Прыжок

— Были гонки на картах. Я очень хотела победить, — рассказывала она. — Алекс был первым, но я думала, что стану второй.

— Ты пришла третьей, — пробормотала Мегер. — Очень достойно для девочки, которая не специализируется как пилот.

— То есть я не разбилась? — уточнила Лючия.

— Нет. Взяла третье место. Хорошо училась… хотя мне кажется, что твои кулинарные навыки не соответствуют высокой оценке… — Мегер хмыкнула. — Мы опоздали на «Техас», где должны были пройти практику. Вместо этого попали на «Твен», к командиру Горчакову.

Лючия с интересом посмотрела на Валентина. Потупила глаза. Потом спросила:

— А я кто?

— Специалист по системам жизнеобеспечения, — с ноткой удивления произнесла Мегер.

— Я хотела перевестись на инженера двигательных систем, — вздохнула Лючия. — На третьем курсе…

— Видимо, ты передумала, — сказала Мегер терпеливо. — Или не прошла экзамен. А чем тебе не нравится специалист жизнеобеспечения?

— Я пошла на этот курс, потому что у меня высокий балл за внешность, — откровенно сказала Лючия. — На другие курсы не проходила. Но специалисты по жизнеобеспечению… мама говорит, что туда идут девушки вольного поведения. Мама говорит, это место для baldracca.[5] Тётушка Бьянка с ней спорила, это была её профессия в молодости…

Валентин даже поперхнулся. Ничего особо грубого сказано не было, но в сочетании с невинным детским выражением лица Лючии и её более чем сексапильной внешностью… В общем, прозвучало странно.

— И вовсе не обязательно, — сказала Мегер. — Психологический климат в экипаже вовсе не обязательно поддерживать таким путём! В любом случае, ты выбрала именно эту профессию.

— Но ведь я теперь всё забыла? — с надеждой произнесла Лючия. — Можно мне чему-то другому научиться?

— Я подумаю над этим, — решила Мегер. — Сейчас я отведу тебя в каюту, отдохнуть и ознакомиться с событиями нашего полёта. Думаю, Марк подготовит краткий и точный пересказ событий.

— Марк наш искин? — спросила Лючия и захлопала ресницами. — Кажется, я помню, что искина зовут Марк!

— Вот видишь, детка, кое-что вспоминается, — сказала Мегер. — Пойдём.

— Разрешите идти, командир Горчакофф? — спросила Лючия.

Правила субординации кадеты явно учили хорошо и с первого года обучения, а вот в произношении русских фамилий путались.

— Свободны, кадет Д’Амико, — разрешил Горчаков.

Лючия поставила кружку и вместе с Мегер вышла из медотсека.

— Блин, ну и дела, — пробормотал Гюнтер. Покачал головой. — Scheiße…[6]

— Вынужден согласиться, — сказал Горчаков.

— Простите, командир. — Соколовский достал из-под столика припрятанную бутылку, допил воду из стакана и щедро налил себе польской водки. — Я старый никчёмный дурак. Я был уверен, что девочка в порядке.

— Вы сделали всё, что могли, — Валентин пожал плечами. — И Ракс сделали всё возможное. Хорошо, что Лючии не три года. Она хотя бы понимает, что находится в космосе и у неё есть какие-то базовые навыки дисциплины.

Соколовский залпом выпил, глянул на командира мгновенно покрасневшими глазами. Засопел. Гюнтер протянул ему кусок колбасы, но доктор упрямо покачал головой.

— Нет… хочу напиться… Командир, вас словно не беспокоит состояние Лючии…

— Беспокоит, — возразил Валентин. — Умеренно. Меня куда больше беспокоит состояние Мегер.

— Но она в порядке! — воскликнул Лев.

— Думаете? Ракс предупредили, что самые серьёзные проблемы с памятью будут у Лючии и Анны. Что случилось с Лючией, мы видим. А вот что случилось с Анной, пока что нет.

Доктор и оружейник переглянулись.

— Что ж всё так плохо-то… — сказал Лев. — Я забыл жену и гимн… Валентин какие-то мелочи из детства… Лючия треть жизни… Мегер — не пойми что… Гюнтер, ну ты хоть что-нибудь забыл? А?

Вальц вздохнул.

— Если вам от этого будет легче, доктор.

— Ну, ну! — подбодрил его Лев.

— Я пересмотрел все фотографии, видео, выписал все события своей жизни, прошёл профессиональные тесты, просмотрел медицинскую карту…

— Ну?

— В детстве у меня был энурез. Даже в школьные годы. Ну, так бывает у детей.


— Конечно же, бывает, — кивнул Соколовский.

— В медкарте сказано, что я сильно комплексовал по этому поводу. Психолог даже отметил, что выбор воинственной профессии мог быть связан с детским комплексом.

— И?

— Не припоминаю ни одного такого конфуза, хотя детство помню прекрасно.

— O kurwa![7] — сказал Соколовский с завистью.

— Везунчик, — согласился Валентин.

И посмотрел на дверь.

Его очень тревожило, что именно могла забыть Мегер. Если у мастер-пилота пострадали профессиональные навыки, то их невесёлая ситуация могла ещё больше ухудшиться.



Для Алекса космос был не таким, как для Тедди. Не таким, как для Горчакова или Хофмайстера. Даже не таким, как для Анны Мегер, с её частично заслуженной репутацией гениального пилота.

Алекс чувствовал космос иначе. Пространства и расстояния — для него разница между световым месяцем и световым годом не была абстракцией (в общем-то для хрупкого человеческого организма и то, и другое равно бесконечности), а плывущие в Галактике звёзды казались частями механических часов, где раскручивание пружины приводит в понятное и предсказуемое движение десятки и сотни зубчатых колёсиков. Он держал в памяти тысячи звёздных систем, так или иначе влияющих на трассу корабля — а в случае необходимости мог разложить каждую систему на отдельные центры масс и векторы движений. Ядро Галактики, та самая пружина часового механизма, могло быть абстракцией, а могло превратиться в сложную гравитационную кляксу, совершенно разную при взгляде от каждой звезды. Водовороты гравитационных колодцев чёрных дыр, призрачные полотнища туманностей, волны пульсаров — всё это жило в его мозгу как динамическая объёмная картина, к тому же совершенно разная в каждой точке евклидова пространства — и вне его.

Так музыкант с абсолютным слухом ощущает каждую ноту, сыгранную на каждом инструменте во время концерта, и при этом держит в памяти уже умолкшие звуки и те, которым лишь предстоит прозвучать.

И точно так же, как музыкант, в чьём сознании гармония раскладывается на отдельные ноты, не может услышать симфонию как простой человек — Алекс не мог просто любоваться космосом. Ни с Земли, сквозь мутное окно атмосферы, ни, тем более, с борта космического корабля. Он смотрел на разноцветные искры звёзд, на вьющуюся ленту Млечного Пути, но там, где даже у опытного космонавта от восторга перехватывало дыхание, сознание Алекса начинало вычерчивать червоточины межзвёздных переходов. Да, это было интуитивное искусство, упорно не поддающееся самым совершенным искинам, но искусство, основанное на логике, константах и цифрах.

Алекс платил за свои способности целым рядом неудобств. Начиная от повышенной потребности в глюкозе и повышенной температуры тела и заканчивая прогнозируемым к сорока годам облысением. Впрочем, ни потребность жевать шоколадки и конфеты, ни высокая вероятность потери волос не казались ему реальной проблемой. А вот невозможность полюбоваться небом, просто и незатейливо, раздражала.

До сегодняшнего дня.

Юный навигатор стоял на крошащейся, будто пенопласт, поверхности Второй-на-Ракс и смотрел на звёзды, отделённые от него сотней метров искусственно удерживаемой атмосферы — ну и десятками световых лет, конечно же.

Крошечная белая звезда, которую давно уже называли лишь по имени цивилизации — Ракс, закатилась за планету, носившую то же имя. Временная обитель мятежных искинов, миллионы раз переписывавших историю человечества и прочих разумных видов, скоро опустеет. Ракс отправятся к другой звезде, чтобы в случае необходимости выдоить её энергию.

Алекс смотрел в зенит. В разноцветную звёздную метель, перехлёстнутую Млечным Путём. Первый раз в жизни он ощутил восторг человека, увидевшего звёзды, и застыл в немом восхищении.

Мягко ступая, подошёл Уолр. Положил руку ему на плечо — Алекс почувствовал влажность чужой атмосферы и запах чужака, едва их тела соприкоснулись.

— Любуешься? — спросил Уолр мягко.

— Да. Я впервые смог абстрагироваться от навигационной картины, — ответил Алекс. — Просто смотрю и любуюсь.

— А… — сказал Уолр. — Это связано с твоими способностями… Ты не допускаешь мысли…

— Нет, — ответил Алекс. — Тоже вначале испугался. Потом просчитал пять-шесть траекторий и успокоился. Я помню всё, что надо. Но после реанимации научился… словно как бы переключаться. Могу смотреть на звёзды и любоваться, могу считать траектории.

— Интересное последствие клинической смерти.

— Да, — согласился Алекс, продолжая смотреть в небо.

— У нас многие никогда не видели звёзд, — сказал Уолр. — Те, кто не интересуются полётами в космос и не считают нужным улучшать зрение. Самые яркие звёзды они могли бы увидеть, но им неинтересно.

— Могли бы?

— Ну ты же не думаешь, что мы совершенно слепы? — Уолр хрюкнул, давя смешок. — Световая чувствительность у нас неплохая, не хватает чёткости зрения, сложно различать мелкие детали. Биоинженерия позволила делать глаза не хуже человеческих, но не всем это интересно.

— Вам интересно? — спросил Алекс.

— Мне нужно, — ответил Уолр. — В некоторых частях спектра я вижу лучше, чем люди. Вот вы, мой дорогой друг, что-нибудь наблюдаете в той части неба?

Он вытянул толстую мохнатую руку. Алекс всмотрелся, мимолётно подумав, что Уолр в разговоре легко и вроде бы бессистемно переходил с дружеского тона на официальный, обращаясь к нему то на «ты», как к младшему, то на «вы», как к члену экипажа. Похоже, Халл-три таким образом обозначал степень формальности разговора…

— Нет, ничего, — ответил Алекс, поразмыслив. — Там видна Спика, сейчас в максимуме светимости для данной точки пространства, но она почти отовсюду видна…

— Нет-нет! Куда ближе. В трёх километрах от нас.

Алекс покачал головой.

— Там источник пульсирующего ультрафиолетового излучения, — сказал Уолр. — Ставлю сто против одного, что ещё есть выбросы рентгеновского и жёстких гамма-лучей, но Ракс их фильтруют… Так… вспышки замедляются… И что это значит, мой юный друг?

Навигатор размышлял не больше секунды. После чего с восторгом воскликнул:

— Феол?

— О да! Мы будем наблюдать редкое зрелище — прогрызание ползуном Феол метрики пространства и его переход в трёхмерность.