Противостояние

Как ни странно, действительно помогло.

– Машина… – начал он, затем стал судорожно хватать ртом воздух. Отдышался, продолжил: – Машина стоит… за заправкой «Коноко»… сразу за городом. Пятьдесят первое шоссе.

– К северу или к югу от города?

– Ю… ю…

– Да, ю! Понял. Продолжай.

– Накрыта брезентом… Б… б… «бьюик». Регистрационный талон на руле. На имя… Рэндалла Флэгга. – Он вновь принялся хватать ртом воздух, не в силах вымолвить ни слова и глядя на Фрая с немой надеждой.

– Ключи?

– Коврик. Под…

Зад Фрая пресек фразу, опустившись на грудь Брейдентона. Он устроился, точно на удобном пуфике в доме приятеля, и внезапно Брейдентон утратил способность дышать. Остатки воздуха покинули его легкие с единственным словом:

– …пожалуйста…

– И спасибо, – ответил ему Ричард Фрай/Рэндалл Флэгг с сухой усмешкой. – Скажи «спокойной ночи», Кит.

Говорить Кит Брейдентон не мог, лишь вращать глазами под опухшими веками.

– Не думай обо мне плохо, – мягко продолжил темный человек, глядя на Брейдентона. – Просто нам надо спешить. Карнавал открывается рано. Все игровые аттракционы. И «Бросай до победного», и «Колесо фортуны». А я чувствую, Кит, это моя счаст ливая ночь. Я не могу ошибиться. Так что надо спешить.



Заправка «Коноко» находилась примерно в полутора милях, и он добрался туда к четверти четвертого утра. Ветер набрал силу, выл, пролетая по улице. По пути Флэггу повстречались четыре трупа – трех собак и одного мужчины, одетого в какую-то форму. Над головой светили чистые и яркие звезды, пронзая черную кожу вселенной.

Брезент, укрывавший «бьюик», был растянут и закреплен вбитыми в землю колышками. Когда Флэгг выдернул их, брезент улетел в ночь, на восток, словно большущий коричневый призрак. Вопрос состоял в том, в каком направлении двигаться ему, Флэггу?

Он постоял рядом с «бьюиком», хорошо сохранившейся моделью тысяча девятьсот семьдесят пятого года (автомобили здесь процветали – минимум влаги, и ничего не ржавеет), вдыхая летний ночной воздух, словно койот. Пахло ароматом пустыни, ощутить который можно только ночью. «Бьюик» стоял целехонький посреди кладбища автомобильных частей, напоминающих каменных истуканов с острова Пасхи, в тишине, нарушаемой только ветром. Двигатель. Ось, похожая на штангу какого-то культуриста. Груда покрышек, из которых ветер извлекал ухающие звуки. Треснувшее лобовое стекло. И многое другое.

В таких местах ему думалось лучше всего. В таких местах любой человек мог почувствовать себя Яго.

Он прошел мимо «бьюика», провел рукой по смятому капоту, возможно, от «мустанга». Мелодично пропел: «Эй, маленькая «кобра», ты ведь сделаешь их всех…»[79]. Пнул радиатор запыленным сапогом, перевернул – и ему открылись драгоценные камни, тускло поблескивавшие в звездном свете. Рубины, изумруды, жемчужины с гусиное яйцо, бриллианты, соперничающие со звездами. Флэгг наставил на них палец. Они исчезли. Так куда же ему идти?

Ветер стонал, врываясь в разбитое боковое стекло «плимута», а в салоне шуршал залетевший туда мусор.

Что-то зашуршало за спиной Флэгга. Он обернулся и увидел Кита Брейдентона, в одних лишь абсурдных желтых плавках, с поэтическим животом, нависающим над поясом, как лавина в мультипликационном фильме. Брейдентон брел по свалке вышедшей из строя детройтской продукции. Пружина проткнула ему ногу, как гвоздь, но крови не было. Пупок Брейдентона казался черным глазом.

Темный человек щелкнул пальцами, и Брейдентон исчез.

Флэгг усмехнулся и пошел к «бьюику». Прижался лбом к крыше над передним пассажирским сиденьем. Прошло время. Он выпрямился, по-прежнему усмехаясь. Теперь он знал.

Он скользнул за руль «бьюика» и пару раз нажал на педаль газа, чтобы прокачать карбюратор. Мотор заурчал, и стрелка указателя уровня бензина качнулась до отказа вправо. Флэгг тронул автомобиль с места и объехал заправку. Фары на мгновение выхватили из темноты еще два изумруда – глаза кошки, опасливо поблескивающие из высокой травы у двери женской туалетной кабинки автозаправочной станции «Коноко». Кошка держала в зубах маленькое обвисшее мышиное тельце. При виде ухмыляющегося луноподобного лица за стеклом водительской двери она выронила добычу и убежала. Флэгг громко расхохотался – искренним смехом человека, у которого на уме только добрые дела. Там, где выезд с заправочной станции переходил в шоссе, он повернул направо и покатил на юг.





Глава 32




Кто-то оставил открытой дверь, отделявшую крыло строгого режима от общего коридора; стальные стены превращали его в естественный усилитель звука, поэтому монотонные вопли, все утро раздававшиеся в другом конце коридора, были невероятно громкими, и Ллойд Хенрид все более укреплялся в мысли, что эти звуки, на пару со страхом, который он по понятным причинам испытывал, сведут его с ума.

– Мама, – в очередной раз донесся до него хриплый, усиленный эхом крик. – Ма-а-а-а-ма!

Скрестив ноги, Ллойд сидел на полу камеры. Кровь покрывала обе его кисти, и со стороны могло показаться, что он надел красные перчатки. Светло-синюю тюремную рубашку он тоже запачкал кровью, потому что досуха вытирал об нее пальцы, чтобы усилить хватку. Часы показывали десять часов утра двадцать девятого июня. В семь часов Ллойд заметил, что правая передняя ножка его койки шатается. С тех пор он пытался отвернуть болты, которые крепили ее к полу и к кроватной раме. Роль инструментов исполняли пальцы, и он уже сумел выкрутить пять из шести болтов. В результате пальцы стали похожи на сырой гамбургер. Шестой болт оказался самым упрямым, но Ллойд уже чувствовал, что в конце концов справится с ним. О том, что будет дальше, он думать себе не позволял, прекрасно понимая, что единственный способ избежать паники – поменьше думать.

– Ма-а-а-а-ма-а-а-а…

Ллойд вскочил на ноги, роняя на пол капли крови с израненных, пульсирующих болью пальцев, и высунул лицо в коридор насколько мог, схватившись руками за решетку и яростно выкатив глаза.

– Заткнись, членосос! – закричал он. – Заткнись, я из-за тебя, на хрен, чокнусь!

Последовала долгая пауза. Ллойд наслаждался тишиной, как когда-то наслаждался чизбургером в «Макдоналдсе». Молчание – золото. Эта поговорка всегда казалась ему глупой, но теперь он не мог не признать, что она вполне осмысленна.

– МА-А-А-А-МА-А-А-А-А… – вновь донесся из далекого коридора протяжный вопль, печальный, как противотуманная сирена.

– Господи, – пробормотал Ллойд. – Господи Иисусе. ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ, ГРЕБАНЫЙ НЕДОУМОК!


– МА-А-А-А-А-А-А-МА-А-А-А-А-А-А-А-А…

Ллойд вернулся к ножке своей койки и с яростью набросился на нее, пытаясь не обращать внимания на пульсирующую боль в пальцах и панику в голове. Он попробовал точно вспомнить, когда в последний раз видел своего адвоката: подобные факты быстро тускнели в памяти Ллойда, которая удерживала хронологию прошедших событий не лучше, чем решето – воду. Три дня тому назад? Да. На следующий день после того, как этот ублюдок Матерс врезал ему по яйцам. Двое охранников вновь привели его к переговорной комнате, и Шокли опять стоял у двери, и Шокли поприветствовал его: Ой, да это наш обалдуй с острым язычком. Как жизнь, обалдуй? Хочешь сказать что-нибудь умное? А потом Шокли открыл рот и чихнул Ллойду прямо в лицо, забрызгав его густой слюной. Я тут припас для тебя несколько вирусов, обалдуй, у всех остальных они уже есть, начиная с начальника тюрьмы, а я верю в то, что богатством надо делиться. В Америке даже такие подонки, как ты, имеют право заболеть гриппом. Когда его привели к Девинзу, адвокат напоминал человека, изо всех сил пытающегося скрыть хорошие новости, чтобы не сглазить. Судью, которому предстояло вести процесс Ллойда, свалил грипп. Двое других судей также болели. То ли гриппом, который косил всех подряд, то ли чем-то еще, поэтому оставшиеся судьи работали как проклятые. Так что у них появился шанс на отсрочку. «Скрести пальцы», – предложил ему адвокат. «Когда мы будем знать точно?» – спросил Ллойд. «Все может выясниться только в последнюю минуту, – ответил Девинз. – Я дам тебе знать, не беспокойся». Но с тех пор Ллойд его не видел, и сейчас, думая об их последней встрече, он вспомнил, что у адвоката текло из носа, то есть…

– Го-о-о-споди-и-и-и-и-су-у-у-се!

Ллойд сунул пальцы правой руки в рот и ощутил вкус крови. Но злогребучий болт немного подался, а это значило, что он обязательно его отвернет. Даже крикун из другого конца коридора уже не бесил его… по крайней мере не так сильно. Он точно знал, что скоро открутит болт. А потом останется только ждать дальнейшего развития событий. Ллойд сидел, не вынимая пальцы изо рта, давая им отдых. Покончив с болтом, он намеревался разорвать рубашку на полосы и забинтовать пальцы.

– Мама?

– Я знаю, что ты можешь сделать со своей мамочкой, – пробормотал Ллойд.

Вечером того дня, когда он в последний раз виделся с Девинзом, из камер стали выносить тяжелобольных заключенных. Сосед Ллойда из камеры справа, Трэск, обратил внимание, что большинство охранников тоже сопливые. «Может, нам что-то с этого обломится», – предположил Трэск. «Что?» – спросил Ллойд. «Не знаю, – ответил Трэск. – Отсрочка суда, скажем».

Под матрасом Трэск прятал шесть косяков. Четыре он отдал одному из охранников, который выглядел еще ничего и мог рассказать, что происходит за стенами тюрьмы. По словам охранника, горожане покидали Финикс, просто разбегались из города. Многие болели и очень быстро умирали. Правительство говорило, что скоро будет вакцина, но большинство думало, что это треп. Калифорнийские радиостанции передавали всякие ужасы о законах военного времени, блокаде дорог, дезертирах, вооруженных автоматами, и о десятках тысяч умерших. Охранник сказал, что не удивится, если выяснится, что какие-то длинноволосые хиппи из кампуса, симпатизирующие коммунистам, вызвали эту болезнь, подмешав чего-нибудь в водопроводную воду.

Охранник заявил, что сам прекрасно себя чувствует, но собирается убраться куда подальше, как только закончится его смена. Он слышал, что с завтрашнего утра армия блокирует шоссе 17 и 80 и автостраду 95, так что он заберет жену с ребенком, они захватят с собой как можно больше еды и отсидятся в горах, пока все это не кончится. У него там домик, сказал охранник, и любой, кто попытается приблизиться к нему на расстояние тридцати ярдов, получит пулю в лоб.

На следующее утро у Трэска потекло из носа, и он сказал, что чувствует жар. Он чуть не помешался от страха, вспомнил Ллойд, обсасывая свои пальцы. Каждого проходившего мимо охранника Трэск просил перевести его, нах, в лазарет, пока он действительно не заболел. Охранники не обращали никакого внимания ни на него, ни на других заключенных, которые теперь нервничали, как некормленые львы в зоопарке. Вот когда Ллойд впервые по-настоящему испугался. Обычно по этажу расхаживало не меньше двадцати охранников, так почему же теперь он видел сквозь решетку лишь четверых или пятерых?

С того дня, двадцать седьмого, Ллойд стал съедать только половину еды. Вторую половину он прятал под матрасом.

Вчера Трэск вдруг забился в конвульсиях. Его лицо стало черным, как туз пик, и он умер. Ллойд с жадностью смотрел на недоеденный ленч Трэска, но достать его не мог. На этаже еще оставались охранники, но они уже никого не переносили в лазарет, какими бы больными ни казались заключенные. Возможно, они все равно умирали в лазарете, и начальник тюрьмы решил, что незачем напрягаться. За телом Трэска тоже никто не пришел.

Вчера во второй половине дня Ллойд задремал. Проснувшись, он обнаружил, что коридор крыла особого режима пуст. Ужин не принесли. Теперь это место действительно напоминало львиный дом в зоопарке. Ллойду не хватало воображения, чтобы представить себе, какой бы стоял здесь крик, будь крыло строгого режима заполнено до отказа. Он понятия не имел, сколько заключенных еще живы и скольким достает сил требовать ужин, но благодаря эху создавалось ощущение, что живых достаточно много. Ллойд знал лишь, что Трэском в камере справа питаются мухи, а камера слева пуста. Ее прежнего обитателя, молодого негритянского парня с мелодичным голосом, который пытался ограбить старушку, но вместо этого убил ее, увели в лазарет несколькими днями раньше. Напротив две камеры тоже пустовали, а в третьей он видел болтающиеся ноги мужчины, который убил жену и ее брата во время игры в покено[80]. Покеновый Убийца, как его прозвали, вероятно, решил проблему с помощью ремня. А если ремень у него отобрали, возможно, соорудил петлю из штанины.

Тем же вечером, только позже, когда автоматически включилось освещение, Ллойд поел бобов, припасенных двумя днями ранее. На вкус они были отвратительны, но он все равно их съел. Запил водой из туалетного бачка, а потом залез на койку и подтянул колени к груди, кляня Тычка, из-за которого попал в такую передрягу. Во всем был виноват Тычок. Самому Ллойду вполне хватало мелких правонарушений.

Мало-помалу требования ужина стихли, и Ллойд предположил, что не он один откладывал пищу на черный день. Но много ему запасти не удалось. Если бы он действительно верил, что такое может произойти, то отложил бы побольше. В глубине его сознания пряталось нечто, с чем ему не хотелось встречаться. Словно отдаленный уголок занавесили, и там что-то скрывалось. Из-под портьер виднелись только костлявые, как у скелета, ноги. И это все, что Ллойд соглашался видеть. Потому что принадлежали ноги кивающему, истощенному трупу по имени ГОЛОД.

– Ох, нет, – покачал головой Ллойд. – Кто-нибудь должен прийти. Обязательно. Вне всяких сомнений. Так же верно, как дерьмо прилипает к одеялу.

Но он все вспоминал о своем кролике. Никак не мог выкинуть его из головы. Он выиграл кролика с клеткой в школьной лотерее. Отец не хотел, чтобы кролик остался в доме, но Ллойду как-то удалось убедить его, что он будет ухаживать за ним и кормить на свои деньги. Он любил кролика и заботился о нем. Поначалу. Но увы, он быстро обо всем забывал. Так было всегда. И однажды, раскачиваясь на шине, подвешенной к ветке клена во дворе их маленького, обшарпанного домика в Маратоне, штат Пенсильвания, он внезапно подскочил на месте, подумав о кролике. Он не вспоминал о нем… ну, больше двух недель. Как-то совершенно вылетело из головы.

Ллойд побежал в небольшой сарайчик, пристроенный к амбару. Дело было летом, совсем как сейчас, и когда он шагнул внутрь, его наотмашь ударил идущий от кролика запах. Мех, который он так любил гладить, свалялся и выпачкался. Белые черви деловито копошились в глазницах на месте хорошеньких розовых глазок. Ллойд увидел, что лапы кролика изгрызены и окровавленны. Он попытался убедить себя, что кролик рвал проволочные стенки клетки, вот и поцарапался, и, несомненно, так оно и было, но какая-то извращенная, темная часть его сознания подала голос и зашептала, что, возможно, кролик, доведенный голодом до последней степени отчаяния, начал есть самого себя.

Ллойд унес кролика, вырыл глубокую яму и похоронил его прямо в клетке. Отец ни разу не спросил о нем, может, даже забыл, что у его сына жил кролик – Ллойд особым умом не отличался, но в сравнении с отцом тянул на гиганта мысли, – однако Ллойд запомнил этот случай на всю жизнь. Ему постоянно снились яркие сны, а смерть кролика аукнулась жуткими кошмарами. И теперь, когда он сидел на койке, подтянув колени к груди, воспоминания о кролике вернулись, пусть Ллойд и говорил себе, что кто-нибудь придет, кто-нибудь точно придет и выпустит его на свободу. Он не заболел этим гриппом, этим «Капитаном Торчем». Он просто хотел есть. Как хотел есть кролик. Ничего больше.

Вскоре после полуночи он заснул, а с утра занялся ножкой койки. Теперь, глядя на окровавленные пальцы, Ллойд вновь с ужасом подумал о лапах того давнишнего кролика, которому он не хотел причинять никакого вреда.

К часу дня двадцать девятого июня Ллойд открутил ножку койки. В самом конце болт стал выкручиваться с дурацкой легкостью, ножка звякнула о пол камеры, и он просто смотрел на нее, гадая, а зачем, скажите на милость, она вообще ему понадобилась. Длина ножки не превышала трех футов.

Он поднял ее с пола, подошел к решетке и принялся колотить по стальным прутьям.

– Эй! – завопил он под гулкие, далеко разносящиеся удары. – Эй, выпустите меня! Я хочу, блин, выбраться отсюда, ясно? Эй, черт побери, эй!

Он перестал стучать и прислушался. На мгновение воцарилась полная тишина, а потом из коридора, где находились обычные камеры, донесся хриплый, восторженный отклик:

– Мама! Я здесь, мама! Я здесь!

– Господи! – взревел Ллойд и швырнул ножку в угол. Он вкалывал долгие часы, изувечил пальцы – и все для того, чтобы разбудить этого говнюка.

Он сел на койку, приподнял матрас и вынул оттуда кусок черст вого хлеба. Подумал, не добавить ли к этому горсть фиников, решил пока оставить их – и все равно вытащил из-под матраса. Съел финики один за другим, оставив хлеб напоследок, чтобы перебить вязкий фруктовый вкус.

Покончив с этой жалкой трапезой, он случайно подошел к правой стене камеры. Глянул вниз – и вскрикнул от отвращения. Трэск наполовину сполз со своей койки, и его штанины чуть задрались. Поверх тюремных шлепанцев виднелись голые лодыжки. Большая, лоснящаяся крыса обедала ногой Трэска. Отвратительный розовый хвост аккуратно обвивал ее серое тело.

Ллойд пошел в другой угол своей камеры и подобрал ножку. Вернулся и какое-то время стоял неподвижно, думая, не решит ли крыса, заметив его, отправиться в менее людные места. Но похоже, крыса его не замечала. Ллойд прикинул на глаз расстояние и пришел к выводу, что длины ножки хватит с запасом.

– Х-ха! – крякнул он, с силой опуская ножку. Она придавила крысу к ноге Трэска, и тот с глухим стуком свалился с койки. Крыса лежала на боку, ошеломленная, едва дыша. На усах выступили капельки крови. Задние лапки двигались, но если маленький крысиный мозг и приказывал ей бежать, то сигналы, проходя по позвоночнику, безнадежно путались. Ллойд стукнул ее снова и убил. – Готова, маленькая срань. – Ллойд положил ножку и вернулся к койке. Разгоряченный, напуганный, он чуть не плакал. Обернулся через плечо и закричал: – Как тебе нравится крысиный ад, грязный ублюдок?

– Мама! – послышался радостный голос. – Ма-а-а-ма-а-а!

– Заткнись! – взвизгнул Ллойд. – Я не твоя мама! Твоя мама отсасывает кому-то в борделе Жопосранска, штат Индиана!

– Мама?.. – На этот раз в голосе улавливалось сомнение. И воцарилась тишина.

Ллойд заплакал. Он сидел и тер глаза кулаками, совсем как маленький. Он хотел сандвич со стейком, хотел поговорить со своим адвокатом, хотел выбраться отсюда.

Наконец он вытянулся на койке, прикрыл глаза рукой и принялся онанировать. Хороший способ загнать себя в сон, не хуже любого другого.