Проявили то знаменитое гостеприимство, которым всегда хвастались? Как все-таки приятно себе лгать. Все, что нас так тешит, в конце концов оказывается фальшью.
Он осторожно двинулся вдоль разбитого тракта. Небо впереди уже запятнали отблески костров. Он не мог разглядеть ни дозоров, ни патрулей, поскольку, к сожалению, двигался с запада, но скоро их силуэты сделаются хорошо различимыми во мраке на фоне огней. Как бы то ни было, подходить слишком близко он не станет. Бакал выведет ее сам, во всяком случае, так он обещал.
Перед глазами всплыло лицо Сеток, его сменила, словно вспыхнув, жуткая сцена – ее тело после удара отлетает прочь, голова болтается – он, кажется, слышал хруст? Или нет? Но то, как она упала, как безвольно мотались конечности – да, хруст все-таки был, отвратительный звук ломающихся костей, звук, врезавшийся гвоздем ему прямо в череп. Он его слышал, но отказался услышать, только отказ не удался, и страшное эхо все еще звучало у него внутри. Он ее убил. Можно ли такое принять?
Нельзя.
Хетан. Подумай о Хетан. Спаси хотя бы ее. Та же рука, что убила Сеток, может спасти Хетан. Разве этого, Кафал, тебе недостаточно? Разве нет?
Его презрение к самому себе могло сравниться разве что с презрением к баргастским богам – которые, как он знал, за всем этим стоят – и тут я тоже приложил руку. Они ненавидели Оноса Т’лэнна. Будучи не в состоянии проникнуть в его чуждую кровь, в чуждые мысли, они вложили яд в сердца всех воинов-баргастов, настроив их против Военного вождя. Теперь их дети-смертные были полностью у них в руках, любое незнакомое лицо сделалось лицом врага, любая новая идея – смертельной угрозой самим баргастам и их образу жизни.
Но от перемен застрахован лишь тот, кто лежит в запечатанной гробнице. Вы утопили страх в собственных амбициях – и куда нас привели? Мы накануне полного уничтожения.
Я видел армию акриннаев, но никого предупреждать не собираюсь. Не поспешу в лагерь, чтобы уговорить Марала Эба заключить мир. Никого не попытаюсь спасти, даже Бакала. Он понимает, чему суждено произойти, пусть и без подробностей, но он не дрогнет.
Помни его, Кафал. Он умрет ради чистейших добродетелей, которыми с такой легкостью злоупотребляют те, кто ими никогда не обладал. Им воспользуются так же, как подобными ему пользовались тысячи цивилизаций в течение тысячелетий. Он – всего лишь кровавый расходный материал для никчемных тиранов и их жалких вожделений. Не будь его, великая коса истории со звоном резала бы лишь воздух.
Если бы только добродетель могла сама по себе противостоять тиранам. Оружие, что они сжимают в потных ладошках, – обернуться бы против них. А пролитая кровь – принадлежать им, и никому более.
Давай же, Марал Эб. Выйди на равнину, чтобы скрестить мечи с Иркулласом. Убейте друг друга, а мы, остальные, попросту разойдемся. Хотя – мечи? К чему такая формальность? Просто голые руки и зубы. Разорвите друг друга в клочья. Подобно двум волкам, сражающимся за место во главе стаи, – на того, что с победным видом ухромает прочь, уже нацелился взгляд следующего в очереди. Так продолжается и будет продолжаться, но вот только разве нам, остальным, не насрать? Волки, те, по крайней мере, не заставляют сражаться вместо себя других волков. Нет, наши тираны будут посообразительней, не так ли?
Он остановился, присел на корточки. Поскольку достиг места, где ему следует находиться.
Над южным горизонтом растопырились изумрудные когти, а с равнины к западу донесся пугающий, пронзительный крик лисицы. Настала ночь.
Эстараль ухватила девчонку за косу и отдернула прочь. Дети пытались напихать Хетан в рот козьего дерьма, перемазав ей все лицо от щек и ниже.
Девчонка, кипя и плюясь от злости, поднялась на ноги, ее шайка сгрудилась вокруг. Глаза их гневно сверкали.
– Я все отцу скажу, он тебя обезножить прикажет!
– Сомневаюсь, – возразила Эстараль. – Никакой воин не захочет женщину, от которой дерьмом воняет. Так что лучше это ты, Фаранда, молись, чтобы шкура цела осталась. А сейчас проваливайте отсюда все до единого – я каждого по имени знаю и пока не решила, рассказывать обо всем вашим отцам или нет.
Дети кинулись врассыпную.
Эстараль присела рядом с Хетан на колени, выдернула руками по пучку травы и вытерла ей рот и подбородок.
– Даже дурные законы, и те уже не работают, – сказала она. – Мы, Хетан, опускаемся все ниже и ниже. Тебе еще повезло, ты не видишь, что сталось с твоим народом.
Но слова прозвучали фальшиво. Повезло? Повезло, что тебе обрубили ноги? Повезло, раз насиловали так долго, что ты и бхедерина теперь не почувствовала бы? Когда завтра акриннаи обрубят нам ноги и примутся насиловать, кто заплачет по Белолицым?
Уж точно не Кафал.
– Да и не ты, Хетан.
Она отбросила прочь перепачканную траву и помогла Хетан подняться на ноги.
– Вот твой посох, обопрись.
Ухватив женщину за грязную рубаху, она повела ее через лагерь.
– Только чтоб недолго!
Обернувшись, она увидела позади воина, что пришел за Хетан – и стоял сейчас с ухмылкой на физиономии, уже готовой превратиться в нечто куда более темное и жестокое.
– Ее дерьмом накормили, я ее веду, чтобы почистить хорошенько.
На лице воина нарисовалось отвращение.
– Дети? Кто именно? Задать бы им сейчас за такое как следует…
– Они разбежались, как только я подошла. Поспрашивай, может, кто видел.
И Эстараль снова потянула Хетан за собой.
Воин за ними не последовал, она услышала, как он выругался и побрел прочь. И надеялась, что слишком много таких ей не попадется, – все собрались сейчас вокруг костров своих кланов, голодные, терзаемые жаждой и в самом дурном настроении оттого, что протолкнуться поближе не так-то легко. Она подозревала, что этим вечером не обойдется без скоротечных ножевых поединков. Поскольку так всегда было в ночь перед битвой. Глупо. И бессмысленно. Хотя, как говаривал на этот счет Онос Т’лэнн, истинный смысл слова «традиция»… как он выразился? «Преднамеренная глупость», вот как. Если не ошибаюсь. Я к нему не особо прислушивалась.
А стоило. Всем нам стоило.
Они приблизились к западному краю лагеря, где уже расставляли телеги, чтобы организовать оборонительное заграждение. Сразу за ними погонщики забивали сейчас свои стада, ночь была заполнена предсмертным блеянием сотен животных. Уже разожгли первые жертвенные костры – из гнилых тряпок, связок тростника и навоза, сдобренных изрядным количеством лампового масла. Пламя отражалось в испуганных глазах обитателей переполненных загонов. На животных обрушились хаос и ужас, в воздухе стоял запах смерти.
Она чуть было не застыла на месте. Поскольку никогда не видела этого в подобном свете, не чувствовала отдающегося по сторонам эха несчастья и страданий – каждая сцена, вызванная к жизни пламенем костров, походила на видение безумца. Вот так мы поступаем. Раз за разом. Поступаем с созданиями, что ждут от нас защиты. И даже ни о чем не задумываемся.
Мы считаем себя великими мыслителями, но теперь мне кажется, что большинство наших поступков в течение любого дня – и ночи – лишено каких-либо мыслей. Мы намеренно себя опустошаем, чтобы не чувствовать собственной жестокости. Придаем лицу подобающее выражение и говорим, что должны заботиться о своих потребностях. Вот только пустота внутри означает, что опоры нет, ухватиться не за что, так что в той пустоте мы лишь скользим и скользим вниз.
Падаем.
Есть ли предел тому падению?
Она утянула Хетан за телегу, к западу простиралась сейчас открытая равнина. В тридцати шагах от них три воина, четко обрисованные уже увядающим закатом, рыли окоп, где должен был разместиться дозор.
– Сядь. Нет, зад поднимать не нужно, просто сядь.
– Послушай, Страл, ты мне уже очень помог. Сегодня ночью я все сделаю сам.
– Бакал…
– Прошу тебя, дружище. Во всем виноват я – это я один вышел против Оноса Т’лэнна. Должна же быть какая-то надежда… все уравновесить. В моей душе. Оставь все мне одному, умоляю.
Страл отвел взгляд, и Бакалу сделалось ясно, что слова его были слишком откровенны, слишком болезненны. Воин переступил с ноги на ногу, было хорошо видно, как ему сейчас неловко.
– Иди, Страл. Проведи эту ночь в объятьях жены. Больше ни на что не обращай внимания – остальное неважно. Только лица тех, кого ты любишь. Твоих детей, твоей жены.
Воин с усилием, не глядя Бакалу в глаза, кивнул и шагнул прочь.
Бакал убедился, что тот ушел, еще раз проверил напоследок оружие и двинулся через лагерь.
Она сама не знала, почему согласилась. И не понимала идущего рядом воина. Но что проку от знания? Не проще ли жить в невежестве, лишенном ожиданий, очищенном от веры и убеждений, даже от надежды. Хетан обезножена. И в этом ничем не отличается от любой женщины, на чью долю выпало то же самое. Сердцевину у нее вырезали, оставив валяться лишь безжизненный покалеченный стебель. Когда-то она была великой воительницей. Гордой, с острым как лезвие умом, всегда готовой рассмеяться – но без злобы. По сути, средоточием добродетелей – и что ей это дало? Обезноживания не переживет никакая воля. Ни одна из добродетелей. В этом вся тайна унижения: самого смертельного оружия, которым располагают баргасты.
Она могла разглядеть впереди Хетан, ее грязные волосы, как она ковыляет, опираясь на кривой посох, – в походе обезноженным это разрешалось. Узнать в ней дочь Хумбролла Тора было нелегко. Видит ли все это Хумбролл Тор, стоя в тени Жнеца? Или отвернулся?
Нет, он вселился в душу последнего из сыновей. Потому-то Кафал и обезумел.
Что ж, она это сделает из уважения к отцу Хетан. Когда баргасты наконец остановятся после дневного перехода. Она устала. И изнемогала от жажды. Поскорей бы уже закончился день.
– Взгляни-ка, брат, – указал рукой Кашат. – Вон у того холма гребень полукругом.
– Только склон не шибко крутой, – пробормотал Сагал.
– Да ты оглянись-ка, – фыркнул Кашат. – Где мы лучше-то найдем? Тут, конечно, вся местность в этих прыщах, но они старые, повыветриться успели. А тот, с гребнем, из прыщей самый большой, можешь проверить. И склон у него каменистый, кони-то у них ноги попереломают.
– Значит, с краю пойдут, только и всего.
– А мы как следует укрепимся на обоих концах гребня, и лучников сзади расставим полумесяцем, чтобы всадники нас не окружили.
– А тыл телегами из обоза прикроем.
– И там тоже поставим лучников, и еще тех, кто с пиками, все верно. Послушай, Сагал, завтра в это время тут будет такая куча трупов, что замучаемся добычу собирать. А раз уж армию акриннаев разобьем, деревни тоже без защиты останутся – можно будет двинуться прямиком в глубь их территории, да и объявить ее своей.
– И пусть тогда Военному вождю конец, зато у баргастов впервые король появится.
Кашат кивнул.
– А мы с тобой князьями заделаемся, и король нам по провинции выделит. У нас собственные стада будут. Лошади, бхедерины, родара. У нас будут рабы-акриннаи, молодок столько, сколько захотим, а жить мы с тобой в крепостях будем. Помнишь, Сагал? Мы тогда еще совсем молодые были, в ту первую войну, когда на Капастан шли – и у них там вдоль реки стояли огромные каменные крепости, все в руинах. Мы себе тоже каждый по крепости построим.
Сагал ухмыльнулся брату.
– Давай-ка вернемся к войску и посмотрим, не улучшилось ли у нашего великого короля настроение.
Они развернулись, закинули копья за спину и потрусили к авангарду колонны. Солнце сияло сквозь пыльную тучу, поднявшуюся над целым лесом острого поблескивающего железа, превратив ее в золотое гало. По обе стороны от тучи в темнеющем небе реяли стервятники. До сумерек оставалось еще пару раз перевернуть сосуд – а ночь обещала быть занятной.
Миновав пару узких извилистых оврагов, полудюжина акринских разведчиков выехала на равнину, где над оставшимся от баргастов мусором все еще вилась пыль. Разведчики пересекли утоптанный след колонны и поскакали к югу. Солнце только что покинуло небеса, утонув за грядой темных туч, похожей на протянувшийся вдоль всего западного горизонта скальный отрог, воздух начал окрашиваться в сумрачные тона.
Когда звук копыт затих вдалеке, Кафал осторожно выбрался наружу из того оврага, что поглубже. Сукины дети здорово его задержали – в лагере баргастов уже закипают сейчас огромные котлы, бурлящая в них смесь – шесть частей животной крови, две части воды, две кислого вина – распространяет вокруг отвратительную вонь, от не успевшего завялиться мяса тоже пахнет недавней бойней. Наружу выдвигаются патрульные отряды, проклиная судьбу за то, что им предстоит всю ночь перемещаться между дозорами, довольствуясь лишь копченой бхедериньей солониной и одним на всех бурдюком тепловатой воды. По всему лагерю кипит активность.
Некоторое время назад один из воинов Бакала отыскал его, чтобы сообщить подробности плана. Который вряд ли увенчается успехом, но Кафала это уже не волновало. Если, пытаясь ее выкрасть, он умрет, это означает конец пытке. По крайней мере, для одного из них двоих. Желание было эгоистичным, но других у него уже не осталось.
Я последний из детей своего отца, кто еще жив и не сломлен. Отец, ты положил столько сил, чтобы сделаться величайшим из вождей Белолицых баргастов. А я теперь не могу не думать – если бы ты отказался от своих попыток, умерил амбиции, что было бы сейчас с тобой и твоими детьми? Возрожденные духи, да нас бы сейчас вообще не было на этом проклятом континенте!
Я точно знаю, что Онос Т’лэнн мечтал о мирной жизни, хотел укрыть свою голову от ветров, что некогда терзали его душу. Он снова вернулся к плоти, к жизни – после стольких лет, – а что же сделали мы? Приняли его? Провозгласили гостем Белолицых баргастов? Проявили то знаменитое гостеприимство, которым всегда хвастались? Как все-таки приятно себе лгать. Все, что нас так тешит, в конце концов оказывается фальшью.
Он осторожно двинулся вдоль разбитого тракта. Небо впереди уже запятнали отблески костров. Он не мог разглядеть ни дозоров, ни патрулей, поскольку, к сожалению, двигался с запада, но скоро их силуэты сделаются хорошо различимыми во мраке на фоне огней. Как бы то ни было, подходить слишком близко он не станет. Бакал выведет ее сам, во всяком случае, так он обещал.
Перед глазами всплыло лицо Сеток, его сменила, словно вспыхнув, жуткая сцена – ее тело после удара отлетает прочь, голова болтается – он, кажется, слышал хруст? Или нет? Но то, как она упала, как безвольно мотались конечности – да, хруст все-таки был, отвратительный звук ломающихся костей, звук, врезавшийся гвоздем ему прямо в череп. Он его слышал, но отказался услышать, только отказ не удался, и страшное эхо все еще звучало у него внутри. Он ее убил. Можно ли такое принять?
Нельзя.
Хетан. Подумай о Хетан. Спаси хотя бы ее. Та же рука, что убила Сеток, может спасти Хетан. Разве этого, Кафал, тебе недостаточно? Разве нет?
Его презрение к самому себе могло сравниться разве что с презрением к баргастским богам – которые, как он знал, за всем этим стоят – и тут я тоже приложил руку. Они ненавидели Оноса Т’лэнна. Будучи не в состоянии проникнуть в его чуждую кровь, в чуждые мысли, они вложили яд в сердца всех воинов-баргастов, настроив их против Военного вождя. Теперь их дети-смертные были полностью у них в руках, любое незнакомое лицо сделалось лицом врага, любая новая идея – смертельной угрозой самим баргастам и их образу жизни.
Но от перемен застрахован лишь тот, кто лежит в запечатанной гробнице. Вы утопили страх в собственных амбициях – и куда нас привели? Мы накануне полного уничтожения.
Я видел армию акриннаев, но никого предупреждать не собираюсь. Не поспешу в лагерь, чтобы уговорить Марала Эба заключить мир. Никого не попытаюсь спасти, даже Бакала. Он понимает, чему суждено произойти, пусть и без подробностей, но он не дрогнет.
Помни его, Кафал. Он умрет ради чистейших добродетелей, которыми с такой легкостью злоупотребляют те, кто ими никогда не обладал. Им воспользуются так же, как подобными ему пользовались тысячи цивилизаций в течение тысячелетий. Он – всего лишь кровавый расходный материал для никчемных тиранов и их жалких вожделений. Не будь его, великая коса истории со звоном резала бы лишь воздух.
Если бы только добродетель могла сама по себе противостоять тиранам. Оружие, что они сжимают в потных ладошках, – обернуться бы против них. А пролитая кровь – принадлежать им, и никому более.
Давай же, Марал Эб. Выйди на равнину, чтобы скрестить мечи с Иркулласом. Убейте друг друга, а мы, остальные, попросту разойдемся. Хотя – мечи? К чему такая формальность? Просто голые руки и зубы. Разорвите друг друга в клочья. Подобно двум волкам, сражающимся за место во главе стаи, – на того, что с победным видом ухромает прочь, уже нацелился взгляд следующего в очереди. Так продолжается и будет продолжаться, но вот только разве нам, остальным, не насрать? Волки, те, по крайней мере, не заставляют сражаться вместо себя других волков. Нет, наши тираны будут посообразительней, не так ли?
Он остановился, присел на корточки. Поскольку достиг места, где ему следует находиться.
Над южным горизонтом растопырились изумрудные когти, а с равнины к западу донесся пугающий, пронзительный крик лисицы. Настала ночь.
Эстараль ухватила девчонку за косу и отдернула прочь. Дети пытались напихать Хетан в рот козьего дерьма, перемазав ей все лицо от щек и ниже.
Девчонка, кипя и плюясь от злости, поднялась на ноги, ее шайка сгрудилась вокруг. Глаза их гневно сверкали.
– Я все отцу скажу, он тебя обезножить прикажет!
– Сомневаюсь, – возразила Эстараль. – Никакой воин не захочет женщину, от которой дерьмом воняет. Так что лучше это ты, Фаранда, молись, чтобы шкура цела осталась. А сейчас проваливайте отсюда все до единого – я каждого по имени знаю и пока не решила, рассказывать обо всем вашим отцам или нет.
Дети кинулись врассыпную.
Эстараль присела рядом с Хетан на колени, выдернула руками по пучку травы и вытерла ей рот и подбородок.
– Даже дурные законы, и те уже не работают, – сказала она. – Мы, Хетан, опускаемся все ниже и ниже. Тебе еще повезло, ты не видишь, что сталось с твоим народом.
Но слова прозвучали фальшиво. Повезло? Повезло, что тебе обрубили ноги? Повезло, раз насиловали так долго, что ты и бхедерина теперь не почувствовала бы? Когда завтра акриннаи обрубят нам ноги и примутся насиловать, кто заплачет по Белолицым?
Уж точно не Кафал.
– Да и не ты, Хетан.
Она отбросила прочь перепачканную траву и помогла Хетан подняться на ноги.
– Вот твой посох, обопрись.
Ухватив женщину за грязную рубаху, она повела ее через лагерь.
– Только чтоб недолго!
Обернувшись, она увидела позади воина, что пришел за Хетан – и стоял сейчас с ухмылкой на физиономии, уже готовой превратиться в нечто куда более темное и жестокое.
– Ее дерьмом накормили, я ее веду, чтобы почистить хорошенько.
На лице воина нарисовалось отвращение.
– Дети? Кто именно? Задать бы им сейчас за такое как следует…
– Они разбежались, как только я подошла. Поспрашивай, может, кто видел.
И Эстараль снова потянула Хетан за собой.
Воин за ними не последовал, она услышала, как он выругался и побрел прочь. И надеялась, что слишком много таких ей не попадется, – все собрались сейчас вокруг костров своих кланов, голодные, терзаемые жаждой и в самом дурном настроении оттого, что протолкнуться поближе не так-то легко. Она подозревала, что этим вечером не обойдется без скоротечных ножевых поединков. Поскольку так всегда было в ночь перед битвой. Глупо. И бессмысленно. Хотя, как говаривал на этот счет Онос Т’лэнн, истинный смысл слова «традиция»… как он выразился? «Преднамеренная глупость», вот как. Если не ошибаюсь. Я к нему не особо прислушивалась.
А стоило. Всем нам стоило.
Они приблизились к западному краю лагеря, где уже расставляли телеги, чтобы организовать оборонительное заграждение. Сразу за ними погонщики забивали сейчас свои стада, ночь была заполнена предсмертным блеянием сотен животных. Уже разожгли первые жертвенные костры – из гнилых тряпок, связок тростника и навоза, сдобренных изрядным количеством лампового масла. Пламя отражалось в испуганных глазах обитателей переполненных загонов. На животных обрушились хаос и ужас, в воздухе стоял запах смерти.
Она чуть было не застыла на месте. Поскольку никогда не видела этого в подобном свете, не чувствовала отдающегося по сторонам эха несчастья и страданий – каждая сцена, вызванная к жизни пламенем костров, походила на видение безумца. Вот так мы поступаем. Раз за разом. Поступаем с созданиями, что ждут от нас защиты. И даже ни о чем не задумываемся.
Мы считаем себя великими мыслителями, но теперь мне кажется, что большинство наших поступков в течение любого дня – и ночи – лишено каких-либо мыслей. Мы намеренно себя опустошаем, чтобы не чувствовать собственной жестокости. Придаем лицу подобающее выражение и говорим, что должны заботиться о своих потребностях. Вот только пустота внутри означает, что опоры нет, ухватиться не за что, так что в той пустоте мы лишь скользим и скользим вниз.
Падаем.
Есть ли предел тому падению?
Она утянула Хетан за телегу, к западу простиралась сейчас открытая равнина. В тридцати шагах от них три воина, четко обрисованные уже увядающим закатом, рыли окоп, где должен был разместиться дозор.
– Сядь. Нет, зад поднимать не нужно, просто сядь.
– Послушай, Страл, ты мне уже очень помог. Сегодня ночью я все сделаю сам.
– Бакал…
– Прошу тебя, дружище. Во всем виноват я – это я один вышел против Оноса Т’лэнна. Должна же быть какая-то надежда… все уравновесить. В моей душе. Оставь все мне одному, умоляю.
Страл отвел взгляд, и Бакалу сделалось ясно, что слова его были слишком откровенны, слишком болезненны. Воин переступил с ноги на ногу, было хорошо видно, как ему сейчас неловко.
– Иди, Страл. Проведи эту ночь в объятьях жены. Больше ни на что не обращай внимания – остальное неважно. Только лица тех, кого ты любишь. Твоих детей, твоей жены.
Воин с усилием, не глядя Бакалу в глаза, кивнул и шагнул прочь.
Бакал убедился, что тот ушел, еще раз проверил напоследок оружие и двинулся через лагерь.