Повелитель войн

Ей хотелось отправиться на поле боя, но я запретил, и она неохотно смирилась с моей волей, но не без условий. Итальянка сняла с шеи тяжелый золотой крест и сунула мне в руки.

– Надень его ради меня, – попросила она. – Он будет тебя хранить.

Я колебался. Мне не хотелось оскорблять своих богов, но я знал цену креста, подарка, полученного Бенедеттой от королевы Эдгифу.

– Носи его! – заявила женщина резко. – Он тебя сохранит, я знаю!

Я повесил крест на шею, рядом с серебряным молотом.

– И не снимай! – предупредила она.

– Не буду. Увидимся после победы.

– Так и будет, не сомневайся!

Я оставил с ней Эдрика под предлогом, что тот слишком стар для битвы, и наказал беречь ее и увезти на юг, если нас разобьют. Мы с ней поцеловались, потом я ушел. Бенедетта провожала меня глазами, полными слез. Я не сказал ей о предложенной мне Этельстаном невесте. Предложение это ошеломило меня не в меньшей степени, чем должно было, по моим соображениям, разозлить Бенедетту. Тем утром я видел мельком Элдриду, которая шла в церковь в обществе шести монахинь. Она и сама выглядела как монашка, в грубом сером балахоне с тяжелым серебряным крестом на груди. То была низенькая, пухлая девица с лицом, как мне показалось, обиженной свинки. Вот только свинка эта обладала огромным богатством.

Мы стояли лагерем к югу от моста и на следующий день собирались перейти на поле боя. У нас имелись хлеб, холодная говядина, сыр и эль. С наступлением ночи несколько раз заходил ливень. На северном берегу, за невысоким холмом на поле боя, мы видели зарево от костров наших врагов. Те пришли с юга, из Дингесмера, где стояли в гавани их корабли. Не нашлось бы в нашем войске ни одного человека, который не устремлял бы взгляда к этому далекому зареву и не пытался представить, много ли людей собралось у тех костров. Этельстан привел в лагерь три с лишним тысячи воинов, не считая фирда, от которого едва ли будет большой толк в борьбе против закаленных бойцов Анлафа. Еще у Этельстана имелись пять сотен конников Стеапы, расположившихся в двух милях позади нас, но я подозревал, что у Анлафа и Константина число воинов приближается к пяти тысячам. Кое-кто утверждал, что врагов насчитывается шесть, а то и семь тысяч, но достоверно никто не знал.

Я ужинал вместе с сыном, Финаном, Эгилом и Торольфом. Говорили мы мало, ели еще меньше. К нам подсел Ситрик, но только чтобы выпить эля.

– Когда истечет перемирие? – спросил он.

– В полночь.

– Но до рассвета они бой не начнут, – сказал Эгил.

– До исхода утра, – уточнил я.

Требовалось время, чтобы выстроить армии, а затем дать молодым идиотам послоняться между ними, вызывая врагов на поединок.

Дождь барабанил по парусине, растянутой нами на кольях нашего грубого шалаша.

– Земля будет мокрой, – мрачно заметил Финан. – Скользкой.

Никто не ответил.

– Нам надо поспать, – заявил я, хотя и понимал, что уснуть будет сложно.

Бой окажется трудным и для противника – земля будет такой же скользкой для них, как и для нас. Дождь усилился, и я молился, чтобы он не унимался и днем, потому как ирландские норманны любят использовать лучников, а ливень намочит тетивы луков.

Я обошел костры своих людей. Говорил обычные слова, напоминая, чтобы они готовились к этому бою, а отработанные часами, днями, месяцами и годами навыки спасут им завтра жизнь. Но сам знал, что, вопреки любому искусству, многие погибнут. «Стена щитов» не ведает жалости. Какой-то священник молился с частью моих христиан, и я не стал ему мешать, только велел всем поесть, выспаться, если смогут, и не трусить.

– Мы – беббанбургские волки, – увещевал их я. – Нас никто не победит.

Новый заряд ливня заставил меня податься к ярко полыхающим огням в середине лагеря. Я не ожидал боя раньше позднего утра, но ходил в кольчуге, по большей части ради тепла, которое давала кожаная поддевка. В нарядном шатре короля горели свечи, и я направился к нему. Двое стражников у входа признали меня и, поскольку меча или сакса при мне не было, разрешили войти.

– Лорд, его там нет, – предупредил один из них.

Я все равно вошел, просто чтобы спрятаться от дождя. В шатре было пусто, если не считать священника в богатой рясе. Тот преклонил колени на подушке перед переносным алтарем с серебряным распятием. Услышав мои шаги, он обернулся, и я узнал своего сына, епископа. Я остановился и едва не пошел назад к выходу, но сын встал. Вид у него был такой же смущенный, как у меня.

– Отец… – робко начал он. – Король отправился поговорить со своими людьми.

– Я делал то же самое.

Мне подумалось, что стоит остаться. Дождь наверняка загонит Этельстана обратно в шатер. У меня не было причин разговаривать с королем, разве что желание поделиться общими нашими страхами и надеждами насчет завтра. Я подошел к столу, увидел глиняный кувшин. Вино в нем не пахло как уксус, поэтому я налил себе немного в кубок.

– Не думаю, что он будет против, если я украду его вино. – Я заметил, что взгляд сына остановился на тяжелом золотом кресте у меня на шее, и пожал плечами. – Бенедетта заставила надеть. Говорит, что он будет оберегать меня.

– Непременно, отец. – Он замялся, коснувшись правой рукой своего собственного креста. – Мы можем победить?

Я впился глазами в его бледное лицо. В народе говорили, что сын похож на меня, но мне так не казалось. Он явно тревожился.

– Мы можем победить, – подтвердил я, опускаясь на стул.

– Но они превосходят нас числом!

– Мне много раз доводилось сражаться против превосходящего врага, – сказал я. – Решают не числа, решает судьба.

– Бог на нашей стороне, – заявил сын, хотя в голосе его не чувствовалось твердой уверенности.

– Вот и замечательно. – Мои слова прозвучали иронично, и я пожалел об этом. – Мне понравилась твоя проповедь.

– Я знал, что ты был в церкви. – Он помрачнел, будто усомнился в искренности похвалы. Потом, все еще хмурясь, сел на скамью. – Если они завтра победят…


– Будет бойня. Наши люди окажутся в западне между двух потоков. Кому-то удастся уйти через мост, но он узкий. Кто-то переберется через овраг, но большинство погибнет.

– Тогда зачем мы сражаемся здесь?

– Потому что Анлаф и Константин не допускают шанса нашей победы. Они уверены. И мы можем обратить эту уверенность против них. – Я помолчал. – Это будет нелегко.

– Ты не боишься?

– Перепуган до смерти. – Я улыбнулся. – Только глупец не боится перед битвой. Но мы обучили наших людей. Мы пережили много других сражений. Мы знаем, что делать.

– Как и противник.

– Разумеется. – Я отхлебнул вина. Оно оказалось кислым. – Ты еще не родился, когда я дрался при Этандуне. Дед Анлафа сражался там против деда Этельстана, и мы уступали числом. Даны были уверены в победе, мы пребывали в отчаянии.

– Победу в той битве нам даровал Господь.

– Так сказал Альфред. Что до меня, то я полагаю, мы знали, что, проиграв, лишимся своих домов и своей земли, поэтому дрались как одержимые. И победили.

– И завтра произойдет то же самое? Уповаю на это.

Он и правда был напуган, и мне подумалось: может, и лучше, что сын стал священником, потому что воин из него никогда бы не вышел.

– Мне следует быть твердым в вере, – уныло проронил сын.

– Верь в наших воинов.

В нашем лагере кое-где слышалось пение, и это меня удивило. Люди, с которыми мне довелось поговорить, с тревогой ждали завтрашнего дня, слишком мрачные, чтобы петь. Не доносилось песен и из вражеского лагеря. А тут вдруг объявилась какая-то горстка парней, устроивших бурное веселье.

– Они в приподнятом настроении, – заметил я.

– Это эль, надо полагать?

Повисла неловкая пауза. Пение приближалось. Залаяла собака, ливень барабанил по крыше шатра.

– Мне не довелось поблагодарить тебя за предупреждение в Бургеме, – проговорил я. – Если бы не оно, я потерял бы Беббанбург.

На удар сердца он смутился, не зная, что сказать.

– Дело в Элдреде, – обрел он наконец речь. – Ему хотелось стать повелителем Севера. Нехороший был человек.

– А я? – задал я вопрос с улыбкой.

Сын ничего не ответил. Он нахмурился, когда пение стало еще громче, потом перекрестился.

– Король обмолвился, что ты придумал план, который дает нам надежду. Это так? – Его тревога снова прорвалась наружу.

– Высказал некоторые соображения.

– Какие?

– Такие, о которых никому говорить нельзя. Что, если Анлаф вышлет ночью людей, чтобы взять языка, и тот окажется посвящен в тайну? – Я улыбнулся. – Это серьезно осложнит задачу твоему Богу, если Тот намерен даровать нам победу.

– Он дарует, – заявил сын, стараясь придать голосу уверенность. – Завтра Господь сотворит для нас чудеса!

– Скажи это нашим воинам, – отозвался я, вставая. – Скажи, что ваш Бог на нашей стороне. Передай, пусть не жалеют сил и твердо рассчитывают на поддержку свыше.

Я выплеснул остатки вина на ковер. Этельстан, видимо, укрылся где-то в другом месте, и мне пора было возвращаться к своим людям.

Сын тоже поднялся.

– Отец… – робко проговорил он, потом вскинул на меня глаза, в которых застыли слезы. – Прости, я так и не смог стать сыном, какого тебе хотелось.

Я был поражен его горем, смущен тем неловким чувством сожаления, охватившим нас обоих.

– Как это не стал?! – возразил я. – Ты князь церкви! Я горжусь тобой!

– Правда? – удивленно спросил он.

– Утред, – назвал я его именем, которое в гневе отобрал. – Прости и ты меня.

Я раскинул руки, и мы обнялись. Никогда не думал, что снова обниму старшего сына. И вот я прижимал его к себе, причем так тесно, что ладони мои царапали золотое и серебряное шитье его облачения. На глаза навернулись слезы.

– Будь храбр, – молвил я, не выпуская его из объятий. – А после победы приезжай к нам в Беббанбург. Прочитаешь проповедь в нашей часовне.