Псих

Вам может показаться, что я нарываюсь. Мне и самой так кажется. (Потому что так и есть.) Но видите ли, я наивно полагала, что имею дело с человеком, у которого есть чувство юмора. Контрольную я получила назад с тройкой и лаконичным: «Не надо клянчить».

К следующей контрольной я приписала: «Клянчить – это как раз стараться выделиться, отвечая на простые вопросы. Креативное мышление ценно тогда, когда его обладатель чувствует нужные моменты для его использования, а не просто сыплет креативом направо и налево».

Моя тройка (единственная в группе) сопровождалась припиской: «Не старайтесь».

В конце концов, кто-то из нас должен был быть умнее, да и письменных работ в ближайшее время не предвиделось – поэтому я подавила желание подойти и пообщаться с глазу на глаз. Хотя моя свежеоткрытая мания величия хлестала из всех щелей. Я постеснялась говорить Райдеру, но, черт возьми, я всем здесь нравилась и получала столько комплиментов, что иногда меня начинало от них тошнить.

Я строила разные догадки. Не хотелось быть в положении безнадежного влюбленного, который зациклился только по той простой причине, что его отвергли. Да, если быть совсем честной, это был удар по самолюбию, но меня интересовала логика. Прошло недели три, письменная работа наконец настала, и я, уже выяснив опытным путем, что вся группа разными способами извращается над ответами, в очередной раз написала чисто теоретическую выкладку с постскриптумом: «Теперь я – единственный оригинал в группе. Как вам?»

«Я счастлив».



Проблема в том, что я сейчас вообще не могу затормозить. Когда мы поговорили с Райдером, я удивилась тому, что я даже не расстроена – как-то было глухо внутри, как в танке. Началось через неделю. Я несколько месяцев бегала бодрой лошадкой, а теперь каждый день происходит что-то новое – либо меня скручивает гастрит, либо болит спина так, что я еле высиживаю лекции, либо глаза слезятся так, что я не то что не могу читать, я не могу держать их открытыми. Всем понятно, что таким образом организм говорит мне спасибо за месяцы упорного труда.



Снег выпал, черт возьми.

И да, я даже успела купить себе две новые шапки, с ушами и без, но пока ни одну не надела, потому что мне как-то не холодно. Сегодня по дороге в университет меня сильно озадачила прекрасная и девственная поляна снега, по которой еще никто не успел потоптаться, и я почти на пять минут застряла около нее, думая, стоит ли мне сделать ангелочка – или, может, вытоптать что-нибудь язвительное. Я пока не настолько знаю любителя креатива, чтобы сделать надпись с тонким намеком на его прогрессивную методику.

(К тому же он красивый и у него хорошие лекции.)

Заткнись, критик, вот просто заткнись сейчас.

Марселла будет здесь через две недели. Мне интересно, как это будет. Насколько у нас будет совпадать расписание, где ее поселят, сможем ли мы болтаться вместе в обед. Я никогда и ни с кем не проводила время в местах своей учебы. Да, я иногда слонялась в школе от человека к человеку, но у меня не было ничего похожего на друзей или хотя бы на людей, с которыми вместе можно обедать.

Наверное, вам интересно, как за четыре месяца можно было не завести ни одного друга – учитывая то, что мне нравится университет, и люди в нем нравятся. Это получается как-то само собой – мы просто плаваем как рыбы в аквариуме, сталкиваясь иногда. К кому-то я постучала в друзья в соцсети, но ответной реакции никакой не было, и мне стало неинтересно. (А критику наоборот.) В целом я привыкла ни с кем не общаться дольше двух минут. Иногда девушки, с которыми мы стояли вместе в очереди в столовой или оказались за одним столом в библиотеке, маниакально здороваются со мной по двести раз в день, и я отвечаю. Может, это им зачем-нибудь нужно. Некоторые из них могут поймать меня в коридоре – они думают, что я нормальная, и со мной можно просто так поговорить про какую-нибудь ерунду типа расписания. Вот зачем вам мое расписание? Какая вам разница, о чем и у кого я буду писать курсовую? Почему это все так похоже на соцопрос?

Вообще я начинаю постепенно впадать в крайности. Раньше все было хорошо, потому что я не успевала задумываться – столько всего надо было делать, что я носилась туда-сюда, не тратя время на анализ. Сейчас на предметах, которые у меня хорошо получаются, мне стыдно, потому что я могу одна проговорить весь семинар. (Я наврала Райдеру насчет своей успеваемости – не хотелось рассказывать, что меня хвалят. Это как-то по-идиотски.) Пока я там, я чувствую себя совершенно комфортно и говорю себе, что никто никому не мешает нормально готовиться, да и рты здесь не затыкают, поэтому, если я выучила и поняла, мне стыдиться нечего. Ну и да, угадайте, что происходит на занятиях, где я не в числе первых – там, разумеется, мне стыдно за то, что я какая-то не такая, раз все вс¸ понимают, а я нет.

Очень тяжело бывает уговаривать себя, что не все и не вс¸. Когда мне удается очнуться, я вижу, что никто на самом деле на меня не смотрит с осуждением – просто потому, что все заняты собой. Все тоже боятся сплоховать, как и я. Я понимаю умом, что не стоит все время придираться к себе и искать, что можно было бы улучшить. Когда у меня получается действительно довериться себе, лучше меня (хотя бы для меня) никого нет. Я редко ловлю эту волну – но, надеюсь, это достигается тренировкой.



А можно ведь было бы заниматься писательством помимо блога, разве нет? Разве не к этому все шло? Что обычно делают люди в моей ситуации? Пишут мемуары, по которым снимают фильмы разной паршивости. (Мне стоит развить эту прекрасную мысль, но ближайшие сорок минут я провожу в раздумьях насчет того, кому стоило бы отдать главные роли.)

Я нечеловечески стесняюсь писать художественно. Возможно, я и не умею этого делать, но я хотела бы понять – я действительно не умею или просто не могу через что-то в себе переступить. Есть, конечно, вариант, что мне элементарно лень. Я иногда думаю, что трачу, наверное, процентов пять своих реальных сил, причем на ерунду. А остальные девяносто пять, с помощью которых можно было бы нести свет в массы, просто постепенно сгнивают где-то внутри меня. Может, когда-нибудь им станет мало места, и я начну фонтанировать идеями. А может, мы сгнием вместе. Кто знает. Я говорю об этом единственно потому, что я боюсь себя и плохо представляю, чего от себя можно ждать. Уж тем более я не знаю, у кого просить совета, если вдруг что. По-моему, люди не ходят по улице просто так и не говорят – извините, вы не знаете, что делать с нерастраченным творческим потенциалом? Нет? Вам отсыпать, может?

Я методично отпиливаю себе кусочек блина с творогом (наша столовая по-прежнему божественна) и рассматриваю людей вокруг. У меня есть еще тридцать пять минут, и я очень стараюсь есть медленнее, потому что сидеть просто так, без еды, скучно, а болтаться в коридоре тем более. Нет, слушайте, ну правда, все эти юные создания вокруг гораздо интереснее меня. Хватит с меня литературы. Я все равно никогда не смогу писать о чем-то, кроме себя и своих бесконечных страданий. Лучше буду говорить, что у меня творческий кризис – хотя в самом деле, ну разве кто-то будет спрашивать.

Черт.

Пожалуйста, спросите у меня что-нибудь, что угодно, не связанное с литературой, расписанием и общежитием.



Я знала это очень давно, слышала у себя в голове каким-то далеким эхом, но надеялась, наверное, что все-таки не услышу наяву. Еще со времен психологических книжек, самопомощи, докторов, излишней опеки это витало в воздухе – я кому-то не нужна, я мешаю, я лишняя, что бы я ни делала, хотя вслух мне этого не скажут. Мои поздравления – вслух наконец-то сказали.

И знаете, удивительно, но это не какой-то страшный удар. Я понимаю теперь, что это жизнь, что никто не обязан любить тебя насильно. Просто странно, когда кусок этой жизни подходит к логическому завершению у тебя на глазах. Ты слышишь то, чего ждал много лет, все вроде бы становится на свои места, но время идет против твоей воли. Идиотское выражение – но надо как-то дальше жить. А хочется на какое-то время лечь и умереть.

Вы все почему-то говорите, что в таких случаях кто-то один должен быть умнее, но я не хочу, чтобы это постоянно была я. Видите ли, я могу глотать обиды как конфеты, уходить к себе в комнату на полчаса, возвращаться с просветленным лицом и продолжать как ни в чем не бывало. И прощать вас. Хотя вы, как показывает практика, никогда и ни за что не прощаете меня. Вы называете меня злопамятной и обижаетесь, когда я, доведенная наконец-то до белого каления, вспоминаю, как ранили меня вы. Наконец-то все действительно на местах – у вас были другие планы, я помешала им. Можно было сразу так и сказать. Когда, интересно, полагается говорить детям такие вещи? В четырнадцать лет? В десять? Или сразу, как только они начинают понимать речь?

Правильно. Сказать: «Ты мне помешал и испортил жизнь» – гораздо проще, чем что-нибудь вроде: «Я тоже человек, и мне тоже больно, и сейчас ты делаешь мне больно, но вне зависимости от результата, мы с тобой как-то это переживем».



И когда я после получасового топтания на вокзале вижу Марселлу, я, как дура, бегу ее обнимать. Мне кажется, что она моя сестра. Она сонная, взъерошенная и какая-то неживая. Я никогда никого не обнимала лет с десяти, наверное, и особенно не хотелось.

– Т-т-ты что? Что случилось? – в ужасе спрашивает она откуда-то из-за моего уха.

– Ыыыыыыыыы, – сообщаю я. – У меня припадок.

Потом, когда мы плетемся наружу, я вижу наше отражение в витрине. Мы почти одинаковые, хотя еще полтора года назад у нас не было ничего общего. Мои волосы тоже короче, разницы в их цвете практически не видно, одеждой можно было бы смело меняться без ущерба для внешнего вида. Обе худые. Разве что Марс чуть выше меня.

Я думаю, что нужно отзвониться родителям и Райдеру. (Стоит ли звонить родителям после безобразной сцены, которая между нами произошла, и Райдеру – с тех пор, как мы пошли каждый своей дорогой?)

– Я ему позвонила, – говорит Марселла устало, – можешь не переживать.

– Я не переживаю. Мне просто теперь надо больше времени на обдумывание.

– Т-ты и раньше по полчаса думала, только по другой п-п-причине.

– Ну их всех к чертям, – сердито говорю я. Я сержусь, видимо, оттого, что выгорела от необходимости долго ждать – я два месяца уговаривала себя, что вот приедет Марселла, и… – У нас целых две недели каникул, а мы еще не решили, чем их занять.


Мы талантливо заняли каникулы обсуждением новой девушки Райдера. Новая девушка Райдера стучится к нам в друзья и всячески хочет общаться. Марселла подавленно молчит, ожидая моей реакции. Я плююсь ядом и обзываю новую девушку Райдера чертовой Люси Стил.

Может, я, конечно, его больше и не люблю, но ревную очень качественно.

– Ну а что плохого, – говорит Марселла с сочувствием (оно может быть адресовано кому угодно), – она, наверное, просто дружелюбная… Ты меня слушаешь вообще?

Нет, я не слушаю. Я представляю свой могильный камень с надписью: «Откинулась в возрасте 88 лет старой девой. Мир вздохнет спокойно».



Да, я по-прежнему буду грузить вас литературными аналогиями, но вы можете считать это заменой психотерапии и бесконечным докторам. Во всех романах воспитания есть поворотный момент, когда герой впервые вступает в мир взрослых и неизведанных чувств. Почему-то ни один прославленный автор, однако, не пишет о том, что после этого момента мозг героя не выключается двадцать восемь часов в сутки, требует немедленного ответа на вопрос: «И как теперь со всем этим жить?» – и настоятельно рекомендует либо бегать по кругу с жалобным воем, либо с ним же биться головой о стену.

И я очень хочу сейчас все это делать, но не осмеливаюсь. Просто потому что критик говорит мне, что я сама все испортила, что я собственными руками отдала счастье чертовой Люси Стил, которая неутомимо комментирует мои фотографии и таскает к себе мои песни. Тот самый критик, который заставил меня думать, что моя нынешняя жизнь прекрасна и без Райдера. И что раз все наладилось, я могу дать себе остыть и подумать. Хорошенько же я подумала, критик.

Я ненавижу тебя так сильно, критик, что я бы вырвала тебя изнутри, даже если бы меня в конечном итоге осталось совсем немного. Главное, чтобы это немногое состояло из чистого стопроцентного неотрефлексированного блаженства. Ладно, нет, я даже согласна на спокойствие. Даже на небольшую долю сомнений – ровно такую, которая нужна для выживания. Все остальное, черт возьми, мне не нужно, совершенно не нужно, это все равно что носить у себя в груди машину смерти, которая уничтожает тебя с твоего же разрешения.



Я сейчас мысленно двинулась куда-то в другую сторону и думаю о том, как бывает, когда случается что-то на самом деле болезненно невыносимое – нервы либо застывают, либо вибрируют от каждого легкого прикосновения, а мозг превращается в камень. И какое-то время не можешь громко разговаривать или слышать, как громко разговаривают другие. Хочется заткнуть всех и помолчать вместе.

А потом начинаются робкие разговоры про какие-то бытовые мелочи (я так хорошо себе это представляю, что мне нужно на секунду отвернуться и поплакать), тишина нарушается, снова становится живой, и в какой-то момент ты вспоминаешь что-то смешное – и такое впечатление, что ты смеешься сейчас впервые с начала времен.

Как раз теперь, когда тяжесть внутри понемногу поддается твоему дыханию, можно начать думать о том, что дальше будет просто лучше, а потом, может быть, даже хорошо. Это маразм – думать про такие дни как про необходимость. Это крайняя степень маразма – говорить о том, что чей-то уход, в каком бы смысле он ни случился, способен чему-то научить. Но в момент, когда после временной пустоты ты опять даешь себе команду что-то почувствовать, становится ясно, что жить дальше можно. Что, может быть, еще через какое-то время ты будешь счастливее, рассмотришь возле себя что-то нужное, перестанешь себя терзать.

Но пока эта минута не пришла – жить нельзя.



Марселла учит французский. Я тоже хочу учить французский, но пока я над ней издеваюсь, потому что мне скучно. На каникулах здесь практически никого не осталось, мои родители звонят и проявляют нездоровый интерес к моим оценкам, коридоры пусты. Да, это слегка напоминает любые рождественские каникулы из «Гарри Поттера», но нам, в отличие от него, решительно нечем заняться.

– Это рейс 452? – нерешительно спрашивает Марселла у учебника.

– Кто здесь? – отвечаю я вместо нарисованного на странице недоуменного клерка.

– Да, это рейс 452. Сколько сейчас времени?

– Женщина, оставьте меня в покое, я не разговариваю с незнакомыми.

Я получаю учебником по голове и покорно удаляюсь в Интернет. Я уже давно не обновляю свой блог – во всяком случае, мои реальные дневниковые записи теперь туда не попадают. Иногда я вешаю какие-нибудь хорошие песни или просто просматриваю комментарии. Странно, но кто-то это по-прежнему читает, хотя я уже плохо ассоциирую себя с тем, о чем тогда писала. Как будто это была не я.

«Ты такая талантливая и замечательная! Обязательно продолжай писать, у тебя очень хорошая фантазия! Такое впечатление, что это все происходило на самом деле. Райдер передает тебе привет!

Чертова Люси Стил»

(Вы же понимаете, что в целях конфиденциальности я вынуждена была заменить ее имя и фамилию совершенно вымышленными и ни на что не намекающими.)

– Слушай, ну какие макароны должны быть в голове у человека, который подписывает свой комментарий как заявление, а? – говорю я, видя, что Марселла отложила учебник и смотрит на него как на врага.

– Т-такие, как у меня сейчас, я вообще ничего не понимаю.

– Тебе и не надо сейчас ничего понимать, у тебя каникулы.

– Я хотела заняться чем-то полезным, – печально говорит Марселла.

– Вот, а пару лет назад ты ела конфеты и писала в розовый дневничок.

– Т-т-твои заслуги перед человечеством очевидны. Т-только ты же не на меня сейчас злишься, верно?

– Естественно, – говорю я. – У меня хорошая фантазия. У меня такая хорошая фантазия. Я надеюсь, она медленно читает, иначе она бы уже стояла над моей кроватью с топором.

– А ты не хочешь удалить то, что писала… о вас?

– Еще чего.

Я пинаю ноутбук с такой силой, что он почти что падает с кровати.

– Тем более что ничего не было, – говорю я. – Что она может узнать оттуда, кроме того, что мы друг другу говорили? Я могу, конечно, повыделываться и сказать, что не хочу афишировать свою личную жизнь, но я не могу писать о том, чего на самом деле нет, понимаешь?

– Подожди. А тайная связь?

– Какая тайная связь, – отвечаю я, – откуда. У меня? Понимаешь, это все книжки, это все мои дурацкие книжки. Я думала, что если смоделирую какое-то подобие счастливого конца, какой-то идиотский, неправдоподобный заказ вселенной, то меня кто-нибудь услышит. Или я просто хотела успокоить женскую аудиторию. Или себя. Я не знаю. У нас никогда ничего не было. Я спросила, стоит ли мне ехать. Он сказал, что стоит. Какой смысл был что-то начинать… тем более, что никто и не предлагал что-то начинать, куда уж тут. И потом, что бы мы делали сейчас, плакали друг другу в трубку? Если мы не можем быть вместе, когда сидим в метре друг от друга, то зачем издеваться над собой и придумывать какой-то взаимный дебилизм через всю страну? Такие вещи не работают, никогда, ни для кого, и мне просто надо смириться с этим. Только я хочу, чтобы меня оставила в покое эта чертова Люси Стил, я не могу ее ни видеть, ни слышать.

– Слушай, – говорит Марселла решительно, – я позвоню ему и скажу, чтобы она перестала к тебе лезть, а ты перестанешь себя мучить, хорошо?