Проклятая игра

– Это Энтони Брир. В свое время он расправлялся с детьми и собаками – помните собак, Лютер? – с завидной тщательностью. Он не боится смерти. На самом деле у них необычайно теплые отношения.

Лицо из пантомимы мелькнуло внизу лестницы: в его глазах сияло желание.

– А теперь, пожалуйста, – продолжил Мамулян. – Ради нас обоих. Правду.

У Лютера так пересохло в горле, что он едва мог вымолвить хоть слово.

– Старик умер, – сказал он. – Это все, что я знаю. Если бы я знал больше, сказал бы вам.

Мамулян кивнул; выражение его лица, когда он заговорил, было сочувственным, будто он искренне боялся того, что должно произойти дальше.

– Вы говорите мне то, во что я хочу верить, и говорите с такой убежденностью, что я почти верю. В принципе, я могу уйти, довольный, а вы – заняться своими делами. Только вот… – Он тяжело вздохнул. – Я не вполне вам верю.

– Слушай, это мой гребаный дом! – Лютер вспылил, чувствуя, что сейчас нужны крайние меры. Человек по имени Брир расстегнул куртку. Под ней не было рубашки. В жир на его груди были воткнуты шпажки, пронзавшие соски поперек. Он протянул руку и вытащил две, но крови не было. Вооружившись этими стальными иглами, он зашаркал к нижним ступенькам.

– Я ничего не сделал, – взмолился Лютер.

– Это по вашим словам.

Пожиратель Бритв начал подниматься по лестнице. Ненапудренные груди были безволосыми и желтоватыми.

– Подождите!

Услышав крик Лютера, Брир остановился.

– Да? – сказал Мамулян.

– Держи его подальше от меня!

– Если тебе есть что мне сказать, выкладывай. Я более чем готов слушать.

Лютер кивнул. На лице Брира отразилось разочарование. Лютер с трудом сглотнул, прежде чем заговорить. Ему заплатили целое состояние, чтобы он не говорил того, что собирался сказать, но Уайтхед не предупредил его, что все будет так. Он ожидал толпы любопытных репортеров, вероятно, выгодного предложения, чтобы его история попала в воскресные газеты, но не этого: не страшилища с кукольным лицом и бескровными ранами. Ради всего святого, существует предел молчанию, которое можно купить за любые деньги.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Мамулян.

– Он не умер, – ответил Лютер. Ну вот, это было не так уж трудно, да? – Все подстроено. Только два или три человека знали: я был одним из них.

– Почему ты?

Лютер не был в этом уверен.

– Полагаю, он мне доверял, – сказал он, пожимая плечами.

– Ах.

– Кроме того, кто-то должен найти тело, и я был самым правдоподобным кандидатом. Он просто хотел обставить побег как следует. Начать все сначала там, где его никогда не найдут.

– И где же это?

Лютер покачал головой.

– Не знаю. Наверное, там, где никто не знает его в лицо. Он никогда мне не говорил.

– Должно быть, он намекнул.

– Нет.

Брир воспрянул духом от сдержанности Лютера; его взгляд просветлел.

– Ну же, – уговаривал Мамулян. – Ты указал мне кладезь – что плохого в том, чтобы поведать и остальное?

– Больше ничего нет.

– Зачем причинять себе боль?

– Он мне ничего не сказал! – Брир сделал шаг вверх по лестнице, потом еще один, и еще.

– Он, должно быть, дал тебе какую-то идею, – сказал Мамулян. – Подумай! Думай! Ты сказал, что он тебе доверял.

– Не так сильно! Эй, держи его подальше от меня, ладно?

Иглы блеснули.


– Ради бога, держи его подальше от меня!





* * *


Пожалеть стоило о многом. Во-первых, о том, что один человек мог с улыбкой творить с другим подобную жестокость. Во-вторых, о том, что Лютер ничего не знал. Его запас информации был, как он и утверждал, строго ограничен. Но к тому времени, как Европеец убедился в невежестве Лютера, его уже было не спасти. Ну, не совсем так. Оставался вариант с воскрешением. Но у Мамуляна были дела поважнее, чтобы тратить на него убывающие силы, и, кроме того, позволить шоферу остаться мертвым было единственным способом компенсировать страдания, которые он перенес напрасно.

– Джозеф, Джозеф, Джозеф… – с упреком проговорил Мамулян.

И тьма потекла дальше.





X. Ничто. И после




54




Обеспечив себя всем необходимым для долгого бдения у дома на Калибан-стрит – чтивом, едой, питьем, – Марти вернулся туда и просидел почти всю ночь с бутылкой «Чивас Регал» и радиоприемником в машине. Незадолго до рассвета он бросил дежурство и, пьяный, вернулся в свою комнату, проспав почти до полудня. Проснувшись, он почувствовал, что его голова стала размером с воздушный шар и так же сильно раздута, но в предстоящем дне была цель. Канзас больше не снился – только дом и Карис, запертая в нем.

Позавтракав гамбургерами, он вернулся на Калибан-стрит и припарковался достаточно далеко, чтобы быть незаметным, но в то же время достаточно близко, чтобы видеть все, что происходит. Следующие три дня, когда температура поднялась с семидесяти с чем-то до восьмидесяти пяти градусов по Фаренгейту, он провел там же. Иногда ему удавалось поспать несколько минут в машине, но чаще он возвращался в Килберн, чтобы урвать часок-другой. Похожая на топку улица стала ему знакома во всех настроениях. Он видел ее перед самым рассветом – мерцающую, обретающую плотность. Видел в середине утра, когда молодые жены с деловым видом провожали детей; в яркий полдень и вечером, когда сахарно-розовый свет заходящего солнца заставлял кирпич и шифер бликовать. Перед ним открылась частная и общественная жизнь калибанцев. Подверженный судорожным припадкам ребенок из дома номер шестьдесят семь, чей гнев был тайным пороком. Женщина из дома номер восемьдесят один, которая ежедневно принимала какого-то мужчину в двенадцать сорок пять. Ее мужа – полицейского, судя по рубашке и галстуку – каждый вечер встречали дома с пылом, прямо пропорциональным времени, которое жена и любовник проводили вместе в обед. И еще: дюжина, две дюжины историй, которые то переплетались, то снова разделялись.

Что касается самого дома, он время от времени замечал там оживление, но ни разу не заметил Карис. Шторы на средних окнах оставались задернутыми в течение всего дня и поднимались только ближе к вечеру, когда пик солнечной жары был позади. Единственное окно на верхнем этаже, казалось, постоянно закрыто изнутри ставнями.

Марти пришел к выводу, что в доме, кроме Карис, всего два человека. Один из них, конечно, Европеец. Второй – мясник, с которым они чуть не столкнулись в Приюте, убийца собак. Он приходил и уходил один, иногда два раза в день, обычно по каким-то пустяковым делам. Неприятное зрелище, с его слоем грима на лице, прихрамывающей походкой и лукавыми взглядами, которыми он одаривал играющих детей.

В эти три дня Мамулян не выходил из дома; по крайней мере, Марти этого не видел. Он мог мимолетно появиться у окна первого этажа, выглянув на залитую солнцем улицу, но такое случалось нечасто. И пока он был в доме, Марти знал, что лучше не затевать спасение. Никакое мужество – а он не обладал этим качеством в неограниченном количестве – не вооружило бы его против сил, которыми владел Европеец. Нет, он должен отсидеться и дождаться удобного случая.

На пятый день наблюдения, когда жара усилилась, удача улыбнулась ему. Около восьми пятидесяти вечера, когда на улицу опустились сумерки, к дому подъехало такси, и Мамулян, одетый для казино, сел в него. Почти час спустя другой мужчина появился в дверях, и хотя его лицо расплывалось в сгущающейся ночи, оно выражало голод. Марти проследил, как он запер дверь, потом оглядел тротуар, прежде чем тронуться в путь. Он подождал, пока неуклюжая фигура скроется за углом Калибан-стрит, и лишь тогда вышел из машины. Решив не рисковать ни малейшей ошибкой в этом первом и, вероятно, единственном шансе на спасение, подошел к углу, желая проверить, что мясник не просто совершает поздний вечерний моцион. Но массивная фигура точно направлялась в сторону города, держась теней. Только когда он совсем скрылся из виду, Марти вернулся в дом.

Все окна были заперты, задние и передние, света не видно. Может, шевельнулся червячок сомнений, ее даже не было дома; может, она ушла, пока он дремал в машине. Он молился, чтобы этого не случилось, и, молясь, открыл заднюю дверь с помощью ломика, купленного специально для этой цели. Еще у него был фонарик: подспорье для любого уважающего себя грабителя.

Внутри царила стерильная атмосфера. Марти начал обыскивать первый этаж, комнату за комнатой, решив быть как можно более систематичным. Сейчас было не время для непрофессионального поведения: никаких криков и суеты, просто осторожное, эффективное расследование. Все комнаты оказались пусты – ни людей, ни мебели. Несколько предметов, выброшенных предыдущими обитателями дома, скорее подчеркивали, чем смягчали ощущение запустения. Он поднялся на один пролет.

На втором этаже нашел комнату Брира. Там воняло – нездоровая смесь духов и прогорклого мяса. В углу стоял черно-белый телевизор с большим экраном, звук которого был приглушен до свистящего шепота – шла какая-то викторина. Ведущий беззвучно взвыл в притворном отчаянии от поражения конкурсанта. Трепещущий металлический свет падал на немногочисленную мебель в комнате: кровать с голым матрасом и несколькими грязными подушками; зеркало, прислоненное к стулу, сиденье которого было завалено косметикой и туалетной водой. На стенах висели фотографии, вырванные из книги о военных зверствах. Марти мельком взглянул на них, но детали, даже в неверном свете, были ужасны. Он закрыл дверь, отвернувшись от этого убожества, и попробовал открыть следующую. Это был туалет. За ним – ванная комната. Четвертая и последняя дверь на этом этаже располагалась в боковом коридорчике и была заперта на ключ. Он повернул ручку раз, другой, взад и вперед, затем прижал ухо к доскам, прислушиваясь к звукам изнутри.

– Карис?

Ответа не последовало, как и не было слышно никаких признаков присутствия.

– Карис? Это Марти. Ты меня слышишь? – Он снова загремел ручкой, на этот раз более яростно. – Это Марти.

Его охватило нетерпение. Она была там, за дверью; он был совершенно уверен в ее присутствии. Пнул дверь, скорее с досады, чем отчего-либо еще; затем, подняв пятку к замку, ударил каблуком изо всех сил. Дерево начало раскалываться под его натиском. Еще полдюжины ударов – и замок треснул; он навалился плечом на дверь и с силой распахнул ее.

В комнате ощущались ее запах, ее тепло. Но если не считать того и другого, помещение было почти пустым. Только ведро в углу и несколько пустых тарелок; разбросанные книги, одеяло, маленький столик, на котором лежали ее принадлежности: иглы, шприц, посудины, спички. Она лежала, свернувшись калачиком, в углу комнаты. Светильник с лампочкой низкого напряжения стоял в другом углу, абажур был частично задрапирован тканью, чтобы еще сильнее приглушить свет. На ней были только футболка и трусики. Вокруг валялись другие предметы одежды – джинсы, свитера, рубашки. Когда она подняла на него глаза, он увидел, что волосы прилипли к вспотевшему лбу.

– Карис.

Сначала она, казалось, не узнала его.

– Это я. Марти.

Легкая морщинка пробежала по блестящему лбу.

– Марти? – тихонько проговорила она. Потом нахмурилась еще сильнее: он даже не был уверен, что она его заметила. – Марти, – повторила она, и на этот раз имя, казалось, что-то значило для нее.

– Да, это я.

Он пересек комнату, направляясь к ней, и она, казалось, была почти шокирована его внезапным приближением. Ее глаза распахнулись, и в них появилось узнавание, сопровождаемое страхом. Она приподнялась, футболка прилипла к ее потному торсу. Сгиб ее руки был проколот и покрыт синяками.

– Не подходи ко мне.

– Что случилось?