Птицеферма

– Я тут от Момота прячусь, – догоняет меня тихий голос девушки.

Останавливаюсь.

– Думаешь, здесь он тебя не найдет?

– Он знает, что я на кухне. Я сказала ему, что Сова велела помочь тебе.

У нее обе руки синие. И скула, кажется, припухшая. Черт.

Не могу, не могу не замечать и делать вид, что все так, как и должно быть. Так – быть не должно.

Наверное, я меняюсь в лице, потому что Олуша вдруг спрыгивает с табурета и бросается мне в ноги, обнимает колени. Ошарашенно отступаю, беру девушку за плечи и пытаюсь поднять, но та вцепляется крепче и отчаянно мотает головой.

– Гагара, Гагара, пожалуйста, – шепчет, задыхаясь, – ты такая смелая. Ты даже Филину перечишь. Спаси меня, убей Момота. Я боюсь, что Кулик сам решится. А если Глава узнает, то он его повесит. А ты… А тебя все равно… Тебе уже все равно. Филин тебя не любит, он найдет повод… А так ты мне поможешь. Очень поможешь… – Все это быстро, почти скороговоркой.

Каменею. Стою и не двигаюсь, позволяя ей омывать слезами мои колени.

То, что я сказала вчера в бреду… Да, у меня зубы сводит от того, как устроена жизнь на Птицеферме, и из-за невозможности ничего изменить. Если бы Олуша решилась, я бы прикрыла ее, сделала то, что отказалась сделать она для меня (хотя в ее случае это не было бы ложью). Я солгала бы и обеспечила ей алиби, рискнула бы. Но сделать все моими руками, чтобы потом…

– А потом ты пойдешь к Филину и сдашь меня, – произношу холодно. Это даже не вопрос, теперь я точно знаю, что так и будет: сдаст не задумываясь, чтобы обезопасить себя.

– Не сдам, не сдам, – плачет Олуша. – Только если он спросит, я не смогу соврать. Но только если спросит…

Мне тошно. Мне дурно.

Мне предлагают отличный способ самоубийства. Прямо как в дешевом бульварном романе: пожертвовать собой, но изменить чью-то жизнь к лучшему. Не можешь переделать весь мир, начни с малого – так, кажется, говорят?

Но пожертвовать собой и позволить себя использовать, а затем выбросить на помойку – не одно и то же. Впрочем, не уверена, что мне в принципе свойственна жертвенность. Во всяком случае, сейчас я испытываю что угодно, кроме жалости.

– Отпусти меня.

– Гагара, пожалуйста…

– Отпусти, – повторяю тверже.

Наконец Олуша понимает, что я не шучу, и разжимает цепкие пальцы. Отступаю, а девушка откатывается на пятки, задирает голову и смотрит на меня ненавидящим взглядом.

О да, покажи свое истинное лицо, бедная мышка.

– Если ты этого не сделаешь, я скажу правду! – вдруг выпаливает, ее лицо краснеет до багрового оттенка. – Скажу, что видела тебя той ночью после убийства Чижа.

– Он был тогда жив, – возражаю.

– Кого это волнует! – Ударяет миниатюрным кулачком по своему колену. – Филин тебя терпеть не может, он мне поверит!

Отступаю еще, пячусь. В груди клокочет и требует выхода истерический смех. Как сильно я ошибалась насчет Олуши и как права была Сова…

Разворачиваюсь и почти бегом вылетаю из кухни. Благими намерениями выстлана дорога в ад, и я только что в этом убедилась.





* * *


На улице ветрено, а я все в том же тонком сарафане. Но не могу пойти к себе – все равно не усну. Эмоции требуют выхода.

Бегу в ночь привычной тропинкой, так быстро, как только могу. Спина завтра расплатится со мной сполна за дополнительную нагрузку, но это будет только завтра. Сейчас мне хочется бежать или плакать – плакать не стану.

Река шумит, разбрасывает холодные брызги, стоит приблизиться. Прыгаю в воду с разбега, не раздеваясь. Ледяная вода – то, что надо, повязку со спины я содрала еще утром.

Ныряю и поднимаюсь на поверхность вновь. Снова и снова, раз за разом, пока мне наконец не удается взять себя в руки.

«Я слишком многим желаю здесь смерти», – сказала вчера Олуша. И почему я не подумала, что в этом списке следую сразу за Момотом?





* * *



– Эмбер, можно с тобой поговорить?

Как раз отпиваю чай и чуть не захлебываюсь от неожиданности. Нет, не потому, что мать Ника обратилась ко мне, а оттого, каким серьезным тоном она это сделала.

– Конечно, – отвечаю, кое-как не расплескав чай и не уронив чашку.

У моего друга очень красивая мама – жгучая брюнетка с небесно-голубыми глазами. Сегодня она собрала волосы в высокую прическу, открыв длинную изящную шею, и надела платье под цвет глаз, подчеркивающее идеальную фигуру. Не знай я, кто она, ни за что бы не догадалась, сколько ей лет на самом деле.

Мы с ней сидим в креслах по обе стороны невысокого круглого столика из толстого стекла, на котором расставлены несколько плошек с джемом, вазочка с печеньем и три чашки на блюдцах. У Ника дома горячие напитки всегда подаются в чайной паре, что в первое время меня очень удивляло.

– Что у вас с моим сыном? – Взгляд женщины мечется от моего лица к выходу из комнаты и обратно. Верно, Ник сказал, что отлучится всего на минуту.

Мне становится неловко под этим взглядом.

Пожимаю плечом.

– Мы… друзья? – выходит с вопросительной интонацией.

Меня смущает сам вопрос, кажущийся совершенно нелепым. Мы с Ником дружим уже несколько лет, и его матери прекрасно известно о наших отношениях.

– Друзья? – Тонкие брови женщины чуть приподнимаются. Не удивленно – иронично. – И только?

Ясно. Расслабляюсь. Тоже решила, что у нас роман. Почему-то многие так считают: мужчина и женщина не могут быть не разлей вода, если между ними нет сексуальной связи. Бред.

– И только, – киваю на полном серьезе.

Мне становится даже весело. Не хочет ли она поинтересоваться, стоит ли у меня, как и положено в моем возрасте, противозачаточный имплантат?

Но мать Ника не интересуют методы контрацепции.

– Эмбер, пообещай мне, что так и останется.

Моргаю.

Мать Ника – женщина очень утонченная, воспитанная, при ней следовало бы вежливо сказать: «Простите, не совсем поняла, что вы имеете в виду». Однако теряюсь от неожиданности и брякаю первое, что приходит в голову:

– В смысле?

Собеседница едва заметно морщится.

– В прямом, – отрезает. Вроде бы мягко, но в то же время с нажимом. – Ник все больше увлекается тобой. Эмбер то, Эмбер то-то…

– Мы много времени проводим вместе. – Все еще не понимаю, хмурюсь.

– Вот именно! – с жаром выпаливает хозяйка дома, затем подается вперед, протягивает руки и берет мои ладони в свои. Мои ногти коротко острижены и не накрашены, как у мужчины, у нее – длинные, идеальной формы, с цветным покрытием. – Эмбер, девочка моя, я очень тебя люблю. Ты замечательная. Но я очень боюсь, что мой сын ошибется. Я хочу, чтобы он связал свою жизнь с девушкой из приличной семьи, чтобы…

Она не договаривает, потому что я вырываю свои руки и резко встаю. Ножки кресла со скрипом проезжают по паркету.

Приличная семья, вот оно что…

– А может, он сам решит, чего он хочет? – шиплю сквозь зубы.

Женщина тоже поднимается на ноги, не забыв одернуть задравшийся подол платья – утонченная леди в каждом жесте.

– Эмбер, не обижайся, пожалуйста. Это генетика, с этим ничего не поделаешь. Твои родители…

Она снова недоговаривает, но на этот раз не моими усилиями. Видимо, доходит, что зашла слишком далеко.

Кусаю губы, на глазах выступают злые слезы, пытаюсь незаметно сморгнуть их, но не получается. Ни черта у меня не получается.

Лучший курсант потока… Этим ты гордилась, дура?

– Эмбер, ты же умная девочка, сама все понимаешь, – продолжает увещевать мать моего лучшего друга. – Пообещай мне, и я успокоюсь. Если между вами ничего нет, это обещание ничего тебе не будет стоить.

В глазах женщины мольба и бесконечная любовь к сыну.

– Пообещай, пожалуйста. – Снова пытается взять меня за руку.

Тошно.

– Обещаю. – Резким движением вырываю кисть и бросаюсь к выходу.

Будучи уже у самой двери, слышу быстрые шаги по лестнице со второго этажа.

– Эм, ты куда?