Пыль грез. Том 2

– Что вы, вождь, я бы никогда и не подумал…

– А тебе бы следовало, Ведит. Если малазанцы нас чему и научили, так именно этому. Меч у тебя в руке или кузнечный молот – и то, и другое работа, и мы в свою вовлечены все до единого. Побеждает та сторона, где люди не стесняются использовать собственные мозги.

– Если только их не предадут.

Голл поморщился.

– Даже если и так, Ведит, ответ…

– …дадут вороны, – закончил Ведит. После чего оба сотворили знамение черного крыла, молча отдавая честь Колтейну, его деяниям и его непоколебимому вызову против худшего, на что способны люди.

Мгновение спустя Голл развернул коня навстречу южному разведчику, за которым изо всех сил пытались сейчас угнаться еще двое воинов.

– Клянусь дерьмом Дурного Пса, вы только взгляните на эту парочку!

– Я вам еще нужен, вождь?

– Можешь ехать. Собирай свои разъезды. – Он еще раз наклонился, чтобы пустить ветры. – Нижние боги!



Шелемаса, все еще красная после полученного от Военного вождя разноса, бешено гнала коня впереди своего крыла. За спиной слышались выкрики – это командиры разъездов пытались удерживать строй своих подчиненных, чему препятствовала все более и более пересеченная местность. Склоны каменистых холмов избороздили глубокие овраги, сами же холмы зачастую оказывались разрытыми – болкандцы что-то здесь добывали, что именно, Шелемаса не имела ни малейшего понятия. Им приходилось огибать похожие на колодцы ямы, наполовину заполненные стоячей водой, где буйно цвели водоросли. Края ям заросли тростником и камышами. Над траншеями, тоже заросшими, возвышались лебедки, их просевшие рамы из серого от времени дерева были увиты вьюном. Над гроздьями усыпавших вьюн малиновых цветов туда-сюда порхали колибри, а в воздухе повсюду вертелись переливающиеся шестикрылые насекомые.

Ей здесь совсем не нравилось. Кричащие цвета ассоциировались у нее с ядами – в конце концов, в Хундрил-одане самые яркие змеи и ящерицы обычно оказывались и самыми смертоносными. Не далее как вчера ей попался на глаза угольно-черный паук с сиреневыми глазами, размером, чтоб его, аж с сапог. Паук был занят тем, что жрал целого зайца. Неке, проснувшись поутру, обнаружила, что у нее на ноге всю кожу от лодыжки до колена обгрызли огромные янтарные муравьи, а она даже ничего не почувствовала. Теперь Неке валялась в лихорадке на одной из телег обоза с добычей. По слухам, кто-то из воинов всего лишь понюхал цветочек, а у него потом нос отвалился. Нет, со всем этим пора заканчивать, и поскорее. Она ничего не имела против того, чтобы выступить в поход вместе с Охотниками за костями, и однако адъюнкт – это далеко не Колтейн, так ведь? Не Бальт, и даже не Дукер.

Шелемаса слышала и про то, как морпехам досталось во время вторжения. Если верить слухам, то примерно как пустынной кошке, которую бросили в яму, полную голодных волков. Немудрено, что они после этого столько проторчали в столице. Адъюнкту везло примерно как Мяснику, и Шелемасе разделять с ней подобную удачу совсем не улыбалось.

Перекопанные холмы наконец-то закончились, местность к югу от них выровнялась, сделалась заливным лугом, где тут и там торчали плотные бамбуковые рощицы – каждая была окружена водяной канавкой, рядом с которой тянулась насыпь. За ними пролегала очередная цепь жмущихся один к одному холмов – у этих вершины были срыты, на них высились каменные редуты. За рядами укреплений выстраивалась сейчас болкандская армия, однако пока еще в очевидном беспорядке. Предполагалось, что она станет одной из челюстей капкана и вступит в бой, когда битва уже начнется и хундрилы будут сражаться против основных сил. Вот тогда эта армия ударила бы им в открытый фланг.

Несмотря на неготовность армии к бою, казалось очевидным, что выбить ее из-за этих холмов будет непросто, тем более под анфиладным обстрелом с редутов. Мало того, противник имел перед ней по меньшей мере двукратное численное превосходство.

Шелемаса замедлила коня, потом остановила его рядом с одной из бамбуковых плантаций. Подождала, пока приблизятся остальные командиры.

Первым подскакал Джарабб – получивший от вождя едва ли меньшую взбучку, чем сама Шелемаса.

– Нам ведь их отсюда не вышибить?

Мальчик на побегушках, чтоб тебя, а гонору-то сколько.

– Что, не доводилось еще настоящего боя понюхать?

Джарабб осекся.

– Будь ты моим сыном, – сказала она ему, – я б давно тебя выволокла из хижин, где место разве что для баб. Мне-то наплевать, что ты там за одежку носишь под доспехами, но вот Голл на тебя засматривается, и это, Джарабб, тебе вовсе не на пользу. Мы на войне, обезьяна ты бестолковая.

Она развернулась – к ним подъехали шесть командиров подкрыльев.

– Ханаб, – обратилась она к одному из них, ветерану, чей бронзовый шлем изображал стилизованную воронью голову, – скажи мне, что ты видишь?

– Старую границу я вижу, вот что, – ответил воин. – Укрепления на ней давно разобраны, только на этом участке и сохранились. Армия там все равно что костяшка под половиком – никуда ей не деться. От нас только и потребуется, что их не выпускать.

Шелемаса перевела взгляд на другого командира – высокого, с вислыми плечами и лисьей физиономией.

– И как мы, Кастра, этого добьемся?

Тот неторопливо поморгал, прежде чем ответить:

– Да запугаем их до такой степени, что по холмам коричневые реки потекут.

– Собрать конных лучников, – приказала Шелемаса. – Выдвинуть их поближе к склонам. Утыкаем болванов стрелами. Будем их так весь день беспокоить, пока раненых не сделается столько, что форты превратятся в лазареты. Когда наступит ночь, отправим разъезды к обозу, ну и еще несколько задействуем, чтобы зажечь форты, – насколько я вижу, внутренние помещения там соломой крыты. – Она обвела офицеров взглядом. – Все согласны с тем, что нам следует их пришпилить к этому месту?

Джарабб прокашлялся.

– Военный вождь хочет оттянуть угрозу настолько, чтобы она перестала быть угрозой, командир.

– У них половина армии – недавние рекруты, – заметил Ханаб. – Рукопашники. Выставлять таких против легкой кавалерии – чистое самоубийство. И однако, – ухмыльнулся он, – взгляните, как они выстроились – в пять шеренг впереди драгоценной тяжелой пехоты.

– Именно так. Чтобы принять на себя наши стрелы, – согласилась с ним Шелемаса.

– Тяжелая пехота боится доспехи свои запачкать, – фыркнул Кастра.

– Если рукопашников как следует проредить, – предсказал Ханаб, – они попросту разбегутся. После чего мы сможем щипать и теребить тяжелых столько, сколько нам заблагорассудится.


Шелемаса снова развернулась в сторону Джарабба.

– Во время битвы будешь рядом. А когда мы вернемся к военному вождю, принесешь ему голову болкандского командующего на пике.

Джарабб с трудом выдавил кривую улыбку.

– Смотрите-ка! – воскликнул Ханаб.

Из канавки к насыпи выскользнула черно-желтая кольчатая многоножка – шириной с ладонь и длиной в клинок меча. Они молча наблюдали, как многоножка, извиваясь, переползла бегущую поверх насыпи тропу и скрылась в бамбуковых зарослях.

Шелемаса сплюнула и выругалась:

– Худ бы подрал эту задницу вместе со всем дерьмом.

И, чуть помедлив, добавила:

– Но не раньше, чем мы отсюда уберемся.



За спиной – тысяча воинов, и Ведит ни единого из них не хотел бы потерять. Его все еще преследовали воспоминания об атаке на гарнизон. Да, это была славная победа, но как же немного осталось товарищей, с которыми он ее разделил, всю, каждое обжигающее мгновение – да и теперь, стоило ему встретиться взглядом с глазами кого-то из тех воинов, он видел, что в них отражается точно такое же смутное неверие, что и у него самого, точно такое же чувство вины.

Кому жить, кому умирать, решают только вороны. Молитвы ничего не значат. Деяния и обеты, честь и благородство на весах судьбы весят не больше пылинки. Даже насчет храбрости он сомневался. Он видел, как умирают друзья, – мгновение назад они еще были в твоей жизни, и вот ушли, умалились до отдельных воспоминаний, на которые ты еще способен, тех случайных мгновений, которые до сих пор ровным счетом ничего не значили.

Ведит не знал, как это следует понимать. Но одно он все-таки осознавал. Жизнь воина обречена на одиночество, и одиночество это делается только тяжелей, когда поймешь, что лучше себя сдерживать, что не стоит слишком сближаться с собственными товарищами. Да, он по-прежнему готов отдать жизнь за любого из них, неважно даже, знакомого в лицо или нет, но рядом с павшим не остановится. Просто отойдет прочь и будет жить дальше, и лишь очень внимательный сумеет разглядеть у него в глазах тень утраты.

За спиной – тысяча воинов. Он пошлет их в бой, из которого вернутся не все, – он ненавидел это знание, ему хотелось ругаться последними словами, и все же он был уверен, что колебаться не станет. Самый одинокий из всех воинов – командир, и он чувствовал, как вокруг него сгущается отчуждение, твердое, как броня, и холодное, как сталь.

Голл. Адъюнкт Тавор. Колтейн из клана Вороны. Даже идиот командующий – или командующая – из Болкандо, что ведет сейчас свою ничего не подозревающую колонну навстречу кошмару наяву. Вот что нас объединяет. И вкус у него отвратительней, чем у крови во рту.

Хотелось бы знать, жалеет ли сейчас король Болкандо, что спровоцировал войну. Может статься, сукину сыну вообще наплевать, что его подданные сейчас умирают. И терзает его лишь боль от того, что спаленные фермы, забитый на корм войску скот и разграбленные сокровища означают уменьшение дохода. А что будет со следующими чужеземцами, что разобьют лагерь у его границ? Он что, отнесется к ним иначе? Или это будет его наследник, который выучит-таки урок, что они прямо сейчас пишут для него кровью по живой плоти?

Собачья Цепь пала у врат Арэна. Десять тысяч солдат Пормкваля повисли на деревьях. Повстанческую армию Леомана уничтожили в И’Гхатане. Казалось ясным, яснее некуда, что если во всем и заключался некий урок, учить его никто не собирается. Каждый новый придурок, каждый тиран, кому удавалось возвыситься над толпой, устремлялся навстречу тому же самому фиаско в уверенности, что уж он-то совсем иной, лучше и умней предшественников. А потом земля снова пьет досыта.

Навстречу ему скакал разведчик.

Скоро начнется. И вдруг оказалось, что воздух все слаще и слаще с каждым вдохом, что повсюду, куда ни кинешь взгляд, бурлит жизнь. Он смотрел на окружающие предметы и думал, что никогда прежде не видел подобных красок, подобных форм, окружающий мир сверкал новизной – но не слишком ли он поздно это заметил? Осталось ли у него время, чтобы насладиться сиянием славы?

Ответ он узнает еще до заката.

Ведит готовился вести воинов в битву, и как же он сейчас ненавидел Военного вождя Голла, взвалившего на него эту ношу. Он не хотел командовать тысячей. Не хотел ощущать на себе тяжести их взглядов, их давящей на плечи веры.

Если б только ему достало смелости, он бы объявил отступление.

Но он был не настолько смел.

Голл сделал правильный выбор.



Тысячи зонтиков, десятки тысяч рабов с опахалами – ничто не спасло бы сейчас канцлера Раву от проступающей на лбу испарины. Он чувствовал, будто плавится в котле истории, причем огонь под ним он разжег собственной рукой, и каждое воспоминание об этом лишь подбрасывало в костер еще дровишек. Он поплотнее завернулся в пропотевшие шелка, пытаясь унять озноб, а паланкин вдруг опасно наклонился – спуск по треклятой козьей тропе стоил носильщикам немалых усилий.

Внутрь паланкина проникала пыль и оседала на всех поверхностях, резная позолота сделалась тусклой, яркие краски бархатной обивки помертвели. Во рту тоже был вкус пыли, смешанный со вкусом его собственного пота.

– Не лезь, дура!

Рабыня-д’рхасилхани испуганно отпрянула, склонила голову.

Ничего там внизу даже не пошевелится, сегодня уж точно. Он понимал, что рабыня изо всех сил старается его ублажить, но это еще больше бесило. Куда только подевалась истинная, пусть даже и старомодная, страсть? Хотя нет, от подобных мыслей он избавился уже давно, с тех самых пор, как осознал – сколь бы ему этого ни хотелось, расплачиваться тем, что ожидается в подобных обстоятельствах, он не готов. Верность, внимание, щедрость. Все те гнусные элементы, что в совокупности являют собой жалкий предрассудок под названием «взаимность». Он терпеть не мог ожиданий – не тех, что он вкладывал в остальных, которым следовало делать то, что положено, но тех, что остальные норовили навесить на него. Как у них только наглости-то хватает?

Способность избегать подобных ловушек и есть величайшее в жизни умение. Он был канцлером всего государства, что подразумевало службу королю и – упаси небеса! – королеве, однако даже превыше этого была его обязанность служить самому королевству, его многочисленным источникам богатства, процветания и всего такого, не говоря уже про вонючие толпы невежественных людишек с крабьими физиономиями. Понимая, само собой, что, по сути, смысла и значения во всем этом не больше, чем в праздновании дня рождения трехлетнего дитяти, которое даже и не вспомнит потом обо всех затраченных на торжество усилиях, – и это еще если забыть о последующем разгребании мусора.

Пусть даже Фелаш подпоила всех рабов пуншем, что-то в него подмешав, и заклинила замок в дверях палаты, так что он – канцлер Болкандо! – оказался заперт внутри и был вынужден все разгребать самостоятельно, а иначе там и ступить-то некуда было. И пусть даже…

Рава нахмурился. О чем это он только что думал? Ах да, о том, что в основе любого политического триумфа особой честности никогда не обнаружить. Сам он давно уже понял, что можно врать прямо в глаза и тебе ничего за это не будет, поскольку разоблачение лжи – само по себе весьма маловероятное – ничем не грозит, ибо даже выплыви истина наружу, через месяц-другой правдолюбы все равно от тебя отвяжутся и направят свой жалкий гнев на кого-нибудь другого. Главное – держать себя уверенно, это лучшая защита почти что от любых обвинений в твой адрес. Как и в любых других битвах, что идут на многочисленных полях, побеждает тот, у кого нервы покрепче.

Вот только, будь оно все проклято, здесь и сейчас – в противостоянии с монструозной бабой Кругавой – нервишки шалят не у нее, а у Равы.

Уступить какой-то угрюмой варварке? Разве не возмутительно?

Вот только о чем он это думал? Взгляд снова упал на рабыню, все еще сидевшую у его ног, утирая подбородок и потупив глаза. Ах да, о любви. Мерзкому созданию по имени Фелаш, с таким презрением отвергнувшему его притязания, придется за это заплатить. И платить до скончания дней, если у Равы все получится, – а у него рано или поздно всегда получалось. О да, она будет стоять перед ним на коленях точно так же, как эта вот рабыня, и разница между ними двумя будет для него сладчайшей из наград. Поскольку на Фелаш не будет кандалов, во всяком случае, видимых глазу. Она сделается рабыней по собственной воле. Его, Равы, рабыней, и единственной ее отрадой будет служить ему, удовлетворять каждую его потребность, каждое желание. Это ли не любовь?

Носильщики снаружи облегченно застонали, паланкин выпрямился. Рава промокнул платком пот со лба, затем потянул за веревку колокольчика. Сооружение дернулось и, хвала небу, остановилось.

– Открывайте дверь, чтоб вас! И поскорей!