Предатели

Останавливаюсь.

Поворачиваю голову в ответ на ее пристальный взгляд снизу-вверх.

У нее такие глаза — сдуреть просто.

Такие яркие, что хочется заслониться как от слепящего солнца.

— Красотка, тебя же здесь все равно нет. — Собственный голос звучит как-то обреченно. Даже противно, как мне жаль, что именно эта фантазия неосуществима. — Не надо корчить трагические глазки.

— Рэйн. — Я чувствую тонкие теплые пальцы поверх своей ладони. — Ты плохо выглядишь. Пойдем, тебе нужно прилечь.

Она настоящая. Или нет?

Это последнее, о чем думаю, когда поддаюсь и даю уложить себя в кровать.





Глава 20: Анфиса




Рэйн, запрокинув руку за голову, лежит на смятых простынях.

Старая футболка задралась выше пупка. Он болезненно худой, но косые мышцы живота оформлены как у атлета. Старый шрам от аппендицита выглядит одновременно как что-то уродливое и бесконечно правильное. Как будто Господь придумал аппендицит только для того, чтобы однажды украсить им Рыжего Дьявола.

Джинсы расстегнуты, и я, прикрывая глаза, быстро накидываю на мальчишку одеяло.

Он даже не шевелится. Сквозь приоткрытые губы дышит рвано и хрипло.

Отхожу на пару шагов, пока не наталкиваюсь спиной на стену.

Хочется сбежать. Инстинкт самосохранения орет, что то, что я собираюсь сделать — неправильно и плохо. И что я не имею никакого права так поступать.

Трусливо кошусь в сторону двери.

Потом на часы.

У меня не очень много времени.

Пару часов назад я сказала, то хочу помолиться и попросила водителя отвезти меня в ту церковь, где мы с Рэйном встретились впервые.

Это была чистая интуиция.

Попытка сунуть руку в стог сена и вытащить иглу. С первого раза.

Святой отец сразу «опознал» мальчишку. Сказал, что парень запутался, но часто приходит сюда, потому что живет неподалеку. Потом отыскал какого-то мальчишку из тех, что подъедаются возле церкви, который, за пару купюр, вызвался меня провести.

Я до боли закрываю глаза, вспоминая, сколько лгала сегодня.

Как потом украдкой вышла через маленькую дверцу за алтарем.



Как шла через заросли присыпанных снегом голых колючих веток семейной розы.

Со страхом достаю из сумки мобильный телефон, проверяю, не пропустила ли звонок от Марата. С облегчением выдыхаю.

Еще раз смотрю на положительный тест на овуляцию, который сделала сегодня утром.

У меня есть пара часов, прежде чем водитель, который остался ждать меня у церкви, начнет подозревать, что я слишком долго разговариваю с богом.

Но…

Я не знаю, что мне теперь делать.

Вернее, я все знаю, но мне стыдно и страшно, и противно от себя самой.

Рэйн явно не в себе: он не пьян, но от него несет сигаретами, кофе и вишней. Она же нарисована на этикетках стеклянных бутылок, разбросанных повсюду, словно мальчишка хотел превратить квартиру в минное поле.

Он принял меня за игру воображения.


Может быть, так будет лучше?

Может быть, это судьба?

Я до боли стискиваю зубы, сбрасываю на пол пальто, снимаю сапоги и распускаю волосы.

Сделай это, Анфиса. Просто сделай.

То, что я собираюсь сделать — непростительно.

Так поступают недостойные люди, у которых нет совести и души.

И еще те, у кого очень скудный выбор: либо соврать, либо «случайно» свалиться с лестницы и отправиться на тот свет.

Мне всегда казалось, что жизнь — это просто какой-то физиологический процесс, приправленный мыслями и поступками, и если так получится, что я окажусь смертельно больна или попаду в аварию — мне будет не страшно сделать последний шаг.

Оказалось, что я была неправа во всем.

Оказалось, что я готова на любые сделки с совестью, лишь бы выжить.

Руки дрожат, когда стаскиваю свитер через голову, и след за ним тянется резинка для волос. Я нарочно оделась максимально просто и не делала прическу: тогда никто не заметит кавардак на голове и смятую блузку. Иногда мне кажется, что Агата только для того и существует в доме Островского, чтобы работать при мне надзирательницей. И если с предыдущими женами у нее не очень получилось, то ко мне она «пришла» уже натренированная и готовая.

Выскальзываю из джинсов.

Мне ужасно страшно.

Этот шаг к кровати — всего один, но для меня он словно переход за грань. От этой ужасной жизни, где я ничего не стою — в другую, где я дам Островскому наследника, которого он хочет, и эта тварь больше не будет меня мучить.

Если, конечно, у меня все получится.

Чтобы снять маленькие лоскутки белья, приходится зажмурится и представить, что мои ноги прибиты к полу.

«Нельзя бежать, Анфиса, пути назад уже нет, мосты уже развели и тебе придется ночевать на этом берегу…»

Я присаживаюсь сперва на край кровати, выдыхаю через нос, пытаясь успокоиться, потом поднимаю ноги и прячу их под одеяло. Между мной и Рэйном еще есть свободное пространство, хоть у него не самая большая постель.

Потом укладываюсь на спину, под одеялом прикрывая грудь руками.

Смелее, Анфиса.

Он даже не вспомнит, что ты была здесь.

Если, конечно, проснется.

Переворачиваюсь на бок.

Он, как чувствует, поворачивает голову и приоткрывает глаза.

— Ты точно нереальна, — говорит хрипло, обдавая мои губы крепким вишнево-табачным дыханием. — Монашка никогда бы не пришла трахаться просто так. Она даже носовой платок не дала бы вытащить из своего кармана, потому что это непристойно и грешно.

Я помню, как он целовал меня.

И сейчас отчаянно хватаюсь за те воспоминания, потому что, хоть это было грубо и жестко, но те поцелуи — единственные, от которых у меня сводило внизу живота, от которых шумела голова.

Протягиваю ладонь, чтобы дотронуться до его щеки, но Рэйн буквально сминает меня собой: берез за запястья, заводит мне за голову, растягивая, как ведьму на дыбе. Я испуганно сучу ногами, когда проталкивает между ними бедра.

Там внизу — мы кожа к коже.

Что я делаю?

Он нависает надо мной и пряди рыжих волос кажутся языками огня на его лбу.

— Тебе нужно почаще быть голой, — говорит с хриплым смехом. И уточняет: — Голой в моей постели. Тогда я поверю, что ты и правда красотка.

Хочется вырваться и убежать.

Открываю рот, чтобы попросить отпустить меня…

Но губы Рэйна «убивают» мою иррациональную просьбу.

Он целует так, словно хочет забрать мою душу: жестко, вталкивает язык в мой рот, проводит по краю зубов и смеется, когда пытаюсь, но не могу сжать челюсти. Этот смех — как яд, проникает в меня вместе с дыханием, через гортань и в легкие.

Укореняется там, словно паразит.