Предатели

Я всегда знала, что с Яном что-то не так.

Догадывалась, даже когда он изо всех сил корчил благородного.

А ведь даже хочется мысленно поаплодировать: меня убрали, прикрываясь «благородным мотивом», прекрасно зная, в каком бешенстве будет Марат и в каком он будет состоянии.

Это смешно прозвучит, но в большом и «дружном» семействе, несмотря на отсутствие кровной связи, все они были одного сорта, все — как гниль с одной ветки.

Все, кроме моего Рыжего Дьявола.

— Я пойду, — встаю со стула, когда в палату уже в который раз заглядывает медсестра и нервно напоминает, что время посещения ограничено.

— Не оставляй меня здесь, — просит Светлана, и от страха и паники ее нижняя губа трясется, как у глубоко больной старушки.

Я — не такая как они с матерью.

Даже если я сейчас не пользуюсь подарком судьбы.

— Все будет хорошо, Света. Ты же моя сестра.

Вот только у меня ничего нет, кроме цепочки с золотым кулоном, которые, хоть и стоят прилично, все равно не окупят Светлане хорошую клинику и хорошего врача.

Я, пересилив стыд, набираю Рэйна.

И прежде чем успеваю открыть рот, он говорит:

— Я уже отправил человека в больницу, Красотка. — И, словно читая мои мысли, с улыбкой добавляет, — Она же твоя сестра. А ты, когда мы познакомились, не просто так сидела в церкви.

Я остаюсь в больнице еще на час: вскоре действительно приезжает мужчина с документами и договором на лечение в одной из лучших клиник города. И, хоть главврач всеми силами упирается, я все-таки забираю сестру.

Перевожу ее.

Звоню матери.

И когда она приезжает, со стороны наблюдаю, как женщина, которая ни разу не проронила по мне и слезы, рыдает над Светланой, словно ей уже вынесли приговор.

Мы с Рэйном похожи даже таких мелочах — мы оба не нужны людям, которые дали нам жизнь.





Глава 61: Рэйн




Когда я был голым, нищим голодранцем, единственное, что у меня было — мои фантазии и мечты. Иногда — они были моим единственным ужином. И тогда я отрывался на всю катушку: представлял себя сильным и крутым мужиком, который однажды посмотрит на «папашу» и скажет: «Я обещал превратить твою жизнь в ад, и я выполнил обещание».

Ну или какую-то похожую пафосную херню.

Тогда мне казалось, что ничего лучше этого и быть не может. Даже конфет и свежего горячего мяса хотелось не так сильно, как надрать зад человеку, которого я даже мысленно никогда не называл отцом.

Оказалось — может быть лучше.

Например, зайти в маленькую душную вонючую комнатушку, куда его, как бешенного пса, привели с руками за спиной и под конвоем.

Хромого, седого, уебищного старика с обвислой кожей.

Он постарел за эти четыре года, кажется, на целую вечность.

Но отчетливо и ясно я увидел это только сейчас, когда его не самым ласковым образом пнули на стул напротив меня.

Островский что-то рыкнул в ответ, но охранник и ухом не повел.

— Твоих рук дело? — Он нервно кусает губу, жует ее и выплевывает что-то себе под ноги.

— Понятия не имею, о чем ты, — пожимаю плечам, прекрасно зная, о чем он.

Деньги.

Он так часто подтирал ими задницу, что даже забавно теперь наблюдать, как эти бездушные бумажки с мертвыми президентами подотрут зад ним самим.

Деньги, которые эта тварь отмывала для маленьких серых кардиналов, торгующих тем, чем торговать нельзя.


Деньги, которые мои ребята нашли на целой куче его левых счетов.

Деньги, которые он должен был отмыть и вернуть себе положенный за «услуги» процент… внезапно осевшие всей массой на одном «новом» счете и застрявшие там в обход привычной накатанной схемы.

— У тебя ничего не получится, — шипит тварь, но мы оба знаем, что у меня уже все получилось.

Потому что ему — ключевому звену в цепочке, просто не позволили бы сидеть в клоповнике, скольких бы женщин он ни избил. Даже если бы поймали с трупом в зубах — все равно нашли бы повод отмазать, вытащить и сделать все, чтобы верный винтик вернулся на место, без которого схема не работала и бабло не отмывалось.

Но с тех пор, как все это начало выглядеть как попытка увести весь куш в одно рыло, тихим важным ребятам на другой конце этой пищевой цепочки, винтик перестал быть важен.

Винтик стал просто вышедшей из строя деталью.

Которую — я это тоже знаю — уже благополучно заменили.

Как только Островский выйдет отсюда…

— Помоги мне, — еле слышно. Переходит на скулеж, от которого появляется огромное желание забыть о том, что я уже и так отомстил, и врезать ему в зубы. — Ну, Рэйн, я же твой отец!

Мне даже злорадствовать не хочется.

Сколько раз мечтал о том, что когда-то он будет умолять меня? Проще посчитать дни, когда я не особо остро чувствовал это желание, но оно всегда было со мной.

А теперь…

Даже не знаю, что на самом деле чувствую. Ликование? Злорадство?

Скорее злость, которая становится все сильнее, пока эта тварь пытается корчить то, чего никогда не чувствовала и никогда не сможет почувствовать — раскаяние и покаяние.

Впрочем, Островский тоже не очень долго играет. Понимает, что давить меня этой наигранной хренью вообще не вариант — мы слишком хорошо друг друга знаем. На моем теле слишком много шрамов, оставленных по его приказу, а в его башке слишком глубоко торчат мои обещания превратить его жизнь в ад.

Рожа у Островского меняется буквально на глазах. На моей памяти даже проститутки, получив свое, не «переобувались» так быстро.

— Хочешь забрать себе эту тварь? — Островский подается вперед, как будто пытается раздавить грудью стол. — Забирай! Я просто отхожу в сторону, мне она не нужна.

— Анфиса — не вещь, Островский. И речь сейчас не о том, что ты можешь сделать чтобы выйти отсюда на свободу.

Он настораживается.

Официально, сюда он попал за избиение сестры Анфисы и, конечно, хоть его обиженные «серые» друзья не включились в игру, Островский до сих пор думает, что отделается просто испугом и большим скандалом.

Я достаю сигарету — последнюю из пачки.

Символично, что именно ею я поставлю в этой части моей жизни большую жирную точку.

Закуриваю без спешки, глубоко втягиваю дым и наслаждаюсь приятным вкусом дорогого табака. Так нельзя жить, если я хочу встретить старость крепким мужиком рядом со своей любимой женщиной.

— Чего ты хочешь? — В голосе Островского появляются визгливые истеричные нотки. — Что мне сделать?

— Может, поцеловать меня в зад?

Я просто шучу, но это хорошая шутка, раз рожа Островского становится красной, а обвислые морщинистые щеки трясутся, как у старого бульдога.

— Думаешь, я тебя не достану? — резко переключается на угрозы.

— Думаю, ты выйдешь отсюда через пару дней — у тебя хорошие адвокаты, они жопы порвут, чтобы отработать бабло, которое ты в них вваливаешь.

А вот тут мы подходим к самому интересному, потому что речь совсем не о том, чтобы провести в изоляторе эти чертовы дни. И даже не о том, что теперь его репутация уже достаточно испорчена, чтобы приличные конторы отозвали все совместные контракты и проекты. Это обычная практика в современном бизнесе — беречь свое реноме и не вести никаких дел с насильниками и домашними тиранами.

— Ты знаешь, что со мной будет, — свистящим шепотом говорит Островский. — ты же, блядь, знаешь!

Я снова затягиваюсь.

— Ты не против, если прощальную речь над твоей могилой я скажу сейчас? — Делаю вид, что меня очень интересует его ответ, а потом натягиваю на лицо свою любимую маску злой иронии. — Кстати, отлично выглядишь как для покойника.

Островский порывисто бросается на меня, чуть не падая на стол. Одна его рука наручником прикована к стальной скобе, но вторая вполне может дотянуться. Но он старый и немощный пидор, и я сделаю всего одно движение в ответ на его бессвязную возню — встаю, чтобы кулаком ввалить ему в башку. Укрыть сверху, в висок, чтобы башка впечатать в стол до ласкающего слух хруста.

Конечно же, нас подслушивают и за нами наблюдают. Через ту стену, которая выглядит как большое зеркало. Но я здесь уже провел «подготовительную работу» и когда поворачиваюсь к «стеклу», чтобы показать два пальцы, уверен, что охрана прибежит проверить как тут опальный олигарх, не раньше, чем через две минуты. А мне больше и не нужно.

Встаю.

Обхожу стол, и не даю Островскому очухаться, хоть он довольно забавно трясет головой.

От удара у него лопнула кожа на лбу, поэтому, когда прижимаю его башку к столешнице, тварь вынуждена хлебать собственную кровь.

Наклоняюсь к его уху — это моя вендетта, и слышать ее должен только он.