Псих

(У нее в комнате двухъярусная кровать. И да, она единственный ребенок в семье.)

– Да мне без разницы, – говорю я, – я на верхних полках только спать не люблю, а тут потолок далеко, могу и сверху, спи где спала…

– Нет, – говорит она серьезно, – я никогда еще не спала на втором этаже, а теперь могу.

– Извини, а раньше тебе что мешало? Твоя же кровать.

Этот вопрос оставляет ее в такой глубокой задумчивости, что я молча ставлю сумку в шкаф и иду бродить по дому. Меня не обманули, вид на море здесь есть. И само море есть. Все, что здесь не принадлежит Марселле (читай: все, кроме детской), – белого цвета. Альтернатива жизни в детской – жизнь в больничной палате. Ну да, дорогой палате, с роялем, с книжными полками. Книжки, естественно, бестолково подобранные и не имеющие практического пользования. Руки бы поотрывала. Не очень хорошо, наверное, будет дальше загружать Марс моими внутренними противоречиями, поэтому я нахожу стол, достаю бумагу и ручку и начинаю писать – я как раз хотела этого с самого утра.

Письмо в редакцию

Уважаемая редакция!

Вы, наверное, думаете, что письма в редакцию пишут только идиоты. Отчасти это так – у меня, например, даже есть справка.

Еще одно распространенное мнение – рыбак рыбака видит издалека. Я, во всяком случае, насчитала в вашей газете, как минимум, одну идиотку. Она считает себя настолько просвещенной и прекрасной, что позволяет себе следующие высказывания:

1) Джаггер вроде бы и пел, и танцевал, но все это было уже не то. Вокалист явно чего-то недодал публике в этот вечер.

2) Оркестровки произведений группы были рассчитаны на эстетов, напоминая партитуры Баха и Бетховена.

3) Дирижер ничего особенного из себя не представлял.

Первое, что мне непонятно – почему статья не состоит из этих трех предложений? Я насчитала в ней пять абзацев, заполненных бессмысленными «великий», «долгожданный», «впервые с концертом». Если ваше мнение о мероприятии сводится к тому, что вы эстет, вокалист недодал, а дирижер не представлял, вы виртуозно дали это понять указанными тремя фразами. Не нужно умножать сущность без необходимости.

Второе. Прекрасно, что вам известны слова «партитура», фамилии Бах и Бетховен. В следующий раз, когда будете строить ассоциативный ряд со словом «симфонический» (оно, видимо, настолько поразило вас, что вы решили вывалить на нас все, что связано с ним в вашей душе), вы могли бы когда-никогда упоминать и другие фамилии – запомните, для начала, например, «Берлиоз». Думаю, это будет нетрудно сделать – она тоже начинается на букву Б.

Третье. Бессовестный идиот, вы правда думаете, что ваша оперативная память способна на обработку первого в истории концерта «Роллинг Стоунз» у нас в столице? И вы имеете право говорить Мику Джаггеру что-то кроме «спасибо, господин»? Убейте себя об стену, и немедленно.



Надо сказать, что приведенное выше письмо не отражает и десятой доли моего праведного гнева – дело в том, что я начинала писать его три раза, и к тому времени, как меня окончательно достали мои кривые руки и я перебралась за компьютер, возмущение как-то само собой сдулось. Кстати, если вы думаете, что проще было бы повесить то же самое на сайте уважаемой газеты, вы неправы – таких троллей, как я, там пруд пруди. Сразу же стали бы горой и за уважаемую газету, и за уважаемого журналиста. (Я лично подозреваю, что комментарии на форуме они вообще пишут себе сами. Может быть, у них даже есть специально оплачиваемые люди, которые сочиняют реплики за «Красотку13», «Доктора» и «Несогласного». Может, это даже один и тот же человек. Клевая работа. Стоит перестать выполнять ее бесплатно.)

Допускаю, что в ответ мне предложат побольше интенсивной терапии – между прочим, не помешает. У меня давно уже не было никакой терапии. Во-первых, мне лень, а во-вторых, и в-главных, она не помогает. А та, что помогает хоть чуть-чуть, пожалуй, еще хуже – очень хорошо дает почувствовать разницу между идеальной жизнью из книг по самопомощи и нормальной, настоящей жизнью, которой стоит жить. В пятнадцать лет я где-то полгода занималась самогипнозом – вы помните, что я его не люблю. Это были самые счастливые полгода в моей жизни, потому что эта адская методика почти сразу приносит плоды, особенно если пациент в принципе уже знает, как с самим собой работать. Я, естественно, знала. У меня получилось отпустить происходящее, я нашла несколько идиотских давних проблем у себя в голове, я стала полагаться на интуицию – если хотите, вы можете попробовать, какое-то время это действительно похоже на магию, действительно чувствуешь себя сверхчеловеком, которому вселенная чем-то обязана лично и поэтому подсовывает самые вкусные кусочки.

А вот потом происходит самое странное. Вам продолжает везти, интуиция по-прежнему вам помогает, но все начинает рушиться. Поскольку вас учат признавать уныние и плохое настроение одной из частей лечения, и вообще абсолютно нормальной повседневной вещью, которую нужно заметить и отпустить, вы далеко не сразу заметите, что все пропало. Что дело было не в плохой расстановке планет или естественных взлетах и падениях, или как еще там это красиво называется, а в том, что магия исчезла. Дальше стараться бесполезно. Бесполезно убеждать себя, что это пройдет, потому что больше такая терапия на вас никогда не подействует. До нее ваше подсознание думало, что у вас все плохо оттого, что вас никто не любит, вы некрасивый, нежеланный и бла-бла-бла. После нее ваше подсознание вообще не знает, что ему думать – оно искренне верит, что вы умный и прекрасный, но лучше от этого ничего не становится. Как будто вы приехали домой после долгого путешествия, вам там целый день все были рады, а потом внезапно, ни с того ни с сего, вы на следующий день стали во всем виноваты и всем надоели. Хотя само путешествие, определенно, было прекрасным; хотя вы остались прекрасным, хотя вы на самом деле верите, что вселенная вас любит – и как там дальше по книжке. И почему же меня, такого хорошего и любимого, по-прежнему возит мордой по асфальту? Интересно, правда?



Список литературы, который змея приготовила Марселлиному курсу, лично меня в ужас не повергает – я все это читала еще в школе. Тем не менее там почти шестьдесят книг, а мы пока, как идиоты, топчемся на «Красном и черном». Это любимая змеищина книга, поэтому мимо пройти мы просто не можем. Контрольные задания по ней Марселле попались сразу же после нашей поездки, а я в это время плотно общалась с фарфоровым другом, мне пришлось непедагогично пересказать ей краткое содержание фильма. Но, во-первых, больше одного раза по теории вероятности такое не прокатывает, а во-вторых, это как-то слишком просто и не дает возможности почувствовать себя повелителем мира. Я отложила на время «Красное и черное» и попыталась понять, что вообще Марселла осознает из змеиных лекций. (А, черт, я скучаю по университету. Когда у меня нет практики, я медленно соображаю и привожу бестолковые примеры.)

– И что там дальше с вашим Копперфилдом было? – говорю я, почти удивившись тому, что Марселла в состоянии пересказать конспект.

– Не знаю.

– Тебя не было, что ли?

– Н-нет, она разозлилась.

– Охотно верю. А из-за чего разозлилась?

– Ну, мы не знали, сколько ему лет.

– Кому, Дэвиду?

– Ну да, она сказала, что там это написано, а мы д-дебилы и страна неизвестно зачем пытается сделать из нас людей, а лучше бы вместо этого тестировала на нас продукты вместо ж-животных.

– Ммм, – говорю я, – у нас Диккенса, естественно, еще не было, но старшие курсы доносили, что она любит брать на понт.

– З-зачем?

– Слушай, ты правда заикаешься или прикалываешься? Не было же этого десять минут назад. О нет, хватит, я поняла по твоей букве П, что все серьезно, можешь больше не повторять. Затем. Затем, чтобы вам хватило нахальства сказать ей, что вы не помните или, что будет точнее, – что там такого не было.

– Так, а как я с-с-скажу ей, что там такого не было, если я не знаю, было там т-т-такое или нет?

– Хороший вопрос, – говорю я, – люблю, когда люди сами отвечают на свои вопросы.

И тут внезапно меня берет такая злоба – за все сразу, за то, что у меня ничего не получается, за то, что… короче говоря, за ВСЕ то, что у меня не получается, и я спрашиваю:

– Слушай, на кой черт ты вообще поступила в университет? На кой черт тебе вообще надо было куда-то поступать? Ты же не можешь связать двух слов, ладно там это не твоя вина, но ты же должна это понимать! Неужели ты не понимаешь, что остальным на тебя либо плевать, либо еще больше плевать? Либо, в крайнем случае, им интересно посмотреть, как ты барахтаешься и как ты в конце концов захлебнешься? Не надоело быть посмешищем-то, а? Сиди дома и крути фигурки из бумаги, это все, что нам с тобой остается, потому что мы никому не нужны, потому что где сейчас мои родители? А твои? Где наши друзья, ауууу, друзья, есть вы вообще? Хватит врать уже, правда, мы же чертовы инвалиды, хватит смешить людей. Выкинь этот список литературы в мусорное ведро и бейся головой об стену, будет больше толку. Я вот пойду побьюсь.

Уже к середине спича трезвая часть моей личности, которая лениво наблюдает за тем, как другая часть орет и плюется огнем, решает, что надо пойти налить всем троим валерьянки и завалиться спать, пока Марселла, не дай бог, не сказала мне что-нибудь в ответ. Боюсь, я этого не переживу.




Вам, наверное, будет это странно слышать, но и мне бывает за себя неудобно – очень редко, но бывает. В большинстве случаев я знаю, что единственное, в чем могу себя обвинить – это в отсутствии контроля над психованными детками в моей голове. Нет, правда, они же не делают плохо никому, кроме меня – толку-то переживать. А вот когда из меня начинает вылетать неуместная правда, мне впоследствии всегда очень печально и хочется выйти из себя. В смысле бросить тело и уйти погулять. Поэтому я надеваю куртку и через заднюю дверь выхожу на улицу, где можно удобно сесть под окном Марселлы, в котором еще горит свет, и что-нибудь накорябать в тетради для успокоения совести.

Впервые я подумала, что было бы неплохо уметь выходить из себя, когда мне было десять лет и школьный психолог пришла к нам с дурацкими наивными тестами. Когда мы были в этом возрасте, нас постоянно тестировали – видимо, надеялись, что лет через пятнадцать по улицам будет бегать меньше маньяков. Вопросы были наивные не только для меня, но и для любого ребенка с интеллектом – можно было угадать, что надо хотеть стать балериной или пожарником, любить шоколадные конфеты и мыльные пузыри, и еще желательно маму с папой. Эта конкретная психологиня стала расспрашивать нас, много ли мы смотрим телевизор, нравятся ли нам комиксы и, в конечном итоге, – на кого из супергероев мы хотим быть похожими. Мы все хотели быть похожими на Брюса Уиллиса и безнаказанно лупить одноклассников, но это был плохой ответ, поэтому пришлось врать про умение летать, телепортацию и прочее. Идея была в том, что каждый рассказ имел один и тот же месседж: «я хочу делать мир лучше и помогать людям». Когда все окончательно стало похоже на встречу слезливых анонимных алкоголиков, я не выдержала и сказала, что мне сейчас очень понадобилось бы умение вылетать из собственного тела или, как вариант, перемотка времени. Я подробно рассказала психологине, которая десять раз поменялась в лице, как такие тесты проводятся в специализированных учреждениях и по каким признакам она должна была бы реально отбирать себе маньяков для похода к директору. Разумеется, до конца уроков я сидела у нее в кабинете, она держала меня за руку и проникновенно рассказывала мне о том, почему очень некрасиво так себя вести. Я сказала ей на это, что ей нечего нервничать за свой авторитет – все равно она молодая, и авторитета у нее никакого нет.

Из школы меня забирал Райдер. Психологиня долго и с упоением рассказывала ему, что именно он должен передать родителям относительно своей буйной сестры, он слушал, очаровательно склонив голову набок; а потом их беседа внезапно перешла на какой-то игриво-развлекательный уровень, который мне тогда, естественно, был малопонятен. Клянусь, я до этого оскорбляла людей только словесно и не со зла, но тут на меня напала такая ревность, что я со всей силы треснула Райдера рюкзаком по ноге (он как раз недавно в очередной раз свалился с мотоцикла) и побежала прочь. Я буквально не могла найти себе места часа два – сделала три круга около дома в одну сторону, четыре в другую; поскольку происходило что-то, чего я тогда не могла объяснить (а объяснить себе я могла все и всегда), меня рвало на части.

Насколько я помню, я даже в детстве не ревновала друг к другу родителей, Фрейд обошел меня стороной. Друзей я тоже ни к кому не ревновала, потому что у меня их не было. А вот Райдер был постоянно. И хотя девушки у него тоже были постоянно, меня это мало интересовало.

Видите ли, я знала, что если я совсем застряла с домашним заданием и мне грозят двойка и психотерапевт, Райдер выставит из комнаты мою маму, сядет рядом и будет меня охранять, пока я буду корябать цифирьки. Моя мама в нем души не чаяла. Так же, впрочем, как и школьные учительницы, продавщицы в магазинах, куда мы заходили после школы, кассирши в кино. А я охраняла его, пока он спал. Он иногда скрывался у нас, если что-то пакостил и не хотел возвращаться домой к отцу – в основном после каких-то ночных гулек.

– У него что, строгий п-п-папа? – спрашивает Марселла, которая почти наполовину свесилась из окна и уже пятнадцать минут дышит мне в ухо, думая, что я этого не замечаю.

– Нет, самый обыкновенный. Райдер сам у себя строгий. У него эти самые, моральные принципы.

– А супергерои тут при чем?

– Ни при чем. Не знаю. Я просто скучаю по своему доктору, понимаешь, он любит такие истории. Всякие стыдные гадости из детства.

– Ты же не отрывала хвосты к-к-кошкам, – с надеждой говорит Марселла, по-прежнему торча из окна. – Ты тут п-п-простудишься, я больше все равно не с-сержусь, поэтому заходи.



– Блин, – говорю я и вожу чашку с чаем туда-сюда по столу, – ну ничего же хорошего. Ни-че-го. Один сплошной фейл.

– Да ну нет, – задумчиво говорит Марселла.

– Ну а что хорошего, реально? Я поступила на первый курс и хотела по-человечески проучиться хотя бы семестр. Нет, я совершенно серьезно собиралась это сделать. Я думала, что напишу пару каких-нибудь статей, чтобы змея отстала – тоже совершенно серьезно. Я себя убедила, что наука – это очень интересно, но я терпеть свою тему не могу, потому что мне только и приходится, что повторять за кем-то другим. Доктор меня бросил. Так и быть, не будем считать это за фейл. Я бросила таблетки. Лучше не стало. Я вожусь с тобой уже четыре месяца и не заставила тебя прочитать ни одну книжку. Раз уж мы заговорили про Райдера… а, эту тему можно сразу же закрывать.

– Ты про родителей ничего не говоришь…

– Это потому что я с ними сейчас общаюсь по телефону. По телефону, как же, все очень милые. Меня еще ни разу не отругали, даже обидно как-то.

– Ну тогда плохого не так уж и много.

Я возмущенно рычу и роняю голову на стол. У меня уже нет никаких сил.

– Слушай, – говорю я, – ну вот если судить по книжкам о парнях, которые оказываются в такой же ситуации, как мы с тобой… Там одно сплошное личное становление, преодоление трудностей, бла-бла – почему я ни одного романа воспитания про женщину не помню? Почему девушкам после переходного возраста либо замуж, либо в дурдом, либо во второстепенные персонажи?

– Еще можно покончить с собой, – мечтательно говорит Марселла, как будто это лучший из возможных вариантов. – Как Сильвия.

– Забудь про Сильвию, тебе до нее еще два года жить.

– А ты забудь про университет. Тебе до него еще полтора месяца.

– Эй, – в ужасе говорю я, – кто разрешил пользоваться моими аргументами? Так нечестно. Это плагиат.

– А учиться нам вообще еще три года. Тебе вообще четыре.

– Марс, – говорю я, – ты уверена, что мы через три года будем лучше знать, чего мы хотим? Мне когда было восемь лет, я очень хотела, чтобы мне уже скорее было пятнадцать. Я реально верила, что уж в пятнадцать-то лет я точно буду что-то знать о жизни. Нет, вот вроде логично, да? Не может же то же самое продолжаться целых семь лет, за это черт-те сколько всего должно произойти…

Я вздыхаю.

– И да, произошло много всего, но когда мне исполнилось шестнадцать, я как будто с разбега налетела на фонарный столб – я там же, все вокруг те же, вс¸ вокруг то же, и я могу бесконечно продолжать надеяться на следующие семь лет и продолжать проживать их неизвестно как.

– У меня все то же самое, – говорит Марселла. – Но я об этом не думаю.

– А о чем думаешь?

– Ни о чем. Я смотрю кино. Я знаю, что оно поднимает н-настроение, поэтому как только мне грустно, я что-нибудь смотрю.

– Если бы ты так книжки читала, – говорю я уныло, – было бы одной проблемой меньше…

– Все равно они ничего нам не сделают, – сонно отвечает Марселла, рассматривая дно своей чашки, – все равно мы их победим.

Я смотрю на часы и отмечаю, что уже почти час ночи.

– Ладно, завтра что-нибудь придумаем. Сядем с утра и будем думать.

– Только не завтра, а уже сегодня, – раздается в ответ.

– Вот зануда, – говорю я.

Как безошибочно определить, что у вас имеется срочное или неприятное дело, требующее умственных усилий и постоянной подготовки: