Прикосновение

– Такое порой случается. Мы же имеем дело с людьми.

– И с радиоактивностью.

– Да.

– Что ж, простите, если вас огорчу. Только вы ошибаетесь.

– Придется поспрашивать. Сами понимаете.

Барни воспринял его слова как напоминание, что это не игрушки и не увеселительная прогулка, – он по достоинству оценил холодную сдержанность Гэрсона. И на душе у него полегчало. Гэрсон велел ему немного подождать, а сам направился в контору разузнать, где расположена нужная им могила.

Он испытывал странное чувство, стоя среди всех этих могил, – одна из них, поблизости, была свежевырытая, – ожидая возле кучи земли и зная, что где-то здесь, среди тысячи мертвецов, лежит его дед и что он заразил место последнего упокоения старика. Гэрсон вернулся с опознавательным кодом: 7-С-423-15, – означавшим седьмой сектор, северную часть, четвертый участок, вторую секцию, третий ряд, могилу номер пятнадцать. Барни удивился, что эти сведения хранятся на какой-то перфокарте. И среди всех этих цифр последняя была самая значимая.

– Если нет желания, можете с нами не ездить.

Барни хотел поехать с ними.

– Если я уже взялся за это дело…

Автофургон, рокоча, медленно двинулся по главным аллеям между могилами – и наконец подъехал к нужному месту. Когда они вышли, какие-то люди с любопытством уставились на белый автофургон с фиолетовым трехлопастным винтом в желтом кружке. Барни воспринимал его уже не как трехлопастной винт, а как фиолетовый цветок – трехлепестковую фиалку-мутанта. Может, зеваки подумали, что это белый катафалк, украшенный новым религиозным символом – трехлопастным крестом? Почему бы и нет? Разве люди не делают богов из вещей, помогающих при родах, меняющих жизнь или вызывающих смерть? Почему бы не поклоняться Рентгену, новоявленному радиационному богу? Незримому и завистливому богу, избегающему шума и гама, – тому самому, который, вместо того чтобы метать с небес громы и молнии, втихую рассеивает свою гибельную пыль. Когда-нибудь он вылепит статую бога Рентгена, разбрасывающего своей дланью пыль, сеющего семена смерти и перемен. А у ног его будут страдать люди, распятые на трехлопастных крестах, – символах Облучения, Разрушения и Смерти.

Когда Бендикс с Макнайтом, в капюшонах и опущенных масках, вышли из автофургона и направились к третьему ряду, пятнадцатой могиле, люди, пришедшие почтить память своих усопших родственников и возложить на соседние могилы цветы, подались в стороны. В руках у Бендикса был дозиметр, а на плече у Макнайта висел дезактиватор.

На могиле Теофила Шутарека стояла маленькая деревянная памятная табличка. Устанавливать надгробие было еще рано: сперва должна была уплотниться земля. Барни вспомнил, как на похоронах ему захотелось самому вырезать могильный камень для старика. Дед Тео всегда гордился творениями своего внука. Старик любил рассказывать детишкам сказку про дровосека и кабана, и как-то раз, когда он закончил свой рассказ, Барни (ему тогда было девять лет) вылепил из глины фигурку того самого кабана из сказки. Дед Тео изумился и стал всем ее показывать, приговаривая: «Бронислав вырастет и станет большим художником – великим польским скульптором». А когда отец Барни поднимал его на смех, старик кричал: «Не надо держать меня за старого маразматика. Внучок мой Тео будет вырезать из каменных глыб памятники вроде статуй на Варшавской площади или в Краковском музее. Это будет получше, чем возиться с машинами-развалюхами. Уж он-то прославит фамилию Шутарек на века».

Да-да, в тот самый день, видя, как гроб со стариком опускают в могилу, и бросив в нее горсть земли, в то время как могильщики засыпали ее лопатами, он и решил, что сам высечет надгробие – барельеф с фигурками героев любимых сказок старика – и вырежет на нем, в углу, фамилию Шутарек: вот бы старик порадовался. Да только отец воспротивился. Потому как решил, что Барни им больше не родня, раз взял себе другое имя.

Об этом он тоже думал, поглядывая через могилу на отца, который избегал его взгляда, и видя, как его огромные мускулы бугрятся под тесной курткой, собравшейся складками у белого ворота сорочки, застегнутого на пуговицу на его могучей шее. Если бы не мать, Барни ни за что не пошел бы на похороны.

Потом отец отдал Стефану ключи от старенького «Доджа» и сказал: «Отвези ее домой. К ужину меня не ждите». И, даже не поздоровавшись с Барни, он грузно заковылял прочь. В душе у Барни проснулись старая злость и обида, но, глядя, как отец едва передвигает ноги, он сменил гнев на милость: ведь его отец потерял своего отца.

Стефан, с ключами от машины в руках, посмотрел на Барни, потом на его мать, и какое-то время они втроем стояли молча. Наконец мать сказала: «Поедем к нам, хоть поешь». И Барни, зная, что отца дома не будет, поехал. Тогда он решил, что все равно сделает деду Тео памятник и надпишет его, потому что ему этого очень хотелось – хотелось сделать дедушке Тео что-нибудь приятное, и плевать, что там себе думает отец: когда-нибудь он все поймет.

Но сейчас, наблюдая, как Бендикс с Макнайтом обследуют свежую могилу с помощью счетчика Гейгера, Барни уже ни в чем не был уверен. Он слышал, как пощелкивает счетчик, и видел, как Макнайт, наклонившись, собирает лопаточкой землю с края могилы. Тут он вспомнил, как стоял и ждал, когда могилу засыпят доверху, прежде чем направиться к автостоянке, где уже собрались все остальные, а потом опустился на колени и, прикоснувшись к земле, придавил ее рукой. И таким вот радиоактивным «прикосновением Мидаса»[22] заразил место последнего упокоения деда.

Наблюдая за ними, он с трудом подавил спазм в горле. Загрязнение обнаружилось и там, где он стоял, когда опускали гроб, – сзади могилы и с одной ее стороны (напротив того места, где находился его отец), а еще на автостоянке, где он вышел из машины.

Один из очевидцев, следивший за процессом дезактивации, в конце концов подошел и спросил, что здесь происходит.

– Всего-навсего отбираем пробы почвы, – объяснил ему Гэрсон. И заверил, причем достаточно громко, чтобы слышали и все остальные, что это обычное дело. Перехватив же исполненный отвращения взгляд Барни, он как будто разозлился и, отведя его в сторонку, прибавил, обращаясь уже к нему: – Что ж, в некотором смысле так оно и есть. Мы берем пробы почвы – обычное дело. Скажи я по-другому, они бы насторожились и…

– Ну да, конечно, – усмехнулся Барни.

– А что хорошего, если начнется паника? – рявкнул Гэрсон. – Сами знаете, в кого превращаются люди, когда боятся того, чего не могут увидеть или понять.

– Они могут принять меры предосторожности. Провериться.

Гэрсон покачал головой.

– Это не поможет им избавиться от страха. Они потеряют голову, а это, уверяю вас, куда хуже, чем если бы они подверглись пусть и малому воздействию радиации. Лучше никого лишний раз не будоражить. В конце концов, узнают они что-нибудь или нет, не важно, – в таком случае, зачем их пугать?

И так, подумал Барни, рассуждает человек, который еще недавно именно этим занимался. Впрочем, ему виднее. Да и кто он такой, Барни Старк, чтобы осуждать действия Радиационного контроля?

– А теперь, – предложил Гэрсон, – если не возражаете, давайте наведаемся домой к вашим родителям, куда вы отправились прямо отсюда. Хотите, можете подождать внизу, в автофургоне, пока мои люди со совсем управятся. А хотите, можем сперва отвезти вас к вам домой.

– Я должен повидаться с ними, – сказал Барни. – Сейчас время обеда, и отец должен быть дома. По крайней мере, с вами и вашими молодцами он уж точно не спустит меня с лестницы…

В ответ Гэрсон промолчал. Он кивнул и посмотрел прямо перед собой, как будто где-то там маячил выход из создавшегося затруднительного положения. Барни успел заметить, что человек он был добрый и отзывчивый, хотя тесных отношений со своими подчиненными не строил. Вот бы вылепить его голову: крупный нос в одной плоскости со лбом, срезанный (но не дряблый) подбородок, надменные глаза, излучающие почти орлиный взгляд. Впрочем, он не должен казаться суровым даже в приглушенном свете. Пусть лучше будет мягкий, но целеустремленный и пристальный.



Когда автофургон остановился перед отчим домом, Барни даже не шелохнулся. Руки сделались липкими, грудь стеснило. Последний раз, не считая дня похорон, он был здесь лет десять назад. После всех этих скитаний по стране, после всех этих дней и ночей, исполненных мечтаний о возвращении домой, он наконец вернулся – и только затем, чтобы сказать родным, что он принес им порчу.

Гэрсон его не торопил – в конце концов Барни выбрался из автофургона и повел их ко входу в дом рядом с химчисткой. Над звонком висела маленькая картонная табличка с именем Казимир Шутарек, выведенным давно выцветшими чернилами. Барни хотел было нажать на кнопку звонка, но замешкался. Только теперь Гэрсон проявил настойчивость и, подавшись вперед, надавил на кнопку вместо него. Барни и тут мысленно согласился с тем, что его сопровождающий принял верное решение, – в противном случае он развернулся бы и ушел.

В ответ послышался лязг автоматически отпирающейся нижней двери – Барни быстро повернул дверную ручку, не дожидаясь, пока смолкнет трезвон. Бендикс с Макнайтом выдвинулись вперед, держа перед собой дозиметр, – судя по его звуку, лестница была чистая. В узкой передней было темно. Квартира его родителей располагалась в верхней части лестничного пролета, и он стал ждать, когда его мать подойдет к перилам и, перегнувшись через них, окликнет: «Кто там?» В руках она неизменно сжимала метлу, словно собираясь вымести прочь любых незваных гостей. Как же она ненавидела эту квартиру!

Когда его отец с каким-то своим дальним родственником решил заняться подержанными автомобилями – скупать всякий автохлам на запчасти, она стала умолять его купить заодно какой-нибудь домишко под Хамтрамком, чтобы они могли туда перебраться. Она стыдилась соседства с химчисткой и мечтала о доме, где собирались бы гости, о заднем дворике, где игрались бы внуки, о садике, где летом можно было бы устраивать пикники. Но отец отказался приобретать в собственность дом. Хотя его авторазделочное предприятие процветало. (Когда Барни любовался неореалистическими скульптурами из металлолома, он всякий раз улыбался, ловя себя на забавной мысли, что творения его отца вполне могли бы занять достойное место в музеях, причем даже раньше, чем его собственные.)

– Мам, это я. Барни. И не один.

На мгновение она отпрянула, потом снова перегнулась через перила и нервно прошептала:


– Отец дома. Тебе сюда пока нельзя. – Она посмотрела назад, словно боясь, не заглядывает ли муж ей через плечо. – Зачем пришел? Знаешь ведь, он же опять умом тронется.

– Мам, людям, которых я привел, нужно здесь кое-что проверить. Это ненадолго. – Барни тоже говорил шепотом, словно стараясь оттянуть минуту, когда отец поймет, что он здесь. Он почувствовал отчетливый запах тушеного мяса.

– Кто там еще – Стелла?

Барни был уже почти на верхней площадке лестницы – и не мог не разглядеть изумление на лице отца. «Застань его врасплох! – велел он себе. – Веди себя как можно естественнее».

– Мистер Гэрсон, позвольте представить: мой отец, Казимир Шутарек, и моя мать.

В дверях показался Стефан, гонимый любопытством узнать, что происходит, – Барни приветствовал и его.

– А это Стефан, мой двоюродный брат. Преподает обществоведение в школе, здесь же, в Хамтрамке. Живет у моих родителей.

Гэрсон тут же оказался рядом, коротко кивнул, отвесил низкий поклон и щелкнул каблуками.

– Здравствуйте, мистер и миссис Шутарек! Штефан! Позвольте представить моих помощников: мистер Бендикс и мистер Макнайт. Смею заверить, мы не отнимем у вас много времени и больших неудобств, надеюсь, не доставим. Ваш сын был достаточно любезен, согласившись нам помочь. Дело службы. Не позволите ли мне и моим помощникам пройти к вам вместе с нашим оборудованием? Премного благодарен!

Гэрсон быстро и учтиво взял дело в свои руки, и через несколько мгновений семья Шутареков была дружно препровождена в гостиную. Несколько раз отец Барни – здоровяк, неуверенно переминавшийся с ноги на ногу, в подтяжках, тугих, точно подпруга, – порывался спросить, что происходит, но Гэрсон, действовавший спокойно и естественно, сказал, что в свое время им все объяснит, чем вывел их всех из себя. Наконец старик не выдержал.

– Что здесь творится? Хватит трепать языком – лучше скажите, кто вы такой и почему ворвались в мой дом? – И, тыкая пальцем на Барни, прибавил: – Я же сказал, чтоб ноги твоей здесь больше не было.

Гэрсон расстегнул свою сумку и на мгновение блеснул значком следователя по особо важным делам.

– Мистер Шутарек, позвольте объяснить. Ваш сын находится здесь, чтобы помочь нам… и обществу. Произошла, чтоб вы знали, серьезная штука, и дело требует, чтобы здесь находился не только он, но и вы в полном составе.

Он переводил взгляд с одного лица на другое, как бы призывая семейство Шутареков к пониманию, – в конце концов отец Барни сдался и, плюхнувшись в кресло, обратился в слух. Мать затаилась за кухонной дверью и в страхе поглядывала из-за нее на облаченных в белые комбинезоны Бендикса и Макнайта.

– Чтоб вы знали, у нас в радиационной лаборатории при Научно-техническом и опытно-конструкторском центре в Элджине, – сказал Гэрсон, – произошла необычная авария. И, хотя ваш сын работает совсем в другом отделе, он оказался к ней причастен – не по своей воле, а потому, что состоял в тамошнем автомобильном пуле. Знаю, это трудно понять, но дайте мне пару минут, и я постараюсь все объяснить.

Барни был потрясен, с какой ловкостью он обрисовал ситуацию людям, не имевшим никакого понятия ни о радиоактивности, ни об источниках радиации, и при этом ни разу не показал своего превосходства над ними. Когда прояснился смысл таких слов, как «радиация» и «радиоактивная пыль», отец встал и в задумчивости провел пальцем по седым усам; Стефан выглядел напуганным. Только по хмурому взгляду матери можно было понять, что им не все понятно.

– Вы говорите про радиоактивные осадки? – спросила она.

– Как оно было в Японии? – спросил его отец. – С тем дерьмом в бомбе, от которого у них образовались ожоги?

– Не совсем, мистер Шутарек. Даже если радиоактивная пыль и попала сюда случайно, то, конечно же, в самом незначительном количестве. В квартире, вероятно, с ней никто не контактировал… а может, ее здесь и вовсе нет. И наша работа как раз и состоит в том, чтобы все проверить ради вашей же безопасности и предупредить ее распространение.

Отец Барни избегал его взгляда все время, пока Бендикс с Макнайтом обследовали их и квартиру с помощью счетчика Гейгера. И когда тот впервые начал размеренно пощелкивать, отец подскочил как ужаленный, но Гэрсон успокоил его и растолковал все про нормальный радиационный фон. И вдруг старик повернулся к своей жене и ткнул кулаком ей в лицо.

– Видишь, что бывает, когда ты меня не слушаешь? Это ты втихомолку привечала его за моей спиной…

– Не надо вешать на нее собак! – воскликнул Барни. – Это было сразу после похорон. И сюда я заглянул только на минуту.

Отец метнул в него полный отвращения взгляд – и рот у Барни вдруг как будто забился песком.

– И ты еще смеешь мне что-то вякать! – презрительно усмехнулся он. – Я еще раньше говорил тебе, чтоб ты забыл дорогу в дом Шутареков. Ты брезгуешь нашей фамилией. Может, я и не вправе советовать моему сыну, что делать, куда податься или как себя называть, но в свой дом я волен приглашать того, кого хочу, и вовсе не желаю, чтобы кто-то пробирался сюда украдкой, у меня за спиной. Если б не эта ваша радиопыль, я так ничего бы и не узнал.

Заслышав резкое потрескивание счетчика Гейгера, все разом повернулись. Диван, где в тот день сидел Барни, был заражен.

– Похоже, частиц здесь совсем немного, – заметил Бендикс.

Он достал ножницы и принялся вырезать на подлокотнике ткань кружком.

Мать Барни взвизгнула, как будто в нее вонзили иголку.

– А кромсать обязательно? – осведомился Барни. – Может, проще стереть?

Бендикс покачал головой.

– Невозможно. Частицы могли проникнуть под ткань.

Барни припомнил, что этот французский, с чуть изогнутой спинкой диван, обшитый розово-золотистой парчой, был предметом ее гордости и радости. В доме его называли не иначе как «музейным экспонатом», – сидеть на нем не разрешалось никому. А если и разрешалось, то лишь самым дорогим гостям и только по особым случаям, – и тогда, в день похорон, мать сама усадила туда Барни. Странно, что он про это забыл: ведь сидеть на запретном диване – а ему это запрещалось с малолетства – было совсем неудобно. И вот мать бросилась было к дивану, чтобы уберечь его от кромсания, но Стефан ее удержал.

– Мой диван! Любимый мой диван!

– Дырку, наверно, можно залатать, – сказал Барни.

Но не успел он договорить, как Макнайт наткнулся на другие следы – там, куда Барни прислонялся спиной, и Бендикс тут же принимался срезать лоскут за лоскутом со спинки, сиденья и подлокотников, передавая загрязненные куски ткани Макнайту, который убирал их в контейнер с рисунком в виде фиолетового трехлопастного винта. Когда с этим было покончено, розово-золотистый диван стал напоминать Барни порченое животное с изъеденной язвами шкурой.

Мать рыдала в объятиях Стефана, а отец сверкал на Барни глазами.

– Вот, значит, какие следы ты за собой оставляешь. Еще раз предупреждаю, чтоб глаза мои тебя больше здесь не видели, иначе удавлю вот этими руками.

– Уверяю вас, мистер Шутарек, ваш сын ни в чем не виноват. Пыль занес к нему в машину…