Проклятая игра
Часть 68 из 74 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Мы не пьем, – сказал Том.
– Сделайте исключение, – ответил Уайтхед.
– Почему бы и нет? – сказал Чед, его рот был набит клубникой, а по подбородку стекал сок. – А почему бы и нет, черт возьми? Это же конец света, верно?
– Верно, – кивнул Уайтхед. – А теперь идите, ешьте, пейте и играйте друг с другом.
Том уставился на Уайтхеда, который ответил ему притворно-раскаивающимся взглядом.
– Прошу прощения, а мастурбировать вам тоже нельзя?
Том издал звук отвращения и вышел из комнаты.
– Твой коллега недоволен, – сказал Уайтхед Чеду. – Давай, бери остальные ягоды. Искушай его.
Чед не был уверен, насмехаются над ним или нет, но взял миску и последовал за Томом к двери.
– Ты умрешь, – сказал он Уайтхеду на прощание и закрыл дверь, оставив мужчин вдвоем.
Мамулян положил на стол колоду карт. Это была не порнографическая колода: он уничтожил ее на Калибан-стрит вместе с немногими книгами. Карты на столе были старше другой колоды на много веков. Их лицевые стороны раскрашены вручную, иллюстрации на фигурных картах выглядели грубо нарисованными.
– А я должен? – спросил Уайтхед, подхватив заключительную реплику Чеда.
– Что ты должен?
– Умереть.
– Умоляю, пилигрим…
– Джозеф. Зови меня Джозеф, как раньше.
– …пощади нас обоих.
– Я хочу жить.
– Еще бы.
– То, что произошло между нами, не причинило тебе вреда, не так ли?
Мамулян предложил Уайтхеду перетасовать и снять карты; когда предложение было проигнорировано, он сделал это сам, манипулируя картами неискалеченной рукой.
– Ну? Ответь мне.
– Нет, – ответил Европеец. – Нет, не совсем.
– Зачем же тогда вредить мне?
– Ты неправильно понял мои мотивы, пилигрим. Я пришел сюда не ради мести.
– Тогда ради чего?
Мамулян начал сдавать карты для игры в «двадцать одно».
– Чтобы завершить нашу сделку, конечно. Неужели это так трудно понять?
– Я не заключал никакой сделки.
– Ты обманул меня, Джозеф, лишив изрядной доли жизни. Ты выбросил меня, когда я больше не был тебе нужен, и оставил гнить. Я прощаю тебе все, это в прошлом. Но смерть, Джозеф, – он закончил тасовать, – это в будущем. Близком будущем. И я буду не один, когда повстречаюсь с нею.
– Я принес свои извинения. Если вам нужны акты раскаяния, назовите их.
– Нет.
– Тебе нужны мои яйца? Мои глаза? Забирай!
– Играй в эту игру, пилигрим.
Уайтхед встал.
– Я не хочу играть!
– Но ты же сам просил.
Уайтхед уставился на карты, разложенные на инкрустированном столе.
– Из-за нее ты меня сюда загнал, – тихо сказал он. – Из-за этой гребаной игры.
– Садись, пилигрим.
– Ты заставил меня испытать муки про`клятых.
– Правда? – спросил Мамулян, и в его голосе прозвучало беспокойство. – Ты действительно страдал? Если так, мне очень жаль. Смысл искушения в том, чтобы некоторые товары стоили своей цены.
– Ты что, дьявол?
– Ты же знаешь, что нет, – сказал Мамулян, огорченный новой мелодрамой. – Каждый человек сам себе Мефистофель, не так ли? Если бы не подвернулся я, ты заключил бы сделку с какой-нибудь другой силой. И у тебя было бы твое состояние, твои женщины, твоя клубника. Ах, какие мучения я заставил тебя вытерпеть.
Уайтхед слушал, как мелодичный голос выкладывает иронические замечания. Конечно, он не страдал: его жизнь была полна наслаждений. Мамулян прочел это на его лице.
– Если бы я действительно хотел, чтобы ты страдал, – проговорил Европеец с неторопливостью улитки, – я мог бы получить это сомнительное удовлетворение много лет назад. И ты это знаешь.
Уайтхед кивнул. Свеча, которую Европеец поставил на стол рядом с розданными картами, погасла.
– Мне нужно от тебя кое-что гораздо более постоянное, чем страдания, – сказал Мамулян. – А сейчас играй. У меня чешутся пальцы.
71
Марти вылез из машины и несколько секунд стоял, глядя на возвышающуюся громаду отеля «Пандемониум». Он не был полностью погружен в темноту. Свет, пусть слабый, мерцал в одном из окон пентхауса. Он начал во второй раз за сегодняшний день пересекать пустошь, дрожа всем телом. Карис не вступала с ним в контакт с тех пор, как он отправился сюда. Он не подвергал сомнению ее молчание: для этого было слишком много правдоподобных причин, и ни одна из них не являлась приятной.
Подойдя ближе, Марти увидел, что входная дверь гостиницы взломана. По крайней мере, можно войти прямым путем, а не карабкаться по пожарной лестнице. Он перешагнул через груду досок и, миновав грандиозный дверной проем, вошел в фойе, остановившись, чтобы привыкнуть к темноте, прежде чем начать осторожно подниматься по обожженной лестнице. В темноте каждый звук, который он издавал, был похож на выстрел на похоронах – шокирующе громкий. Как он ни старался приглушить шаги, лестница скрывала слишком много препятствий для полной тишины; с каждым шагом он был уверен, что Европеец слышит его, готовясь дохнуть на незваного гостя убийственной пустотой.
Как только Марти добрался до того места, куда вошел с пожарной лестницы, идти стало легче. Только приблизившись туда, где ступени были устланы ковром, он понял – эта мысль вызвала улыбку на его губах, – что пришел без оружия и без плана, каким бы примитивным он ни был, как вытащить Карис. Все, на что он мог надеяться, – это то, что она больше не является важным пунктом в повестке дня Европейца, ее могут не заметить в течение нескольких жизненно важных моментов. Ступив на последнюю лестничную площадку, он увидел свое отражение в одном из зеркал холла: худой, небритый, на лице виднеются пятна крови, рубашка потемнела от нее – похож на сумасшедшего. Этот образ точно отражал то, каким он себя представлял – отчаянным, варварским, – и придал смелости. Он и его отражение согласились: он был не в своем уме.
* * *
Всего во второй раз за время долгих отношений они сидели друг против друга за крошечным столиком и играли в «двадцать одно». Игра прошла без происшествий: казалось, они были более равны, чем сорок с лишним лет назад на Мурановской площади. Пока играли, они разговаривали. Разговор тоже шел спокойно и без драматизма: об Эванджелине, о том, как в последнее время упал рынок, об Америке и даже, по ходу игры, о Варшаве.
– Ты когда-нибудь возвращался? – спросил Уайтхед.
Европеец покачал головой.
– То, что они сделали, просто ужасно.
– Немцы?
– Градостроители.
Они продолжали играть. Карты тасовались и сдавались снова, тасовались и сдавались. Легкий ветерок от их движений заставлял мерцать пламя свечи. Игра пошла сначала в одну сторону, потом в другую. Разговор прервался и начался снова: светская, почти банальная болтовня. Казалось, в эти последние минуты, когда им так много нужно сказать друг другу, они не могли сказать ничего существенного, боясь, что это откроет шлюзы. Только однажды беседа показала истинную суть – переросла из простого замечания в метафизику за считаные секунды.
– По-моему, ты жульничаешь, – небрежно заметил Европеец.
– Ты бы не сомневался, если бы я так поступил. Все трюки, которые я использую, – твои.
– Да ладно.
– Это правда. Все, что я узнал о мошенничестве, узнал от тебя.
Европеец выглядел почти польщенным.
– Даже сейчас, – прибавил Уайтхед.
– Даже сейчас что?
– Ты все еще жульничаешь, не так ли? Ты не должен быть жив, не в твоем возрасте.
– Верно.
– Сделайте исключение, – ответил Уайтхед.
– Почему бы и нет? – сказал Чед, его рот был набит клубникой, а по подбородку стекал сок. – А почему бы и нет, черт возьми? Это же конец света, верно?
– Верно, – кивнул Уайтхед. – А теперь идите, ешьте, пейте и играйте друг с другом.
Том уставился на Уайтхеда, который ответил ему притворно-раскаивающимся взглядом.
– Прошу прощения, а мастурбировать вам тоже нельзя?
Том издал звук отвращения и вышел из комнаты.
– Твой коллега недоволен, – сказал Уайтхед Чеду. – Давай, бери остальные ягоды. Искушай его.
Чед не был уверен, насмехаются над ним или нет, но взял миску и последовал за Томом к двери.
– Ты умрешь, – сказал он Уайтхеду на прощание и закрыл дверь, оставив мужчин вдвоем.
Мамулян положил на стол колоду карт. Это была не порнографическая колода: он уничтожил ее на Калибан-стрит вместе с немногими книгами. Карты на столе были старше другой колоды на много веков. Их лицевые стороны раскрашены вручную, иллюстрации на фигурных картах выглядели грубо нарисованными.
– А я должен? – спросил Уайтхед, подхватив заключительную реплику Чеда.
– Что ты должен?
– Умереть.
– Умоляю, пилигрим…
– Джозеф. Зови меня Джозеф, как раньше.
– …пощади нас обоих.
– Я хочу жить.
– Еще бы.
– То, что произошло между нами, не причинило тебе вреда, не так ли?
Мамулян предложил Уайтхеду перетасовать и снять карты; когда предложение было проигнорировано, он сделал это сам, манипулируя картами неискалеченной рукой.
– Ну? Ответь мне.
– Нет, – ответил Европеец. – Нет, не совсем.
– Зачем же тогда вредить мне?
– Ты неправильно понял мои мотивы, пилигрим. Я пришел сюда не ради мести.
– Тогда ради чего?
Мамулян начал сдавать карты для игры в «двадцать одно».
– Чтобы завершить нашу сделку, конечно. Неужели это так трудно понять?
– Я не заключал никакой сделки.
– Ты обманул меня, Джозеф, лишив изрядной доли жизни. Ты выбросил меня, когда я больше не был тебе нужен, и оставил гнить. Я прощаю тебе все, это в прошлом. Но смерть, Джозеф, – он закончил тасовать, – это в будущем. Близком будущем. И я буду не один, когда повстречаюсь с нею.
– Я принес свои извинения. Если вам нужны акты раскаяния, назовите их.
– Нет.
– Тебе нужны мои яйца? Мои глаза? Забирай!
– Играй в эту игру, пилигрим.
Уайтхед встал.
– Я не хочу играть!
– Но ты же сам просил.
Уайтхед уставился на карты, разложенные на инкрустированном столе.
– Из-за нее ты меня сюда загнал, – тихо сказал он. – Из-за этой гребаной игры.
– Садись, пилигрим.
– Ты заставил меня испытать муки про`клятых.
– Правда? – спросил Мамулян, и в его голосе прозвучало беспокойство. – Ты действительно страдал? Если так, мне очень жаль. Смысл искушения в том, чтобы некоторые товары стоили своей цены.
– Ты что, дьявол?
– Ты же знаешь, что нет, – сказал Мамулян, огорченный новой мелодрамой. – Каждый человек сам себе Мефистофель, не так ли? Если бы не подвернулся я, ты заключил бы сделку с какой-нибудь другой силой. И у тебя было бы твое состояние, твои женщины, твоя клубника. Ах, какие мучения я заставил тебя вытерпеть.
Уайтхед слушал, как мелодичный голос выкладывает иронические замечания. Конечно, он не страдал: его жизнь была полна наслаждений. Мамулян прочел это на его лице.
– Если бы я действительно хотел, чтобы ты страдал, – проговорил Европеец с неторопливостью улитки, – я мог бы получить это сомнительное удовлетворение много лет назад. И ты это знаешь.
Уайтхед кивнул. Свеча, которую Европеец поставил на стол рядом с розданными картами, погасла.
– Мне нужно от тебя кое-что гораздо более постоянное, чем страдания, – сказал Мамулян. – А сейчас играй. У меня чешутся пальцы.
71
Марти вылез из машины и несколько секунд стоял, глядя на возвышающуюся громаду отеля «Пандемониум». Он не был полностью погружен в темноту. Свет, пусть слабый, мерцал в одном из окон пентхауса. Он начал во второй раз за сегодняшний день пересекать пустошь, дрожа всем телом. Карис не вступала с ним в контакт с тех пор, как он отправился сюда. Он не подвергал сомнению ее молчание: для этого было слишком много правдоподобных причин, и ни одна из них не являлась приятной.
Подойдя ближе, Марти увидел, что входная дверь гостиницы взломана. По крайней мере, можно войти прямым путем, а не карабкаться по пожарной лестнице. Он перешагнул через груду досок и, миновав грандиозный дверной проем, вошел в фойе, остановившись, чтобы привыкнуть к темноте, прежде чем начать осторожно подниматься по обожженной лестнице. В темноте каждый звук, который он издавал, был похож на выстрел на похоронах – шокирующе громкий. Как он ни старался приглушить шаги, лестница скрывала слишком много препятствий для полной тишины; с каждым шагом он был уверен, что Европеец слышит его, готовясь дохнуть на незваного гостя убийственной пустотой.
Как только Марти добрался до того места, куда вошел с пожарной лестницы, идти стало легче. Только приблизившись туда, где ступени были устланы ковром, он понял – эта мысль вызвала улыбку на его губах, – что пришел без оружия и без плана, каким бы примитивным он ни был, как вытащить Карис. Все, на что он мог надеяться, – это то, что она больше не является важным пунктом в повестке дня Европейца, ее могут не заметить в течение нескольких жизненно важных моментов. Ступив на последнюю лестничную площадку, он увидел свое отражение в одном из зеркал холла: худой, небритый, на лице виднеются пятна крови, рубашка потемнела от нее – похож на сумасшедшего. Этот образ точно отражал то, каким он себя представлял – отчаянным, варварским, – и придал смелости. Он и его отражение согласились: он был не в своем уме.
* * *
Всего во второй раз за время долгих отношений они сидели друг против друга за крошечным столиком и играли в «двадцать одно». Игра прошла без происшествий: казалось, они были более равны, чем сорок с лишним лет назад на Мурановской площади. Пока играли, они разговаривали. Разговор тоже шел спокойно и без драматизма: об Эванджелине, о том, как в последнее время упал рынок, об Америке и даже, по ходу игры, о Варшаве.
– Ты когда-нибудь возвращался? – спросил Уайтхед.
Европеец покачал головой.
– То, что они сделали, просто ужасно.
– Немцы?
– Градостроители.
Они продолжали играть. Карты тасовались и сдавались снова, тасовались и сдавались. Легкий ветерок от их движений заставлял мерцать пламя свечи. Игра пошла сначала в одну сторону, потом в другую. Разговор прервался и начался снова: светская, почти банальная болтовня. Казалось, в эти последние минуты, когда им так много нужно сказать друг другу, они не могли сказать ничего существенного, боясь, что это откроет шлюзы. Только однажды беседа показала истинную суть – переросла из простого замечания в метафизику за считаные секунды.
– По-моему, ты жульничаешь, – небрежно заметил Европеец.
– Ты бы не сомневался, если бы я так поступил. Все трюки, которые я использую, – твои.
– Да ладно.
– Это правда. Все, что я узнал о мошенничестве, узнал от тебя.
Европеец выглядел почти польщенным.
– Даже сейчас, – прибавил Уайтхед.
– Даже сейчас что?
– Ты все еще жульничаешь, не так ли? Ты не должен быть жив, не в твоем возрасте.
– Верно.