Предчувствие чуда

Когда отец ушел, Марина не забывала его, тосковала и так и не примирилась с разлукой. «У тебя отцовский ум», – часто говорила мать. Наверное, именно поэтому отец так радовался, когда она добивалась успехов в своих любимых дисциплинах: сначала – в математике и естествознании, а позже – в статистике, неорганической химии и дифференциальном исчислении. Ее кремовая кожа была светлее отцовской, но гораздо темнее, чем у матери. Отцовскими были и черные большие глаза с густыми ресницами, и черные волосы, и рослая фигура. Встречи с отцом утешали Марину. Глядя на него, она глядела на себя, узнавала себя в нем. Она жила среди материнской родни; на праздничных обедах бледные кузины пялились на Марину, как на ламу, случайно забежавшую в дом. Продавщицы в магазине, дети в школе, врачи и водители автобусов – все интересовались, откуда она родом. Бесполезно было отвечать, что она местная, из Миннеаполиса, поэтому Марина отвечала: «Я индианка», но даже так ее не всегда понимали. («Индианка? Из какого племени – лакота?» – спросил ее как-то оператор бензозаправки, и Марина еле удержалась, чтобы не закатить глаза: мама объясняла, что закатывать глаза крайне неприлично и грубо, даже если тебе задали очень глупый вопрос.)

Годы спустя ребенок, рожденный от белой матери и студента-иностранца, который после окончания университета увез домой диплом, но не семью, стал президентом страны. Но в детстве Марины не было примера, который помог бы ей разобраться в семейных делах. В конце концов она убедила себя, что она все равно что из Индии, ведь оттуда был ее отец, он там жил, и она навещала его раз в три-четыре года, когда удавалось накопить денег на дорогу. Каждая такая поездка обсуждалась и планировалась, как событие мирового масштаба. Марина отмечала на календаре месяцы, потом недели, потом дни до отъезда. Она рвалась не только к отцу, но и к стране, где никто не оглядывался на нее – разве только полюбоваться на девочку с идеальной осанкой. Но за неделю до отъезда начинались кошмары.

Во сне Марина держала отца за руку, и они шли по бульвару Индиры Ганди к площади Далхаузи или по улице Бидхана в сторону колледжа, где отец был профессором. Чем дальше они шли, тем больше людей выходили из зданий и боковых улиц. Наверное, снова отключили электричество – замерли трамваи, замерли вентиляторы на кухнях, вот все и выбрались из своих жилищ на улицу. Толпа густела, в нее вливались новые и новые люди. Сначала Марину мучил дневной зной, потом к нему добавлялся жар множества тел, запахи пота и духов, резкий аромат специй, что приносило с дымом от уличных жаровен, и горьковатый аромат бархатцев, заплетенных в гирлянды. Это становилось невыносимым. Марина уже не понимала, куда они идут, люди напирали со всех сторон, толкали ее бедрами, обернутыми в ярко-красные сари и набедренные повязки дхоти. Марина протягивала руку и гладила корову. Громкие голоса, звяканье браслетов на руках, звон крошечных бубенцов на лодыжках, шум ветра в серьгах – все сливалось в несмолкающий гул. Порой толпа подхватывала ее, отрывала от земли на несколько дюймов, и Марина плыла за отцом, точно воздушный змей. Вдруг с ее ноги спадала туфелька. Марина кричала отцу, чтобы тот остановился, но он ничего не слышал. Маленькая желтая туфелька лежала на мостовой совсем рядом – целая, еще не растоптанная сотнями ног. Марина видела ее и отпускала отцовскую руку, хотя знала, что так делать нельзя. Она бросалась за туфелькой, но толпа проглатывала ее. Марина поспешно поворачивалась к отцу – и понимала, что толпа проглотила и его тоже. Она кричала: «Папи! Папи!» – но звон колокольчиков, звяканье браслетов, вопли и завывания нищих заглушали любой звук, что срывался с ее губ. Марина даже не знала, заметил ли отец ее исчезновение. За его руку мог ухватиться какой-нибудь другой ребенок, в Индии дети шустрые. Марина оказывалась одна в людском море Калькутты, в потоке горожан, болтающих между собой на хинди, который она не понимала. Ее, плачущую, несла куда-то толпа – и тут Марина просыпалась в поту, с прилипшими к лицу черными волосами. Бежала по коридору в мамину спальню, с плачем бросалась на постель: «Я не хочу туда ехать!»

Мама обнимала ее, трогала прохладной ладонью лоб, спрашивала, что приснилось. Марина всегда отвечала, что ничего не помнит, но что-то страшное. На самом деле она все помнила, но боялась рассказывать – вдруг слова каким-то образом заставят бесплотные образы обратиться явью! Такие сны, одинаково ужасные, приходили каждую ночь. В самолете, летевшем в Калькутту, она просыпалась с отчаянным криком. Она видела эти сны в квартире, которую отец арендовал для нее и матери возле колледжа, чтобы не беспокоить жену и детей от второго брака. Во сне отец то сажал ее одну в автобус, то исчезал на многолюдном пляже на берегу океана. Марина уже боялась засыпать. Страх преследовал ее все время, пока они гостили в Индии, и в конце каждой поездки родители решали, что все это – слишком сильная эмоциональная нагрузка для ребенка. Отец обещал чаще бывать в Миннесоте, но обещания не выполнял. Спустя неделю-другую после возвращения домой людские толпы, преследовавшие ее по ночам, постепенно редели, распадались на небольшие группы и таяли. Вскоре Марина забывала о страшных сновидениях. Забывала и мать, а через год начинались разговоры о том, что Марина теперь совсем большая и можно уже подумать об Индии.

Возможно ли, что никто из родителей не позаботился почитать о многочисленных побочных эффектах лариама?! Марина полагала, что рано или поздно сама разобралась бы в этой загадке, если бы не умер отец. К тому времени она училась в колледже и не приезжала в Калькутту уже три года. Навести Марина его, уже будучи взрослой, – сама прочла бы инструкцию. Правда, люди редко задумываются над привычными симптомами. Марина долгие годы была уверена, что кошмары возникали у нее от встречи с Индией, от встречи с папой. А виновато было лекарство от малярии. Лекарство, а не семейные обстоятельства, лишало ее возможности видеться с отцом.

– Разумеется, я знала, что это из-за лариама, – сказала ей по телефону мать. – Мы с твоим отцом всегда беспокоились из-за этого. У тебя была такая ужасная реакция.

– Тогда почему ты не объяснила мне?

– Как можно сказать пятилетнему ребенку, что ему будут сниться кошмары? Это привело бы только к новым кошмарам.

– Верно, пятилетнему нельзя, – согласилась Марина. – Но ты могла бы объяснить мне все, когда мне было десять – и уж тем более, когда мне было пятнадцать.

– Узнав об этом в пятнадцать, ты бы отказалась принимать таблетки.

– Ну и что? Наступил бы конец света?

– Да, если бы ты заболела в Индии малярией. Ты могла бы умереть. Удивительно, что проблема сохранилась до сих пор. Я думала, что за эти годы появилось нормальное лекарство.

– И да, и нет. Новые лекарства не так бьют по мозгам, но и не защищают от разных штаммов малярии.

– Скажи на милость, зачем ты опять принимаешь лариам? – спросила мать.

Она лишь сейчас поняла самое главное.

– Ты хочешь поехать в Индию?

Что примечательно – в кошмарах почти ничего не изменилось. В сорок два года Марина по-прежнему держалась за отцовскую руку, толпа вокруг них вздымалась, словно волны прилива, и она снова теряла отца. В реальной жизни такого насильственного физического расставания никогда не было, и все-таки страх перед ним сидел в ее подсознании. Неприятности, происходившие с Мариной наяву, – достойные кандидаты в ночные кошмары – никогда не беспокоили ее во сне, и Марина считала это большой удачей.

Она зажгла свет в ванной. Руки дрожали. Марина обтерла лицо и шею влажной губкой, стараясь не глядеть в зеркало. И с удивлением обнаружила, что в два часа ночи понимание природы своих кошмаров нисколько не утешает. В голове вертелось лишь легкомысленное предостережение врача о том, что ей, возможно, захочется прыгнуть с крыши. Все эти двадцать пять лет ее худший страх, ужас выскальзывающей отцовской руки, просто таился в ней, выжидая, когда Марина снова примет нужное лекарство.



– Что ты думаешь насчет похорон? – спросила Марина у Карен Экман.

Они не виделись целую неделю, с того снежного дня, когда Марина и мистер Фокс явились к ней домой. Утром Марине предстояло лететь в Бразилию, и обе женщины решили, что надо поговорить напоследок, правда по разным причинам. Марина хотела выяснить, по-прежнему ли Карен верит, что Андерс жив, или все же смирилась со своим несчастьем. А Карен хотела убедиться, что Марина не пойдет на попятную.

Марина приехала к Карен вечером, когда удлинившийся день только-только перешел в сумерки. Мальчики уже почистили на ночь зубы и смотрели телевизор в комнате, примыкающей к кухне. Теперь эта роскошь позволялась им каждый вечер – а прежде ограничивалась выходными. Войдя, Марина сказала «привет», но они даже не повернули головы. Двое младших пробормотали в унисон «привет», когда мать потребовала поздороваться, а старший так ничего и не ответил. Мистер Фокс совершил ошибку, сказав Марине, что ее, а не Андерса хотели послать на поиски доктора Свенсон. Весь мир представлялся ей теперь чередой бесконечных «а если?..».

– Закажу заупокойную службу. Для похорон нужно тело, – негромко ответила Карен.

– Извини, – сказала Марина. – Конечно, заупокойная служба.

Карен заглянула в комнату, где мальчики в теплых рубашках и фланелевых пижамных штанах валялись на длинном, обитом вельветом диване. Младший, самый светленький, устроился на Буяне, как на коврике. Все трое не отрываясь глядели на экран, будто были присоединены к телевизору невидимыми проводами.

– Что удивительно – они все слышат, – шепнула Карен. – Они даже не слушают, но в голове все отпечатывается. Я начну их укладывать, и кто-нибудь непременно спросит: «Когда мы будем хоронить папу?»

Карен налила себе вина и, подняв бутылку, вопросительно посмотрела на Марину. Та кивнула.

– Похороны! – выкрикнул средний мальчишка не оборачиваясь.

Хихикнул и замолк.

Марина подумала про раскисшую от дождя землю, в которую опустили Андерса, и потянулась за бокалом.

– Прости, – сказала она Карен.

– Бенджи, прекрати, – строго сказала Карен. – Нет-нет, просто я пытаюсь кое-что осмыслить. Андерс говорил тебе, что я изучала в колледже русскую литературу? Мне хочется найти русских друзей. Я могла бы разговаривать с ними по-русски. Например, о Чехове. – Она взяла вино, отошла к дальней стене кухни и открыла дверь-жалюзи, ведущую в просторную кладовку.

Марина прошла следом. Даже в кладовке все было чисто и аккуратно, яркие коробки с хлопьями выстроились по высоте.

Полушепотом Карен продолжила:

– Иногда мне кажется, они слышат, что люди сплетничают о нас на улице. Мальчики знают все, судя по их разговорам между собой. Конечно, они не все понимают, но все слышат и запоминают. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, в каком возрасте ты потеряла способность слышать все вокруг?

– Никогда об этом не думала, – честно призналась Марина.

На мгновение взгляд Карен стал пустым – словно ее душа вылетела из тела, но тут же быстро вернулась.


– Сегодня я получила письмо.

Глупо было спрашивать, но Марина все-таки спросила:

– От Андерса?

Сердце у нее забилось часто-часто, как у колибри.

Карен кивнула и извлекла из кармана свитера голубой конверт аэрограммы и положила на ладонь. Женщины уставились на тонкий листок, словно тот мог в любую минуту выпустить крылья и улететь. Старомодно-каллиграфическим почерком Андерса на аэрограмме было выведено: «Карен Экман. Иден-Прери». Марина часто шутила, что он – уникум, медик с почерком как у отличницы приходской школы.

– Второе письмо за эту неделю, – сообщила Карен. – Первое пришло во вторник, но написано позже, первого марта. Тогда он был болен сильнее.

Марина раскрыла рот. Надо было что-то сказать, но она не находила слов.

Он был мертв, он был болен, он был не очень болен… Время словно двигалось вспять. Что же по логике вещей получается дальше – Андерс поправится? Поправится, покинет джунгли и вернется в Манаус. Вылетит из Манауса, приедет домой и снова начнет готовиться к командировке. Но на этот раз все будут знать, что отпускать его в Бразилию нельзя. Интересно, подумала Марина, сколько писем, по ошибке направленных окольным путем через Бутан, еще путешествуют где-то и когда они попадут к адресату? Не нужно быть гением, чтобы найти разумное объяснение случившемуся, – так что же заставило Марину залпом осушить свой бокал?

– Представь, каково это – подойти к своему почтовому ящику и достать оттуда пачку счетов, рекламные брошюры и письмо от умершего мужа. К такому меня жизнь не готовила. – Карен развернула аэрограмму и взглянула на строчки письма, но тут же отвела глаза. – Вот почему электронная почта лучше. Если твой умерший муж присылает тебе электронное письмо, значит, он точно не умер и сидит где-то за компьютером. А обычное письмо от умершего мужа может означать все что угодно.

– О чем он пишет? Ты можешь дать мне прочесть? – прошептала Марина.

Она не была уверена, что Карен показывает мальчикам отцовские письма. Ей хотелось узнать, пишет ли Андерс что-нибудь о докторе Свенсон и о том, где они работают, где их искать в джунглях.

– Вообще-то, там нет ничего конкретного, – пробормотала Карен, словно извиняясь, и протянула письмо Марине.



«15 февраля.

Не слишком ли я тебя встревожу, если скажу, что тут я часто испытываю тревогу? Ведь ты заслуживаешь отнюдь не откровенности, а такого мужа, который способен проявить мужество в непростой ситуации. Но если я стану сейчас хорохориться, после того как столько писал о своей хандре, если я попрошу Нкомо или кого-то из Сатурнов, чтобы они совместными стараниями написали для меня за плату нечто мужественное, а я перепишу их сочинение своим трусливым почерком, ты немедленно раскроешь мою уловку. Тогда ты сядешь в самолет, потом наймешь лодку и проводника и разыщешь меня в джунглях, потому что поймешь: если я, никогда в жизни не сделавший ничего храброго, вдруг пишу героические письма, значит, дело совсем дрянь. Так что я не стану тревожить тебя, изображая смельчака. Главный смельчак в нашей семье – ты. Это ты осталась дома с тремя сыновьями, а я уехал прохлаждаться в Бразилию. Это ты прошлым летом сумела вытащить плоскогубцами гвоздь из пятки Бенджи. А я трус. У меня лихорадка, которая начинается в семь утра и продолжается два часа. В четыре пополудни она набрасывается на меня опять, и я превращаюсь в тлеющую кучку пепла. Почти каждый день меня мучают головные боли и мне чудится, что какая-то крошечная амазонская нечисть прогрызает дырку в коре моего головного мозга. Единственное, о чем я мечтаю, единственное, что способно придать смысл или значимость этому прозябанию, – положить голову на твои колени. И чтобы ты гладила мне лоб своей теплой ладонью. Я знаю, ты сделала бы это ради меня. Твоя храбрость безгранична, как безгранична моя удача – ведь у меня есть ты. Проклятые бумажки, ничего на них не умещается. Я молюсь, истово, как полупомешанный фанатик (раз уж я в Бразилии), чтобы письмоносец послал это письмо тебе, чтобы ты почувствовала всю необъятность моей любви. Поцелуй за меня мальчишек. Целую твое нежное запястье.

А.»



Марина сложила листок и отдала Карен, а та сунула его в карман. Перебарывая слабость в коленях, Марина оперлась рукой о полку, уставленную коробками попкорна для микроволновки. Это было в тысячу раз хуже письма доктора Свенсон. Сам Андерс сообщал о близости своей смерти, его голос слышался за строчками так явственно, словно он стоял тут, в кладовке, и читал вслух свое же послание.

– Кто такие Нкомо и Сатурны?

Карен покачала головой:

– Иногда Андерс упоминает их, но я не знаю, кто это. Вероятно, до меня не дошли те письма, где он знакомит меня с ними. Могло бы затеряться и письмо от доктора Свенсон, то самое, с сообщением о его смерти. – Карен рассеянно провела пальцем по краю банки с горошком. – Пожалуй, я не буду пока заказывать заупокойную службу, подожду твоего возвращения. Мне хочется, чтобы ты тоже присутствовала.

Марина взглянула на нее и кивнула.

– Я не говорю им, что сомневаюсь в смерти Андерса, – сказала Карен, оглянувшись на чуть приоткрытую дверь кладовки, туда, где сидели перед телевизором мальчики. – Им нужна ясность, пусть это даже будет чудовищная ясность. Надежда – ужасная штука. Не знаю, кто придумал окрестить надежду добродетелью. Никакая это не добродетель. Это болезнь. Надеяться – все равно что идти с рыболовным крючком во рту, когда кто-то тянет, дергает за него. Все думают, что я раздавлена смертью Андерса, но на самом деле все гораздо хуже. Я до сих пор надеюсь, что эта самая Свенсон по какой-то непостижимой для меня причине солгала, что она держит его в заложниках либо где-то потеряла.

Карен замолчала. Ее лицо внезапно просветлело, а из голоса исчезла паника.

– И ведь говорю – и прекрасно понимаю, что это бред. Никто не способен на такую чудовищную ложь. Но это означает, что Андерс умер. Так он умер? – прямо спросила она Марину. – Я не чувствую этого. Ведь я бы почувствовала, если бы он умер. Верно?

Карен смахнула кончиками пальцев подступившие слезы. Сейчас был самый подходящий момент для лжи. Карен Экман помогла бы даже крохотная капелька утешительной неправды. Но дай ей Марина эту капельку – и во рту у Карен окажется еще один рыболовный крючок.

– Андерс умер, – сказала Марина.

Карен кивнула, сунула руки в карманы и уставилась на безупречно чистый деревянный пол.

– Он писал тебе?

Марина сделала вид, что не поняла скрытого смысла вопроса:

– Он прислал мне открытку из Манауса и два письма из джунглей, сразу после приезда. Я показывала их мистеру Фоксу. Там в основном про птиц. Если хочешь, я отдам письма тебе.

– Это для мальчиков, – ответила Карен. – Пожалуй, нужно собрать все письма вместе. Как наследие.

Хотя Марина никогда не страдала от клаустрофобии, а в кладовке было просторно, как в гостиничном лифте, ей вдруг захотелось выйти. Банки с зеленой фасолью, бутылки с клюквенным соком, коробки со всевозможными разновидностями подслащенных овсяных хлопьев быстрого приготовления надвигались на нее, грозно росли в размерах.

– Я не знаю, сколько там пробуду.

– Что бы там ни было, не оставайся в Бразилии надолго. – Карен вымученно улыбнулась: – Это может плохо кончиться.

Они попрощались. Марина вышла из дома Экманов под бархатное ночное небо и немного постояла посреди необъятной темноты, освобождаясь от чар замкнутого, ярко освещенного помещения, в котором была только что. Интересно, настанет ли в ее жизни время, лет через десять или двадцать, когда она перестанет вспоминать о письме Андерса к жене? «Твоя храбрость безгранична, как безгранична моя удача – ведь у меня есть ты». Там ли он искал свою удачу? После гибели Андерса их дружба превратилась для Марины в священный долг. Она понимала Карен с ее надеждой и сама была бы не прочь взглянуть на мир ее глазами. С какой радостью Марина поехала бы тогда в Бразилию на поиски Андерса! Но ей предстояло лишь подтвердить факт его смерти и закончить его работу. За годы совместных трудов в самой маленькой лаборатории «Фогеля» они привыкли подстраховывать друг друга.

Марина набрала полные легкие морозного воздуха, пахнущего одновременно зимой и весной, остатками снега, оттаявшей землей и даже чуточку – зеленой травой. Это тоже роднило ее с Андерсом: оба они не мыслили жизни без Миннесоты. Марина нарочно внушала себе, что боится летать на самолетах, чтобы не уезжать дальше Дакоты. Как ее мать и все бесчисленные светловолосые предки по материнской линии – покорители прерий, она была дочерью Миннесоты, ее зеленых равнин и звездных ночей. Вместо страсти к перемене мест Марина была одержима желанием не двигаться с места. Словно невидимый подземный магнит удерживал ее в этих краях. Суровый ветер несся по равнинам, и ничто не стояло на его пути, кроме высокой женской фигуры. Померзнув еще пару минут, Марина не выдержала и спряталась в машине.

Подъехав к дому, она обнаружила на подъездной дорожке автомобиль мистера Фокса. Сам он грелся внутри, включив печку.