Путь искупления
Часть 5 из 107 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Убиты два человека. Что тут еще скажешь?
– Девочка! – Мать опять наполнила стакан Элизабет, подлила и себе. – Это все равно что использовать слово «белый», описывая восход полной луны, или «мокрый», чтобы передать величие океана. Ты спасла невинную девочку. Все остальное на этом фоне просто бледнеет.
– Ты в курсе, что полиция штата ведет расследование?
– Я знаю лишь одно: ты делала то, что сочла правильным, что подсказало тебе твое сердце, и если ты выстрелила в этих людей восемнадцать раз, значит, на то была веская причина.
– А что, если полиция штата с этим не согласится?
– О боже! – ее мать опять рассмеялась. – Нельзя же настолько в себе сомневаться! Ну проведут они по-быстрому свое расследование, очистят твое имя… Тебе наверняка это тоже ясно.
– Похоже, прямо сейчас ничего не ясно. Что именно произошло. Почему это произошло. Я вообще-то не спала еще нормально ни разу.
Ее мать пригубила виски, а потом подняла палец.
– Тебе знакомо слово «вдохновение»? Его значение? Откуда оно взялось?
Элизабет покачала головой.
– В Средние века никто не понимал вещи, которые делают некоторых людей особенными, – вещи вроде воображения, или творческих способностей, или дара предвидения. Люди жили и умирали в одной и той же маленькой деревушке. Они понятия не имели, почему встает и садится солнце или почему наступает зима. Они ковырялись в грязи и умирали молодыми от всяких болезней. Каждая живая душа в то темное, сложное время сталкивалась с одними и теми же ограничениями – каждая живая душа, за исключением крошечного драгоценного меньшинства, которое редко попадало в тот мир и видело вещи совсем по-иному: поэтов и изобретателей, художников и зодчих… Простой народ не понимал таких людей – им было неведомо, как это человек может однажды проснуться и увидеть мир совершенно другими глазами. Они думали, что это дар Божий. Отсюда и слово «вдохновение». Оно означает, что в тебя что-то вдохнули.
– Я не художник и не поэт. Какие уж там прозрения…
– И все же у тебя хорошо развита интуиция, способность к внутреннему озарению, столь же редкая, как и поэтический дар. Ты не стала бы убивать этих людей, если б не было другого выхода.
– Послушай, ма…
– Вдохновение! – мать уже слегка развезло, и ее глаза увлажнились. – То, что вдохнул сам Господь!
* * *
Через тридцать минут Элизабет уже ехала обратно в сторону центра. Городок был вполне приличных размеров для Северной Каролины – сто тысяч жителей в пределах городской черты, и еще вдвое больше рассыпалось по прилегающему административному округу. Местами он был все еще богат, но после десяти лет экономического спада стали все более явно проглядывать глубокие трещины. Разбитые магазинные витрины попадались там, где раньше об этом нельзя было и помыслить. Выбитые стекла никто не вставлял, здания оставались некрашеными. Элизабет миновала место, где некогда располагался ее любимый ресторан, и увидела компашку малолетней шпаны, о чем-то скандалящей на углу. Теперь и это встречалось все чаще: злоба, недовольство… Безработица вдвое превышала общенациональный уровень, и с каждым годом становилось все труднее делать вид, будто лучшие времена не остались в далеком прошлом. Впрочем, все это вовсе не означало, что местами город не был красив. На самом деле он весьма неплох на вид: старые дома и ограды из штакетника, бронзовые статуи, наводящие на мысли о былой стабильности, о войне и самопожертвовании… Все-таки уцелели островки, вызывающие гордость, но, похоже, даже самые достойные люди выражали ее с некоторой опаской, словно почему-то это могло повлечь за собой нехорошие последствия, – как будто лучше всего было не высовываться и тихо ждать более чистого неба.
Припарковавшись перед управлением полиции, Элизабет присмотрелась сквозь стекло машины. Здание было высотой в три этажа и построено из такого же камня и мрамора, что и городской суд. Справа от него, через боковую улочку, занимал свой узенький участок китайский ресторан. Кварталом дальше располагалось кладбище конфедератов[3], а за ним – железнодорожное депо, от которого к северу и югу тянулись рельсы. В детстве прямо по этим путям субботним вечером она ходила вместе с подружками в город – в кино или поглазеть на парней в парке. Теперь ей было трудно такое даже представить. Дети на железнодорожных путях! Свободно шатающиеся по городу! Элизабет опустила боковое стекло, вдохнув запах асфальта и горячей от быстрой езды резины. Прикурив сигарету, посмотрела на здание управления.
«Тринадцать лет…»
Она попробовала представить, что всего этого нет: работы, отношений, чувства цели… Когда ей исполнилось семнадцать, все, чего ей хотелось, это стать копом, поскольку копы не боятся того, чего боятся нормальные люди. За копами сила. У них авторитет и четкая цель. Они – положительные персонажи, они на стороне добра.
Верила ли она в это до сих пор?
Элизабет прикрыла глаза, размышляя об этом. А когда открыла их опять, то увидела, как по широким ступенькам, раскинувшимся перед зданием, спускается Фрэнсис Дайер. Он двигался наискосок через улицу прямиком к ней, и его хорошо знакомое лицо было раздраженным и угрюмым. После той стрельбы они с ним немало спорили, но без ожесточения. Он был старше, вел себя мягко и искренне волновался за нее.
– О, капитан! Какая нежданная встреча в столь поздний час!
Он остановился возле открытого окна, изучая ее лицо и салон машины и обводя глазами сигаретные пачки, пустые банки из-под «Ред Булла» и с полдесятка скомканных газет, усыпавших заднее сиденье. Наконец его взгляд остановился на мобильном телефоне, лежащем рядом с ней.
– Я оставил шесть сообщений!
– Прости. Я его выключила.
– С какой это стати?
– Большинство звонков – от репортеров. Мне что, лучше было с ними пообщаться?
Ее ответ его явно разозлил. Частично в этом было беспокойство, а частично свойственное всем копам стремление все и вся контролировать. Она была детективом, но временно отстраненным от должности; другом, но недостаточно близким, чтобы объяснить то раздражение, которое он испытывал. Это было ясно написано у него на лице, в прищуре глаз, изгибе мягких губ и румянце, вдруг запятнавшем щеки.
– Что ты тут вообще делаешь, Лиз? Времени уже за полночь!
Она пожала плечами.
– Я тебя предупреждал. Пока дело не будет закрыто…
– Я не собиралась заходить внутрь.
Дайер немного выждал все с тем же выражением лица и той же тревогой в глазах.
– Завтра тебе общаться с полицией штата. Надеюсь, не забыла?
– Ну конечно же, нет.
– Ты уже встречалась со своим адвокатом?
– Да, – соврала она. – Все утрясла.
– Тогда тебе сейчас следует находиться с родными или друзьями, с людьми, которые тебе близки.
– Уже. Поужинала с друзьями.
– Да ну? И чем же ты угощалась? – Ее рот было приоткрылся, но он тут же продолжил: – Ладно, проехали. Я не хочу, чтобы ты мне врала. – Посмотрел на нее поверх узеньких очков, а потом оглядел улицу в обе стороны. – У меня в кабинете. Через пять минут.
Когда Дайер отошел, Элизабет воспользовалась случаем привести мысли в порядок и взять себя в руки. Когда почувствовала, что готова, пересекла улицу и быстро взбежала по ступенькам к двойным стеклянным дверям, отражающим свет уличных фонарей и звезд. Возле регистрационной стойки в вестибюле выдавила улыбку и шутливо подняла руки перед сержантом за пуленепробиваемым стеклом.
– Ну да, ну да, – отмахнулся тот. – Дайер сказал мне тебя пропустить. Выглядишь как-то по-другому.
– По-другому? Как?
Он покачал головой.
– Староват я уже для такой фигни.
– Какой еще фигни?
– Женщин обсуждать. Давать оценки.
Дежурный нажал на кнопку электрического замка, и под его треск она вышла на лестницу и поднялась в длинное открытое помещение, использующееся подразделением детективов. Там было почти пусто, большинство письменных столов скрывались в тени. Поначалу никто ее даже не заметил, но, когда щелкнула закрывшаяся дверь, грузный коп в помятом костюме поднял на нее взгляд от стола.
– Йо-йо! А вот и сеструха Блэк подгребла![4]
– Йо-йо? – Элизабет подступила к нему.
– А чё? – Он откинулся в кресле. – На раёне за своего не проканаю?
– Я бы держалась за то, что у тебя уже есть.
– И за что же?
Она подступила к его столу.
– За ипотеку, за детишек. За тридцать лишних фунтов веса и жену – сколько вы там в браке, девять лет?
– Десять.
– Ладно, десять так десять. Любящая семья, толстые артерии и двадцать лет до пенсии – есть за что держаться.
– Забавно. Спасибо на добром слове.
Элизабет взяла из стеклянной банки леденец, подбоченилась, выставив бедро, и посмотрела сверху вниз на круглое лицо Чарли Бекетта. Ростом он был в шесть футов три дюйма[5] и уже порядком растолстел, но однажды она видела, как он перекинул двухсотфунтового[6] подозреваемого через крышу припаркованной машины, даже не повредив краску.
– Классная прическа, – заметил Бекетт.
Она прикоснулась к своим волосам, ощутив, насколько они короткие и взлохмаченные, торчат во все стороны.
– Ты серьезно?
– Сарказм, женщина! Что это ты с собой сделала?
– Наверное, в зеркале мне виделось что-то другое.
– Наверное, тебе следовало нанять кого-нибудь, кто знает, что делает. Когда это произошло? Я же видел тебя два дня назад.
Она лишь смутно припоминала, как состригла их – в четыре утра, пьяная, не включив свет в ванной. Над чем-то тогда смеялась, но это больше походило на плач.
– Что ты тут вообще делаешь, Чарли? Ночь на дворе.
– Стрельба в колледже, – объяснил Бекетт.
– Господи, только не опять!
– Не, это из другой оперы. Какие-то местные ребятки пытались навалять одному салаге-первокурснику, поскольку решили, что он гомик. Гомик там, не гомик, но оказалось, что он большой фанат закона про скрытое ношение[7]. Они загнали его в переулок возле парикмахерской на краю кампуса. Четверо на одного, вот он и вытащил «тридцать восьмой».
– Убил кого-нибудь?
– Прострелил одному из этих дустов руку. Остальные сдрыснули, когда это произошло. Впрочем, у нас есть имена. Сейчас ищем.
– Девочка! – Мать опять наполнила стакан Элизабет, подлила и себе. – Это все равно что использовать слово «белый», описывая восход полной луны, или «мокрый», чтобы передать величие океана. Ты спасла невинную девочку. Все остальное на этом фоне просто бледнеет.
– Ты в курсе, что полиция штата ведет расследование?
– Я знаю лишь одно: ты делала то, что сочла правильным, что подсказало тебе твое сердце, и если ты выстрелила в этих людей восемнадцать раз, значит, на то была веская причина.
– А что, если полиция штата с этим не согласится?
– О боже! – ее мать опять рассмеялась. – Нельзя же настолько в себе сомневаться! Ну проведут они по-быстрому свое расследование, очистят твое имя… Тебе наверняка это тоже ясно.
– Похоже, прямо сейчас ничего не ясно. Что именно произошло. Почему это произошло. Я вообще-то не спала еще нормально ни разу.
Ее мать пригубила виски, а потом подняла палец.
– Тебе знакомо слово «вдохновение»? Его значение? Откуда оно взялось?
Элизабет покачала головой.
– В Средние века никто не понимал вещи, которые делают некоторых людей особенными, – вещи вроде воображения, или творческих способностей, или дара предвидения. Люди жили и умирали в одной и той же маленькой деревушке. Они понятия не имели, почему встает и садится солнце или почему наступает зима. Они ковырялись в грязи и умирали молодыми от всяких болезней. Каждая живая душа в то темное, сложное время сталкивалась с одними и теми же ограничениями – каждая живая душа, за исключением крошечного драгоценного меньшинства, которое редко попадало в тот мир и видело вещи совсем по-иному: поэтов и изобретателей, художников и зодчих… Простой народ не понимал таких людей – им было неведомо, как это человек может однажды проснуться и увидеть мир совершенно другими глазами. Они думали, что это дар Божий. Отсюда и слово «вдохновение». Оно означает, что в тебя что-то вдохнули.
– Я не художник и не поэт. Какие уж там прозрения…
– И все же у тебя хорошо развита интуиция, способность к внутреннему озарению, столь же редкая, как и поэтический дар. Ты не стала бы убивать этих людей, если б не было другого выхода.
– Послушай, ма…
– Вдохновение! – мать уже слегка развезло, и ее глаза увлажнились. – То, что вдохнул сам Господь!
* * *
Через тридцать минут Элизабет уже ехала обратно в сторону центра. Городок был вполне приличных размеров для Северной Каролины – сто тысяч жителей в пределах городской черты, и еще вдвое больше рассыпалось по прилегающему административному округу. Местами он был все еще богат, но после десяти лет экономического спада стали все более явно проглядывать глубокие трещины. Разбитые магазинные витрины попадались там, где раньше об этом нельзя было и помыслить. Выбитые стекла никто не вставлял, здания оставались некрашеными. Элизабет миновала место, где некогда располагался ее любимый ресторан, и увидела компашку малолетней шпаны, о чем-то скандалящей на углу. Теперь и это встречалось все чаще: злоба, недовольство… Безработица вдвое превышала общенациональный уровень, и с каждым годом становилось все труднее делать вид, будто лучшие времена не остались в далеком прошлом. Впрочем, все это вовсе не означало, что местами город не был красив. На самом деле он весьма неплох на вид: старые дома и ограды из штакетника, бронзовые статуи, наводящие на мысли о былой стабильности, о войне и самопожертвовании… Все-таки уцелели островки, вызывающие гордость, но, похоже, даже самые достойные люди выражали ее с некоторой опаской, словно почему-то это могло повлечь за собой нехорошие последствия, – как будто лучше всего было не высовываться и тихо ждать более чистого неба.
Припарковавшись перед управлением полиции, Элизабет присмотрелась сквозь стекло машины. Здание было высотой в три этажа и построено из такого же камня и мрамора, что и городской суд. Справа от него, через боковую улочку, занимал свой узенький участок китайский ресторан. Кварталом дальше располагалось кладбище конфедератов[3], а за ним – железнодорожное депо, от которого к северу и югу тянулись рельсы. В детстве прямо по этим путям субботним вечером она ходила вместе с подружками в город – в кино или поглазеть на парней в парке. Теперь ей было трудно такое даже представить. Дети на железнодорожных путях! Свободно шатающиеся по городу! Элизабет опустила боковое стекло, вдохнув запах асфальта и горячей от быстрой езды резины. Прикурив сигарету, посмотрела на здание управления.
«Тринадцать лет…»
Она попробовала представить, что всего этого нет: работы, отношений, чувства цели… Когда ей исполнилось семнадцать, все, чего ей хотелось, это стать копом, поскольку копы не боятся того, чего боятся нормальные люди. За копами сила. У них авторитет и четкая цель. Они – положительные персонажи, они на стороне добра.
Верила ли она в это до сих пор?
Элизабет прикрыла глаза, размышляя об этом. А когда открыла их опять, то увидела, как по широким ступенькам, раскинувшимся перед зданием, спускается Фрэнсис Дайер. Он двигался наискосок через улицу прямиком к ней, и его хорошо знакомое лицо было раздраженным и угрюмым. После той стрельбы они с ним немало спорили, но без ожесточения. Он был старше, вел себя мягко и искренне волновался за нее.
– О, капитан! Какая нежданная встреча в столь поздний час!
Он остановился возле открытого окна, изучая ее лицо и салон машины и обводя глазами сигаретные пачки, пустые банки из-под «Ред Булла» и с полдесятка скомканных газет, усыпавших заднее сиденье. Наконец его взгляд остановился на мобильном телефоне, лежащем рядом с ней.
– Я оставил шесть сообщений!
– Прости. Я его выключила.
– С какой это стати?
– Большинство звонков – от репортеров. Мне что, лучше было с ними пообщаться?
Ее ответ его явно разозлил. Частично в этом было беспокойство, а частично свойственное всем копам стремление все и вся контролировать. Она была детективом, но временно отстраненным от должности; другом, но недостаточно близким, чтобы объяснить то раздражение, которое он испытывал. Это было ясно написано у него на лице, в прищуре глаз, изгибе мягких губ и румянце, вдруг запятнавшем щеки.
– Что ты тут вообще делаешь, Лиз? Времени уже за полночь!
Она пожала плечами.
– Я тебя предупреждал. Пока дело не будет закрыто…
– Я не собиралась заходить внутрь.
Дайер немного выждал все с тем же выражением лица и той же тревогой в глазах.
– Завтра тебе общаться с полицией штата. Надеюсь, не забыла?
– Ну конечно же, нет.
– Ты уже встречалась со своим адвокатом?
– Да, – соврала она. – Все утрясла.
– Тогда тебе сейчас следует находиться с родными или друзьями, с людьми, которые тебе близки.
– Уже. Поужинала с друзьями.
– Да ну? И чем же ты угощалась? – Ее рот было приоткрылся, но он тут же продолжил: – Ладно, проехали. Я не хочу, чтобы ты мне врала. – Посмотрел на нее поверх узеньких очков, а потом оглядел улицу в обе стороны. – У меня в кабинете. Через пять минут.
Когда Дайер отошел, Элизабет воспользовалась случаем привести мысли в порядок и взять себя в руки. Когда почувствовала, что готова, пересекла улицу и быстро взбежала по ступенькам к двойным стеклянным дверям, отражающим свет уличных фонарей и звезд. Возле регистрационной стойки в вестибюле выдавила улыбку и шутливо подняла руки перед сержантом за пуленепробиваемым стеклом.
– Ну да, ну да, – отмахнулся тот. – Дайер сказал мне тебя пропустить. Выглядишь как-то по-другому.
– По-другому? Как?
Он покачал головой.
– Староват я уже для такой фигни.
– Какой еще фигни?
– Женщин обсуждать. Давать оценки.
Дежурный нажал на кнопку электрического замка, и под его треск она вышла на лестницу и поднялась в длинное открытое помещение, использующееся подразделением детективов. Там было почти пусто, большинство письменных столов скрывались в тени. Поначалу никто ее даже не заметил, но, когда щелкнула закрывшаяся дверь, грузный коп в помятом костюме поднял на нее взгляд от стола.
– Йо-йо! А вот и сеструха Блэк подгребла![4]
– Йо-йо? – Элизабет подступила к нему.
– А чё? – Он откинулся в кресле. – На раёне за своего не проканаю?
– Я бы держалась за то, что у тебя уже есть.
– И за что же?
Она подступила к его столу.
– За ипотеку, за детишек. За тридцать лишних фунтов веса и жену – сколько вы там в браке, девять лет?
– Десять.
– Ладно, десять так десять. Любящая семья, толстые артерии и двадцать лет до пенсии – есть за что держаться.
– Забавно. Спасибо на добром слове.
Элизабет взяла из стеклянной банки леденец, подбоченилась, выставив бедро, и посмотрела сверху вниз на круглое лицо Чарли Бекетта. Ростом он был в шесть футов три дюйма[5] и уже порядком растолстел, но однажды она видела, как он перекинул двухсотфунтового[6] подозреваемого через крышу припаркованной машины, даже не повредив краску.
– Классная прическа, – заметил Бекетт.
Она прикоснулась к своим волосам, ощутив, насколько они короткие и взлохмаченные, торчат во все стороны.
– Ты серьезно?
– Сарказм, женщина! Что это ты с собой сделала?
– Наверное, в зеркале мне виделось что-то другое.
– Наверное, тебе следовало нанять кого-нибудь, кто знает, что делает. Когда это произошло? Я же видел тебя два дня назад.
Она лишь смутно припоминала, как состригла их – в четыре утра, пьяная, не включив свет в ванной. Над чем-то тогда смеялась, но это больше походило на плач.
– Что ты тут вообще делаешь, Чарли? Ночь на дворе.
– Стрельба в колледже, – объяснил Бекетт.
– Господи, только не опять!
– Не, это из другой оперы. Какие-то местные ребятки пытались навалять одному салаге-первокурснику, поскольку решили, что он гомик. Гомик там, не гомик, но оказалось, что он большой фанат закона про скрытое ношение[7]. Они загнали его в переулок возле парикмахерской на краю кампуса. Четверо на одного, вот он и вытащил «тридцать восьмой».
– Убил кого-нибудь?
– Прострелил одному из этих дустов руку. Остальные сдрыснули, когда это произошло. Впрочем, у нас есть имена. Сейчас ищем.