Процесс Жиля де Рэ

Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства иностранных дел Франции и посольства Франции в России.



Ouvrage realise dans le cadre du programme d'aide á la publication Pouchkine avec le soutien du Ministére des Affaires Etrangères français et de l'Ambassade de France en Russie.



Редактор: Дмитрий Волчек

Руководство изданием: Дмитрий Боченков

Обложка: Сергей Жилкин

Оригинал-макет и верстка: Сергей Фёдоров



World copyright © 1965 Jean-Jacques Pauvert

© SNE Pauvert, département des éditions Edition Fayard, 1979

© Иван Болдырев, перевод, 2008

© Kolonna Publications, 2008



ISBN 978–5–98144–108–0





Предисловие




Аббат Боссар написал, что процесс маршала де Рэ был «во всех смыслах противоположен процессу Жанны д'Арк». Но тут же добавил: «Оба они являются самыми знаменитыми судебными делами Средневековья, а, быть может, и Нового времени». С тех пор мы узнали и о других интереснейших судебных делах, но все же эта точка зрения не совсем ушла в прошлое. И если верно то, что книга аббата Боссара, наиболее важная из всех до сих пор посвящавшихся Жилю де Рэ, сегодня устарела, то такого нельзя сказать о протоколах процесса: в самом деле, мало что может сравниться со зловещим обликом этих текстов. Единственная их публикация в сокращенном виде стала библиографической редкостью. Теперь мы осуществляем переиздание этих протоколов; оно стало предметом долгих и кропотливых исследований. Надеемся, что усилия наши адекватны тому исключительному интересу, который представляют предлагаемые документы.

Во введении мы старались ограничиться тем, что, как нам казалось, следует знать об этом персонаже. Прежде всего, некоторый общий взгляд.

К нему мы прибавили некоторые уточнения, исторические данные, причем всякий раз, по возможности, в хронологическом порядке.





Трагедия Жиля де Рэ





1. СВЯЩЕННЫЙ МОНСТР


Жиль де Рэ получил известность благодаря своим преступлениям. Но был ли он, как утверждали, «самым отвратительным преступником всех времен»? В принципе, подобное легкомысленное утверждение трудно назвать состоятельным. Преступление — событие человеческого, даже исключительно человеческого масштаба, но, что особенно важно, оно заключает в себе сокрытый, непроницаемый, потаенный аспект человеческого. Преступление прячется, и то, что ускользает от нас, наиболее отвратительно. В ночи, открывающейся нашему страху, мы постоянно воображаем наихудшее. Наихудшее всегда возможно; более того, оно есть конечный смысл преступления.

Вот почему не реальные преступления, а, скорее, легенда, миф, литература, прежде всего, литература трагическая, придают значение нашим страхам. Никогда не следует забывать, что только легендарные моменты преступления и разглашали всю правду о нем.

Это значит, что мы не можем приступить к истории Жиля де Рэ, не придав ей особой ценности. В конечном счете, нам придется столкнуться со сверхъестественной силой, присутствующей в повседневной реальности. А видя преступления Жиля де Рэ, мы чувствуем, пусть и заблуждаясь порой, что они выходят за границы возможного. Его знатное происхождение, его несметные богатства и подвиги, казнь перед лицом разъяренной толпы, — которая тем не менее была взволнована и тронута многочисленными признаниями, слезами, раскаяниями, — все это, в конце концов, делает образ Жиля де Рэ чем-то невероятным.

Настроение толпы, собравшейся на его казнь, невозможно окончательно объяснить. Жиль де Рэ был всего лишь грубым воякой, грансеньором, который не отличался сдержанностью, благоразумием или щепетильностью. Во время казни у него не было надежды на снисхождение со стороны этой толпы. Возможно, люди были потрясены той жестокостью, с которой Рэ предавался своей безудержной, безотчетной страсти. В сущности, пылкое раскаяние этого преступника было и отражением болезненной порочноcти, повлекшей за собой столь неслыханные убийства. Народное волнение было последствием чрезмерности, которая правила его судьбой и никогда не подчинялась рациональному расчету. Жиль де Рэ — трагический преступник. В преступлении заложена суть трагедии, а этот преступник, более чем кто бы то ни было другой, быть может, как никто другой, был ее персонажем.

Нам придется представить себе эти детские жертвоприношения, которых становилось все больше и больше. Вообразим почти молчаливый ужас: он все возрастает, а родители, боясь репрессий, не решаются ничего сказать. Подобный страх есть страх феодального мира, над которым распростерлась тень огромных замков. Сегодня туристов привлекают их развалины, но прежде они были чудовищными тюрьмами, чьи стены не могли до конца заглушить доносившиеся изнутри крики мучеников. Увидев эти замки Рэ из волшебных сказок, которые чуть позже местное население назовет замками Синей Бороды, мы должны вспомнить о том, что в них обитали не злые волшебницы, а человек, опьяненный кровью. Исток преступлений Рэ — в неслыханном душевном распутстве, которое смутило его и сбило с пути. Из показаний преступника, записанных судебными секретарями, мы знаем, что даже сладострастие не играло для него главной роли. Доподлинно известно, что он садился на живот жертвы и ласкал себя, проливая на умирающего семя; однако важным для него было не сексуальное удовлетворение, а, скорее, возможность видеть смерть за работой. Он любил наблюдать: он заставлял вскрывать тело, разрезать горло, отрубать члены, он любил смотреть на кровь.

Но все-таки свою последнюю блажь он удовлетворить не смог. Жиль де Рэ мечтал о суверенности монарха. Маршал Франции, после победы под Орлеаном и коронования Карла он обзавелся почти королевской армией. Его выезды сопровождались королевским эскортом вместе с «церковным собранием». Военный герольд, две сотни человек и трубы возвещали о нем, а каноники из его часовни, некто вроде епископа, певчие, дети из его хоровой капеллы составляли кортеж, который блистал богатейшим облачением. Жиль де Рэ хотел ослеплять, не боясь потратить все. Прежде чем предаться своей преступной мании, он, не считая денег, промотал громадное состояние. В его склонности к расточительству коренилось что-то безумное; он жертвовал средства на огромные театральные представления, где бесплатно угощали едой и напитками. Жиль де Рэ хотел поразить любой ценой, однако ему недоставало того, чего довольно часто недостает преступнику и что заставило его, когда он давал показания, кичиться поступками, которые следовало утаивать: своими преступлениями…


Преступление, несомненно, взывает к ночи; преступление без ночной тьмы не было бы преступлением, однако сколь ни глубока тьма, ужас ночи все равно устремлен к свету солнца.

Чего-то недоставало в жертвоприношениях ацтеков, которые происходили в то же самое время, что и убийства Рэ. Ацтеки умерщвляли на вершинах пирамид, на солнце: им недоставало религиозного освящения, сопряженного с неприятием дня, со стремлением к ночи.

Напротив, в самой сути преступления заложена возможность театральности, требующая, чтобы преступник был разоблачен, и лишь будучи разоблаченным, он способен наслаждаться этой возможностью. У Жиля де Рэ была страсть к театру: исповедуясь в своих гнусностях, рыдая и раскаиваясь, он создавал патетику публичной казни. Толпа, собравшаяся посмотреть, как он будет умирать, по-видимому, оцепенела от этих раскаяний, от этих просьб о помиловании, которые сеньор, смиренный, плачущий, обращал к родителям своих жертв. В смерти Жиль де Рэ хотел обогнать двух своих сообщников. Его повесили и сожгли перед этими душегубцами, которые помогали ему в его резне и один из которых познал его плотские объятья; они долго наблюдали за Рэ, ввергнутым в нескончаемый ужас; для них он давно уже был тем «священным монстром», которым стал в тот момент для толпы.

Свидетелей эксгибиционизма Жиля де Рэ во время его жизни было немного, в основном, сообщники: Сийе, Бриквиль, Анрие, Пуату, некоторые другие…, однако когда, повешенный, он предстал перед толпой в пламени костра, зажженного палачом, его исповедь и смерть обрели особый исступленный смысл.

Жиль де Рэ — прежде всего трагический, шекспировский герой, которого одна фраза из юридического сочинения, возможно, воскрешает в памяти не менее сильно, чем весь суд. (Эта фраза приведена в тексте, опубликованном под заглавием «Сочинение наследников» стараниями членов семьи Жиля де Рэ, желавших после его смерти доказать, что он бездумно промотал свое состояние: «Всякий знал, что он был известным мотом, не имевшим ни рассудка, ни разумения, ибо рассудок его и в самом деле порою помрачался, он часто уходил ранним утром и в полном одиночестве бродил по улицам, а когда его упрекнули, что это, дескать, нехорошо, он ответил скорее как глупец, как помешанный, нежели как человек разумный».[1]) Впрочем, он сам осознавал свой чудовищный нрав и, по его словам, «родился под таким созвездием, что невозможно было без смущения постичь те беззакония, которые <я> совершал». Один из тех, кто помогал ему в этих ужасных делах, слышал от него, «что нет на земле человека, способного уразуметь его свершений». Но звезды заставляли его действовать именно так…

По видимому, он окутал собственный образ магическим флером суеверий, чтобы казалось, будто он обладает иным естеством, чем-то сверхъестественным, будто ему сопутствуют Бог и дьявол. Жертва профанного, реального мира, который с самого рождения осыпал его благодеяниями, но в котором он так и не обрел окончательной поддержки, Рэ был убежден, что по первому зову дьявол примчится к нему на помощь. Как в преступлении, так и в твердом, благочестивом смирении он ощущал причастность сакральному миру, который, казалось ему, неизменно должен был оказывать ему поддержку. Дьявол возместит понесенный им ущерб, причиной которого в действительности была его опрометчивость! Но эта апелляция к дьяволу заканчивается для него разорением; она отдала Жиля в руки шарлатанов, эксплуатировавших его легковерие. Трагедия Жиля де Рэ — это трагедия доктора Фауста, но Фауста инфантильного. Этот монстр и в самом деле трепетал перед дьяволом. Последняя надежда преступника, дьявол, не только заставлял его трепетать, он внушал ему благоговейный страх, порою комичный, и вынудил его молить о спасении. Кровавый монстр был малодушен.

С поразительной дерзостью Рэ до последнего момента воображал, что спасется и, невзирая на отвратительные преступления, избежит того адского пламени, в которое слепо верил. Хоть он и заклинал демона, ожидая от него восстановления своего богатства, но по наивности оставался добрым и благочестивым христианином до самой смерти. Менее чем за месяц до кончины, будучи еще на свободе, он исповедался и причастился. Даже в тот момент он еще пробуждал покорность; в церкви Машкуля простой народ расступился, освобождая место для сеньора. Жиль попросил бедняков остаться рядом с ним. Видимо, в это время страх нередко хватает его за горло, он хочет отречься от своих кровавых оргий, поэтому решает уехать в дальние края, чтобы проливать слезы пред Гробом Господним в Иерусалиме.

Он мечтал о нескончаемом странствии, которое было бы спасением… Но дальше намерений Рэ не пошел. Он ожесточился и в последние дни своей свободы все еще резал детей.

Это распутство не есть противоположность самому истинному христианству, которое, — будь оно даже отталкивающим, таким, каким оно было у Жиля де Рэ! — всегда готово помиловать преступника. Быть может, по сути своей, христианство даже требует преступления, требует ужасов, которые ему в некотором смысле необходимы. Христианство должно иметь возможность миловать грешников. Именно так, мне представляется, и следует понимать восклицание св. Августина: «Felix culpa!», — счастливый проступок! — обретающий всю свою значимость в свете преступления, искупить которое невозможно. Христианин несет в себе ту исступленную крайность, выдерживать которую дозволено лишь самому христианству. Разве смогли бы мы понять христианство без крайностей того насилия, которое предстает перед нами в преступлениях сира де Рэ?

Быть может, христианство теснее всего связано с природой архаического человека, беспрепятственно открытой для насилия? Тот, кто, «уходя ранним утром, в полном одиночестве бродил по улицам…», был тесно связан с архаизмом, черты которого можно усмотреть не только в преступлениях но и в его диковинном христианстве.





2. СИНЯЯ БОРОДА И ЖИЛЬ ДЕ РЭ


Мне не кажется, что главным требованием христианства является главенство разума. Возможно, христианству и не нужен мир, из которого удалено насилие. Оно сообщает (fait la part) о насилии, отыскивая такую силу души, без которой насилию не удалось бы в ней удержаться. В конечном счете в противоречиях Жиля де Рэ сосредоточена самая суть ситуации христианства, и нас не должно удивлять то странное обстоятельство, что он погряз в крови множества детей, посвящал себя служению демонам, заботясь при этом о бессмертии своей души… Кем бы он ни был, мы видим в нем противоположность разуму. В Жиле де Рэ не было ничего разумного. Он чудовищен с любой точки зрения. В памяти людей Рэ остался легендарным монстром; в краю, где он обитал, эта память смешалась с легендой о Синей Бороде. Между Синей Бородой Перро и Синей Бородой, которому население Анжу, Пуату и Бретани позднее приписало владение замками Машкуль, Тиффож и Шантосе, нет ничего общего. В жизни Жиля де Рэ ничто не соответствует запретной комнате, испачканному ключу, или дозору сестры Анны с вершины башни… Впрочем, от легенды вряд ли можно ожидать какой-то логики. Замки и преступления Жиля де Рэ молва связала с Синей Бородой лишь в том смысле, что черты реальной личности перешли к сказочному персонажу. Образ Синей Бороды легко вписывался в истории из реального прошлого, которое постепенно изглаживалось из памяти. Здесь нет нужды подробно останавливаться на том, что представляла собою сказка о Синей Бороде во множестве разнообразных версий, порой противоречивых.[2] В частности, не имеет значения, связано ли происхождение этого персонажа с Бретанью, как полагал Мишле и некоторые другие. Однако когда мы говорим о Жиле де Рэ, нам следует иметь в виду лишь традицию, относящуюся именно к нему. И именно эту традицию хотел создать аббат Боссар, которого мы считаем автором самого авторитетного и детального исследования об этом преступнике.

Опираясь на сведения Боссара, мы можем сказать, что в местности, где обитал Жиль де Рэ, его отождествляли с Синей Бородой. Поражает, даже несколько смущает тот факт, что подобное дьявольское воспоминание получило в народе столь верное выражение. В самом деле, быть может, лучше всего эта история соотносится с легендой, которая только и способна пробудить в преступлении как раз то, что не помещается в пределах знакомого мира. Точно так же, не можем ли мы наилучшим образом обозначить нечто ужасное и чрезмерное, присутствовавшее в фигуре Жиля де Рэ, лишь связав эту фигуру с именем Синей Бороды, как это сделали сельские бедняки? Я вернусь к точным фактам только после того, как выделю этот аспект. Мне хотелось бы обратить внимание на свой первый тезис: то, что завораживает нас в образе Жиля де Рэ, вообще говоря, связано с той чудовищностью, которая, как кошмар, укоренена в человеческом существе с самого раннего детства. В начале я говорил о «священном монстре», но когда-то бедняки прозвали его Синей Бородой…

Вот те факты, которые в 1880 году смог довольно методично собрать, опираясь на устную традицию, аббат Боссар: «Нет ни одной матери или кормилицы, — говорит он нам,[3] — которая в своем рассказе ошиблась бы относительно мест обитания Синей Бороды: на развалины замков Тиффож, Шантосе, Лаверрьер, Машкуль, Порник, Сен-Этьен-де-Мерморт, Пузож, каждый из которых принадлежал Жилю де Рэ, — они указывают как на места, в которых жил Синяя Борода». Порою аббат был наивен, но здесь он стремился все изложить тщательно. Боссар уточняет: «Мы расспросили многих стариков в окрестностях Тиффожа, Машкуля и Шантосе; их свидетельства единодушны: именно сеньор Тиффожа, или сеньор Машкуля, или сеньор Шантосе был или все еще является для всех Синей Бородой». Наконец он пишет: «С тайным намерением поколебать их убежденность и смутить их твердую уверенность мы не раз пытались спутать их воспоминания и заставить придерживаться мнения, противоположного нашему! «Вы ошибаетесь, — говорили мы, — Синяя Борода не был ни сеньором Шантосе, ни сеньором Машкуля, ни сеньором Тиффожа». Одним мы говорили: «Он жил в Мортани или Клиссоне», другим: «Шантосо», наконец третьим указывали на всем известные находившиеся неподалеку развалины. Повсюду сначала наблюдалось одно и то же: вначале — удивление, вскоре вслед за ним следовала недоверчивая реакция и тот же ответ: Синяя Борода жил для вандейцев — в Тиффоже; для анжуйцев — в Шантосе; для бретонцев — в Машкуле… Мы выслушали стариков, которым было более девяноста лет; они уверили нас, что их рассказы уходят корнями в глубь веков. Если говорить исключительно о крае Тиффож, традиции которого нам особенно знакомы, то там зловещий барон пребывает вечно живым, уже и вправду без первоначальных черт Жиля де Рэ, но в облике мрачном и легендарном — в облике Синей Бороды. Однажды, прогуливаясь среди развалин замка рядом с прудом Крюм, мы встретили у разрушенной плотины группу туристов, расположившуюся на траве у подножия широкой башни, в центре сидела местная старуха и рассказывала о Синей Бороде. Эта женщина еще жива; она родилась в черте крепостных стен, где ее семья жила три столетия, до 1850 года, когда переселилась в деревню. Ее сестра, которая была еще старше, после всех расспросов подтвердила рассказанное ею в тот день, причем в мельчайших подробностях… Синяя Борода действительно был хозяином этого замка; родители все время говорили ей об этом, ссылаясь и на своих собственных предков. «Послушайте, — добавила она внезапно, — пойдемте, я проведу вас в ту самую комнату, где он обычно резал горло маленьким детям».

Мы взобрались на холм, бывший некогда обрывистым, а сейчас осыпавшийся под тяжестью развалин разрушенных башен; она повела нас направо, к подножию донжона[4], и сказала, указывая пальцем на угол между двумя огромными участками стены, где была маленькая дверь, расположенная очень высоко: «Вот эта комната». — Но все-таки, еще раз, откуда Вы это знаете? — Мои старики, мать и отец, всегда говорили об этом, а уж они-то знали. Когда-то туда вела лестница, и в молодости я часто туда поднималась; но теперь лестница обрушилась, а сама комната чуть ли не доверху заполнена обломками стен и сводов».

Таким образом, оказалось, что в памяти людей маршал де Рэ остался в облике монстра по имени Синяя Борода. Порой Синяя Борода — это Жиль де Рэ, у которого изменено лишь имя, порой мы видим, как на его образ повлиял Синяя Борода из самой расхожей легенды: «Население Вандеи, — добавляет аббат Боссар, — воображает, что погребальная комната, в которой повешены семь жен Синей Бороды, все еще существует в потайном месте в замке Тиффож, вот только ступени лестницы, ведущей туда, со временем обрушились, и горе любопытному, которого случай заставит посетить это место. Внезапно он упадет в глубокую пропасть и сгинет навсегда. По вечерам селяне обходят стороной эти зловещие руины, в которых обитает беспокойный, недобрый призрак Синей Бороды». Однако, похоже, классическая легенда лишь во вторую очередь ассоциируется с этой традицией, в которой на самом деле изменено только имя персонажа. «В Нанте, — добавляет аббат Боссар, — небольшой покаянный памятник, воздвигнутый усилиями Марии де Рэ на месте казни ее отца, всюду обозначен и известен лишь под именем памятника Синей Бороде. Старики в окрестностях Клиссона рассказали нам, что когда они были детьми, их родители, проходя с ними мимо этого небольшого сооружения, говорили им: «Вот здесь и был сожжен Синяя Борода»; они не говорили: «Жиль де Рэ». Как будто бы героем такой ни с чем несоразмерной истории мог быть лишь монстр, существо, находящееся за пределами всеобщей человечности, которому не подходило никакое имя, кроме отягощенного миазмами легенды. Синяя Борода не мог быть одним из тех, кто похож на нас, он мог быть только священным монстром, не стесненным границами общепринятой жизни. Имени Синей Бороды удавалось, гораздо лучше, чем Жилю де Рэ, укреплять и воспроизводить память о призраке, обитавшую в воображении бедняков[5].





3. ПРОНЗИТЕЛЬНАЯ ИСТИНА…


В полном согласии с мнением жителей Вандеи и Бретани, быстро переставших воспринимать в Жиле де Рэ то, что отличало его от Синей Бороды, и наивно путавших одного с другим, я сразу же захотел изобразить легендарного монстра, необычайное существо, выходящее за пределы обыденности.

Настало время пойти дальше этих первых набросков, в которых события, представленные в их совокупности, изображаются так же, как выглядят они и на «народных картинках», и в трудах самых внимательных историков. Мы же сосредоточимся исключительно на деталях, более точных, более конкретных, не имеющих большого значения как таковых, но позволяющих несколько ближе познакомиться с нашим необыкновенным персонажем. Мне хотелось бы касаться этих деталей постепенно, так же как и документов, их уточняющих; я понимаю, что порой их истина пронзительна, но, во всяком случае, они никогда не вступают в противоречие с истиной «священного монстра», с самого начала необычайно ярко заявившего о себе.

Между Ванном и Нантом, в местечке Ларош-Бернар, Жиль де Рэ выходит из дома, где он провел ночь. Его сопровождает ребенок, мать которого, Перонн Лессар, накануне имела неосторожность доверить дитя одному из слуг грансеньора. Временами Жиль де Рэ мягок, даже обходителен, а из показаний Перонн Лессар на процессе видно, что в тот момент Жиль — сама безмятежность. Он выходит из дома с ребенком, который, несомненно, счастлив, ибо накануне ему удалось покинуть свое бедное жилище. Увидев их, мать тотчас же приближается; она обращается к тому, кто вскоре перережет горло десятилетнему мальчику, следовавшему за ним. Не удостоив ответом робкую мольбу матери и обращаясь к слуге, который затравил добычу, Жиль де Рэ говорит спокойно и просто; ребенок, говорит он, «выбран правильно»; затем добавляет; «Он прекрасен, как ангел». Несколько мгновений спустя, гарцуя на лошадке, невинная жертва отбывает в сторону замка Машкуль, сопровождаемая эскортом людоеда…

Мы плохо поймем монстра, жестокость которого вскоре вырвется наружу, если прежде не увидим его в ситуации этой явной бесчувственности, этой безучастной небрежности, которая, во-первых, помещает его за пределы и, видимо, по ту сторону душевного мира средневекового человека. Имела ли эта безмятежность в ожидании худшего, представленная в свидетельстве Перонн Лессар, предельно истинном в своей наивности, — имела ли она какое-то отношение к тому, что последовало затем? Прилив крови, дикое, зверское насилие! В ней поистине сопряжены этот прилив бешенства и суверенная чудовищность того, чье величие уничтожает находящихся рядом, того, кто иногда от души смеялся, видя подергивания и судороги детей с разрезанным горлом. Нет ничего пронзительнее этих слов: «Прекрасен, как ангел», — произнесенных перед лицом матери и ребенка, который вот-вот погибнет, маленького ребенка десяти лет, произнесенных тем, кто вскоре, усевшись на живот своей жертвы, наклонится ближе, чтобы лучше видеть, чтобы вознестись на вершины блаженства, наблюдая за агонией.

Убийство ребенка Перонн Лессар произошло в Машкуле в сентябре 1438 года. День ото дня Жиль де Рэ превращался в затравленного зверя, хотя в то время еще не стал им окончательно. Но весной 1440 года у него уже нет денег; покровители, поддерживавшие его, скрылись; множатся слухи; Жиля обвиняют в преступлениях все чаще и настойчивее. Он и в самом деле затравленный зверь, занятый самоослеплением, пытающийся оседлать судьбу: силой оружия он отбирает проданный им замок Сен-Этьен-де-Мерморт у покупателя. Результатом этой ошибки должны были стать жестокие репрессии. Если в поступке Жиля и есть какой-то смысл, то перед нами проявление душевного смятения и беспомощности.

С этого момента Жиль де Рэ, у которого не оставалось иного выхода, кроме смерти, потерял опору. Не заботясь ни о чем, он отчаянно гибнет. В тот день Рэ спрятал в лесу шестьдесят вооруженных людей; в конце большой мессы, размахивая секирой, он с несколькими соратниками врывается в церковь. С криками бросается он на духовное лицо — брата покупателя, который присматривал за этим замком. Перед нами бесноватый сорвиголова, который вопит в церкви: «А, бесстыдник, ты поколотил моих людей, вымогал у них деньги! Выходи из церкви, не то я прибью тебя до смерти!»

Плод стараний судебного секретаря, протокол процесса, сообщая нам по-французски об этом моменте душевного расстройства, воспроизводит развязку трагедии. Нам не дано узнать, почему Жиля де Рэ охватил столь внезапный гнев и после того, как были распроданы последние из оставшихся у него замков, он вдруг перестал мириться с происходящим. Но, игнорируя святость церкви, нарушая во время службы неприкосновенность духовного лица, Жана Леферрона, наконец, пренебрегая авторитетом герцога Бретонского — единственной опоры, которая у него тогда оставалась, — он обрек себя на погибель. После сцены в Сен-Этьен-де-Мерморте процесс и казнь не заставили себя ждать. Жиль де Рэ думал, что у него есть заложник, он держал Жана Леферрона в застенке, сначала в Сен-Этьене, потом в Тиффоже. Но только по наивности своей он, желая убежать, видел дверь там, где не было и крохотного окоица. Герцог Бретонский и в самом деле вынужден был обратиться к коннетаблю Франции, который обладал властью за пределами Бретани, в Тиффоже, в Пуату. Но коннетабль, Артур де Ришмон, был родным братом герцога; безумец выиграл несколько недель. Сира де Рэ казнили 26 октября 1440 года, а эпизод в Сен-Этьене произошел 15 мая. Преступления, которые непрестанно множились, отчаянные воззвания к демону, наконец эта полоумная выходка, — все вело его к быстрому концу.

Известно, что вначале он держался перед судьями дерзко и заносчиво. В его поведении не было никакого расчета, никакой интриги: оскорбительный тон мгновенно сменяется изнеможением и подавленным состоянием духа. Его заносчивость нелепа и глупа. Сквозь все гнусности Рэ иногда проступает благородство, но происходит это лишь тогда, когда его одолевает бессилие. Рядом с мужеством и отвагой, которые он обнаруживает при встрече с наказанием и смертью, в нем живет панический страх перед дьяволом. И мужество, и отвагу он проявил в битвах. Но трагический ужас обретает особую значимость, если важна не только смерть (как происходит на войне), если преступление и раскаяние выводят на сцену то, что обозначается как трагедия, что делает трагедию выражением самой судьбы. В этом смысле диалог судьи и преступника, Пьера де Л'Опиталя и Жиля де Рэ — невероятно масштабное по напряженности зрелище. Вся важность этой беседы, видимо, сразу же стала очевидной: вот почему писец передает их по-французски, что происходит всякий раз, когда слушания, часто обремененные юридической педантичностью, внезапно меняют свой ритм и перерастают в патетику.

Во время внеочередного допроса, прервавшего церковные судебные процедуры (решение о нем было принято лишь в последний момент, перед дыбой, готовой вступить в дело) высокий священный магистрат, который и есть Пьер де Л'Опиталь, настойчиво требует у Жиля де Рэ ответа, «исходя из каких мотивов, с какими намерениями, с какою целью» убивал он своих жертв. Жиль незадолго до того уточнял, что совершил эти преступления «следуя своему воображению, а не чьим-либо советам, согласно своему собственному рассудку, стремясь лишь к наслаждению и плотским утехам»; он смущен и говорит в ответ:

— Увы, Монсеньор! Вы терзаетесь, и я вместе с Вами.

Ответная реплика Пьера де Л'Опиталя также дана по-французски:

— Нет, я не терзаюсь, — сказал он, — но удивлен тем, что Вы мне говорите, и не могу этим довольствоваться: мне хотелось бы услышать от Вас только чистую правду.

— На самом деле, никаких других причин, целей или намерений не было, кроме тех, о которых я Вам сказал; я поведал Вам о предметах более значительных, чем эти, достаточных для того, чтобы умертвить десять тысяч человек.

Де Л'Опиталю нужен простой ответ. Именно об этом хочет знать человек, направляемый разумом. Почему Жиль убивал? Какие ситуации, какие мотивы заставили его действовать так, а не иначе? Судье важно объяснить преступление… Напротив, Жиль воспринимает лишь трагическую, чудовищную правду, слепым выражением которой он был. Это фатальное стремление убивать, убивать без причины, которое никакие слова не смогли бы прояснить, которое увлекало его за собою, как увлекает седока лошадь, пустившаяся в галоп… Виновному не нужно было постигать или открывать источники своих преступлений. Его преступления были тем, чем был он сам, чем он был в глубине своей, трагически, до такой степени, что он не помышлял ни о чем другом. Никаких объяснений. Не было ничего соразмерного тому неистовству, которое он пережил, разве что искупление, которое ему предстоит пережить. Поэтому искупление — единственное слово в сознании Рэ, соответствующее тому, что хотел бы знать судья; «Достаточно для того, чтобы умертвить десять тысяч человек!». Вот ответ виновного! Он алогичен, но он несет в себе движение, которое есть жизнь преступника; этот человек должен до конца, я не говорю Жить внутри преступления, но быть захлестнутым, погруженным в него; в тот момент, когда в тюрьме его лишили возможности убивать, от кончины его отделяли лишь покаяние и искупление, — покаяние, связывавшее его с содеянным, и искупление, сообщавшее о его преступлениях толпе, завороженной их чудовищной гнусностью и спектаклем, в который была превращена его казнь. До последнего вздоха он будет жить в преступлении, и умирая, в слезах умоляя простить его, он попросит у Бога приюта и блаженной жизни в раю.

«Достаточно для того, чтобы умертвить десять тысяч человек!»