Потерянные сердца

– До свидания, Дженни.

Она проходит со мной через дом и останавливается на переднем крыльце, глядя мне вслед, пока я спускаюсь по ступенькам на улицу.

– Джон! – зовет она.

Звук моего имени, такого одинокого без фамилии, заставляет меня замереть. Я оборачиваюсь.

– На самом деле оно того стоит.

– Оно – это что, Дженни?

– Любовь. Она стоит боли. Чем больше любишь, тем больнее. Но она того стоит. Только она.





2. Переправа




Наоми




ПОСЛЕ УЖИНА МЫ с Уайаттом, Уиллом и Уэббом выходим за пределы огромного лагеря, состоящего из повозок и нетерпеливых переселенцев, и забираемся на утес, с которого открывается вид на город и берега бурной реки. Воды Миссури кучерявятся, как волосы Уэбба с утра, и изгибаются во всех направлениях. Я спросила у торговца в лавке с инвентарем – его фамилия Лоури, и он известен тем, что продает лучших мулов в округе, – почему эту реку называют Грязищей.

– Здесь илистое дно, оно все время меняет форму, появляются новые впадины и омуты. Вода бурлит и пенится, поднимает ил. Упадете в такую – нелегко будет выбраться.

Здесь все не так, как я ожидала. Мы прибыли сюда из Спрингфилда, штат Иллинойс, и поначалу мне казалось, что в Миссури все будет точно так же, как у нас. Но в Сент-Джозефе совсем не бывает тишины. Здесь нет спокойствия и простора. Из игорных домов доносится музыка, а пьют здесь, похоже, круглые сутки. Повсюду толпы: в лавках, у переправы, на аукционах. Даже возле почты собралась толпа. Все толкаются, спеша послать письма, перед тем как отправиться в неизвестность. Закрывая глаза и думая о пути на Запад, я воображала бесконечные дали. Бескрайние просторы. Наверное, их я еще увижу, но точно не в Сент-Джо. Здесь, куда ни взглянешь, везде повозки, животные и люди – очень разные люди. Есть и оборванцы, и щеголи, и все одеты кто во что горазд. Белые и темнокожие, артистки и жены проповедников, никогда не расстающиеся с Библией. Одни продают, другие покупают, но всем, похоже, нужно одно – деньги… Или способ их заработать. Вчера, когда мы вышли из лавки Лоури, прямо по центральной улице прошлись индейцы. Их было, наверное, не меньше двух сотен, все в перьях и яркой раскраске. И люди расступились перед ними, как воды Красного моря. Они торопливо спустились к реке, чтобы, как и все остальные, переправиться на паромах, но никто не посмел отправить их в конец очереди. Уже потом я узнала, что это племя потаватоми. Я смотрела на них, пока Уайатт не схватил меня за руку и не потянул за собой.

– Хватит пялиться, Наоми. Может, им это не нравится, – одернул меня он.

– Я не пялюсь. Я запоминаю, – ответила я.

Вот и сейчас я занята тем же. Подмечаю детали и стараюсь сохранить их в памяти, чтобы воссоздать позже.

Цепочка повозок, ожидающих переправы через Миссури, тянется от причала до самых утесов, окружающих Сент-Джозеф. Все стремятся переправиться в первых рядах, чтобы успеть на свежие пастбища, поменьше глотать пыль в пути, разбивать лагерь на лучших местах и реже сталкиваться с болезнями. Мы планировали пересечь реку севернее, в Каунсил-Блафс, и отправиться в Орегон по северному пути. Но Каунсил-Блафс – это просто большой лагерь, где все дерутся за возможность первыми перебраться через реку, а безопасная переправа там не налажена. В Каунсил-Блафс всегда много мормонов, а мистер Колдуэлл не желает с ними путешествовать. Он терпеть не может мормонов, хотя, по-моему, никогда их не видел и вряд ли смог бы распознать при встрече. Мистеру Колдуэллу просто не нравятся люди, которых он не понимает. В этот список, как мне кажется, входят женщины, индейцы, дети, мормоны, католики, ирландцы, мексиканцы, скандинавы и любые другие люди, непохожие на него, то есть практически все.

До нас дошли слухи о том, что в Каунсил-Блафс нет паровых судов, а барки берут не больше двух повозок зараз и часто опрокидываются. Мы решили, что безопаснее будет начать путь южнее, пусть это и займет больше времени. К тому же мы слышали, что Сент-Джозеф – это настоящий город с магазинами и улицами. В Сент-Джо нас ждали лавки со снаряжением, паромы и мулы – хорошие миссурийские мулы.

У меня в голове мелькает воспоминание о младшем Джоне Лоури. Я прогоняю его образ из своих мыслей. Я весь день пытаюсь о нем не думать. Узнав, что он поедет с нами, я испытала странное предвкушение, но еще не успела разобраться в своих чувствах. Я рассчитываю обдумать все это перед сном, когда кругом не будет болтливых братьев и захватывающих видов.

Мы хотели выйти из Сент-Джозефа с первым же караваном, но кроме нас было еще много желающих. Нельзя всем и сразу быть первыми. При нынешнем раскладе как бы нам не оказаться последними. Как только в прериях проросла трава, караваны начали выходить из перевалочных пунктов по всей реке, направляясь на Запад. Папа уже несколько недель говорит: «Выйдешь слишком рано – травы для животных еще нет. Выйдешь слишком поздно – и ее уже нет, первые караваны всю подъели». И еще он тысячу раз повторил: «Выйдешь рано – замерзнешь и умрешь с голоду на равнинах; выйдешь поздно – замерзнешь и умрешь с голоду в горах».

Рано ли, поздно ли, а мне уже не терпится отправиться в путь. Я никогда в жизни ничего так не ждала. Сама не знаю почему. Я никогда особенно не стремилась перебраться на Запад. Это была мечта Дэниэла. Именно он убедил наши семьи продать фермы в Иллинойсе и отправиться в Калифорнию. Дэниэл нас всех уговорил, но ему самому не суждено было дожить до этого дня. Через три месяца после нашей свадьбы, всего за несколько дней до моего девятнадцатилетия, он вдруг слег и сгорел за неделю. Когда Дэниэл умер, я подозревала, что беременна, но через несколько дней после его смерти у меня начались сильные боли и кровотечение, которые развеяли мои страхи. Я была убита горем… Но в то же время испытала облегчение. Достаточного того, что я стала вдовой; я не готова была справляться еще и с ролью матери. Мне трудно было объяснить эти чувства так, чтобы они не показались недостойными хотя бы мне самой. Поэтому я даже не пыталась их объяснить. По-моему, если не лукавить, в каждом из нас найдется что-то недостойное. У всех есть дурные мысли и страхи. Все мы люди.

После смерти Дэниэла я ужасно по нему скучала, но старалась не поддаваться тоске. Это было бессмысленно. Страдания ни к чему не ведут, а я не из тех, кто упивается своим горем. Я предпочла разозлиться. С головой ушла в работу и трудилась от рассвета до заката. Шел сезон посева, работы хватало. Вот я и взялась за нее. Я вложила весь свой гнев в землю, в которой теперь покоился мой муж, вместо того чтобы поливать слезами его могилу. И только потом, одним воскресным вечером, когда мы уже собрали урожай, а за окном начало холодать, я вдруг, сидя за столом, обнаружила, что рисую его лицо. И почувствовала, что не могу остановиться. Рисунок за рисунком я изображала Дэниэла в разные периоды его жизни. Вот он совсем мальчишка, дергает меня за косички и гоняет кур. Дэниэл-брат. Дэниэл-сын. Дэниэл-муж. И Дэниэл в могиле.

Тогда наконец пришли слезы. Я плакала и рисовала, пока пальцы не одеревенели и не стали похожи на когти. Но из всех портретов я оставила себе только один. Еще один я подарила его матери – рисунок, изображавший неулыбчивое лицо молодого мужчины, за которого я вышла замуж. Остальные я закопала в землю рядом с его могилой.

С тех пор я так больше не плакала. Мне по-прежнему больно, но прошло уже больше года, и я смирилась. Колдуэллы твердят, что я теперь одна из них, часть семьи, но мне, как и раньше, кажется, что я Мэй, и без Дэниэла меня мало что с ними связывает. Когда я сообщила им, что отправлюсь на Запад в повозке родителей, мистер Колдуэлл бурно возражал, а Эмельда, его жена, посмотрела на меня полными обиды глазами, так похожими на глаза моего мужа.

– Я нужна маме, – объяснила я свое решение.

И не соврала. Однако главная причина была в том, что мне невыносимо общество Лоуренса Колдуэлла. Если бы Дэниэл остался жив, я бы точно сошла с ума к концу путешествия. Их дочь Люси и зять Адам Хайнз поедут с ними, как и шестнадцатилетний сын Джеб. Так что обойдутся без меня. И еще у меня все волоски на теле встают дыбом, когда меня называют миссис Колдуэлл. Отец Дэниэла упрямо зовет меня вдовой Колдуэлл, как будто я перескочила через молодость и резко стала старой. По-моему, он просто любит привлекать внимание к смерти сына. Это заставляет всех быть к нему добрее, а еще он таким образом заявляет свои права на меня. Только мама и братья по-прежнему называют меня Наоми. Пожалуй, положение вдовы дает мне некоторую свободу, которой лишены другие девушки моего возраста, если считать за свободу небольшие поблажки в отношении того, как я себя веду и что говорю. Услышав мою историю, люди обычно качают головой и цокают языком, иногда осуждающе, но чаще всего сочувственно, и, как правило, меня оставляют в покое, а мне большего и не нужно.

Уэбб дергает меня за юбку и показывает на реку. Слова вылетают из его рта одно вперед другого:

– Вон мистер Лоури! И мулы с ним. Смотри, какие ослики! Это мамонтовые. Для вязки с лошадьми.

Для восьмилетнего ребенка мой братец многовато знает о вязке, но я не сомневаюсь, что он прав. Уэбб продолжает тараторить что-то о жеребцах и ослицах и их потомстве, лошаках, которые, судя по всему, во многом уступают мулам.

Джон Лоури окружен другими фигурами, так что мне не сразу удается выцепить его взглядом. Старший мистер Лоури, чья белая седина мгновенно бросается в глаза, идет позади, размахивая шляпой и подгоняя животных. Двенадцать мулов, выстроенных в две длинные цепочки, следуют за лошадью Джона Лоури-младшего, а замыкают строй два осла, которыми так восхищался Уэбб. Все это прекрасные животные. Ослы черные и тонкие, с длинными ушами, узкими мордами и огромными глазами. Они выглядят почти комично, как детские рисунки, которые спрыгнули с листа и увеличились. Несмотря на тонкие ноги и узкие бедра, это самые крупные ослы из всех, что я видела в своей жизни. В холке они не уступают мулам Лоури, которые стройными рядами несутся к воде.

Джон Лоури-младший без малейшего сомнения посылает свою лошадь, гнедую с мощными задними ногами и толстой шеей, прямо в грязную воду. Мулы и ослики следуют за ним, стоит их немного подогнать, и тут же пускаются вплавь к противоположному берегу. Примерно в то же самое время на воду выходит ялик с крупным чернокожим на веслах. Суденышко держится на небольшом расстоянии от Джона Лоури и его табуна. Наверное, Лоури нанял этого человека, чтобы перевезти свои вещи через реку, не намочив их во время переправы.

– Смотри, как плывут! – вопит Уэбб, прыгая и размахивая руками с одобрительными криками.

– Со стороны выглядит так просто, правда? – вставляет Уайатт. Он выражает свои восторги более сдержанно, но так же зачарованно следит взглядом за переправой. – Все остальные толкаются в очереди, а он берет, заходит в реку и переплывает ее.


– Мистер Лоури даже не попрощался с папой, – говорит Уилл.

Уголки его рта печально опущены, а глаза неотрывно следят за старшим Джоном Лоури, который наблюдает за переправой. Отец не машет рукой и ничего не кричит на прощание. Он молча, не двигаясь смотрит на реку, пока его сын и ялик не достигают берега. Тогда мистер Лоури отворачивается, надевает шляпу и поднимается по берегу к главной дороге. На таком расстоянии я не вижу его лица, но идет он медленно, слегка ссутулившись, и меня вдруг охватывает необъяснимая грусть.

– Ты чего плачешь, Наоми? – встревоженно спрашивает Уилл, и только тогда я осознаю, что и впрямь заплакала.

Двенадцатилетний Уилл гораздо чувствительнее всех своих братьев, вместе взятых, и замечает то, чего не видят остальные. Может, дело в том, что он средний, но так уж вышло, что в семье ему досталась роль миротворца, так что все споры и ссоры становятся для него личной трагедией.

– Не знаю, Уилл. Просто взгрустнулось что-то.

– Ты скучаешь по Дэниэлу? – спрашивает он, и я тут же испытываю укол совести оттого, что плачу не об умершем муже, а о чужом, незнакомом человеке.

– Ты боишься переправы? – встревает Уэбб, тем самым спасая меня от ответа.

Уилл продолжает вглядываться в мое лицо, так что я утираю слезы и улыбаюсь.

– Нет. Не боюсь. Просто не люблю прощаний, – объясняю я.

– Папа говорит, как только мы отправимся в путь, дороги назад не будет. Так что я постоянно прощаюсь со всем, что вижу. Но я рад, что мулы и ослики мистера Лоури еще побудут с нами, – восторженно заканчивает Уэбб.

– Хочешь, вернемся в лагерь, Наоми? – хмурится Уилл.

– Нет. Я хочу немного порисовать. Посидите со мной?

Уилл покладисто кивает, а уж Уайатт с Уэббом только рады побыть здесь подольше. На баржу загоняют животных, которые не желают стоять смирно. Пока одного мула заводят на борт, другой спрыгивает с баржи прямо в воду, что вызывает у моих братьев бешеный восторг. Они смеются до упаду, пока Уэбб не жалуется, что вот-вот описается. Уайатту приходится вести его в кусты помочиться.

На причале толпятся люди, приключения уже ждут, но голова у меня забита другим. Я не свожу взгляда с бумаги, воссоздавая по памяти множество лиц, которые видела в Сент-Джо за прошедшие три дня и которые не хочу забывать. Я рисую, пока солнце не начинает опускаться за горизонт, окрашивая море повозок, покрытых белой холстиной, в нежно-розовый цвет. Тогда мы с братьями спускаемся с холма и возвращаемся к семье, предвкушая завтрашний день.





* * *


Мы просыпаемся засветло. К тому моменту как солнце начинает окрашивать небо в красный, мы успеваем собраться и выдвинуться к парому Деккера. Одна из наших повозок папина, вторая принадлежит моему старшему брату Уоррену и его жене Эбигейл. Папа подумывал взять третью, ведь нас так много, но засомневался, что Уайатт в одиночку управится с животными, которые будут ее тянуть. У Эбигейл и Уоррена пока нет детей, и мы решили, что обойдемся двумя фургонами. У Колдуэллов тоже две повозки, а еще дюжина голов домашнего скота. Боюсь, в дороге ни секунды нельзя будет отдохнуть от блеянья и криков.

Через с час с небольшим мы доходим до поворота на короткую дорогу. Указатель направляет нас в болотистый лес, такой густой и глухой, что мы тут же погружаемся во мрак, похожий на предрассветную темноту. Папа злится и вслух сомневается в благоразумии и добрых намерениях мистера Лоури. Мистер Колдуэлл едва не поворачивает обратно в Сент-Джо, а его сын Джеб и мои братья выбиваются из сил, пытаясь не дать животным разбежаться, пока мы пробираемся между деревьев, обходя грязь.

– Эдак мы навечно застрянем в этом лесу, Уинифред, – ворчит отец, обращаясь к маме. – Может, они специально посылают сюда наивных путников, чтобы те заблудились и можно было их ограбить.

Мама не отвечает и молча шагает рядом, обхватив руками свой огромный живот. Это она передала папе совет мистера Лоури про паром выше по течению. Может, мама и тревожится, но виду не подает. Но через час мы, несмотря на усталость и настороженность, оказываемся первыми в очереди на паром. За один раз нам удается переправить обе повозки, восемь волов, двух мулов, двух коров и восемь человек. Колдуэллы перебираются через реку сразу же после нас вместе со всем скотом и повозками. Обе переправы, к разочарованию Уэбба, проходят без происшествий, и папе приходится взять свои слова назад, хоть он и бормочет, что лучше бы простоять в очереди целую неделю, чем еще раз срезать дорогу через такой лес. Мама лишь поглаживает его по руке. Так или иначе, мы первыми из всего каравана прибываем к назначенному месту сбора.

Прошлой весной мы упустили возможность уехать. Смерть Дэниэла выбила почву у нас из-под ног. Еще целый год мы ждали и планировали путешествие. Потом мама забеременела, и уже казалось, что придется снова все отложить. Мы надеялись, что ребенок родится до того, как мы отправимся в путь, но этого не произошло, а караван нас дожидаться не станет. Роды могут начаться когда угодно. Мама полагает, что у нее еще есть неделя-другая в запасе, но настаивает, чтобы мы придерживались изначального плана. А папа всегда слушает маму.

Весь день мы ждем, пока подтянутся остальные повозки нашего каравана. Джон Лоури тоже уже на месте, как и наш проводник мистер Грант Эбботт, человек, который за свою жизнь пересек прерии «столько раз, что уже сбился со счету», хотя я подозреваю, что при необходимости он без труда припомнил бы, сколько именно раз проделал этот путь. Один сезон Эбботт проработал в Скалистых горах на службе у Компании Гудзонова залива, но люди ему больше по душе, чем торговля пушниной. К тому же он заслужил репутацию отменного проводника. В его караван записались сорок семей, готовых платить за то, чтобы Эбботт помог им добраться до Калифорнии с наименьшими неудобствами, чем он, похоже, очень гордится. Это довольно дружелюбный малый с седыми усами и волосами до плеч. Его рубашка и штаны оторочены как у трапперов, на ногах он носит мокасины, расшитые бусинами, а за плечом – ружье. С Джоном Лоури он, видимо, близко знаком и называет своим племянником.

– Матушка Джона, Дженни, – моя младшая сестра. Джон дойдет с нами до Форт-Кирни на реке Платт, – объясняет мистер Эбботт. – Он и по-индейски говорить умеет, если вдруг мы что-нибудь не поделим с пауни. Возле Платта как раз их земли. Канзы там тоже живут, но их больше в долине реки Блю. Не думаю, что кто-то из них будет нам сильно досаждать. Обычно они просто приходят торговаться… или попрошайничать. Их интересуют табак, ткани и все, что блестит.

У меня с трудом укладывается в голове, что мать Джона Лоури приходится сестрой Гранту Эбботту. Пусть Эбботт и носит оленью кожу, но сам он такой же белокожий и краснощекий, как мой папа. Джона Лоури-старшего я видела. Он тоже белый, хотя между ним и сыном есть сходство. Но это не объясняет внешность Джона Лоури-младшего. Да, он высокий, как отец, широкоплечий и длинноногий, но кожа у него смуглая, а волосы цвета черного кофе. Большую их часть Джон Лоури прячет под серой фетровой шляпой, но можно разглядеть чернильные кончики на шее и возле ушей. Черты его лица словно высечены из камня: упрямый рот и неровный нос, острые скулы и квадратный подбородок, гранитные глаза и самые прямые брови из всех, что я когда-либо видела. Трудно сказать, сколько ему лет. Глаза у него усталые, но, по-моему, дело не в возрасте. Может, он старше меня на несколько лет, может, и на все десять. Не угадаешь. Но я наблюдаю за ним. Такое лицо, как у него, я просто не могу не нарисовать.

Уэбб догоняет его и просит познакомить с мулами и осликами. Уилл и Уайатт увязываются следом. Джон Лоури, похоже, не возражает, отвечает на все их вопросы и выслушивает их восторги. Я бы и сама не прочь присоединиться, но дела не ждут, а мама норовит приняться за них, не слушая папу, который уговаривает ее отдохнуть, пока есть возможность.

К месту сбора возле торгового поста начинают подтягиваться другие повозки. На некоторых написаны имена владельцев, девизы или названия мест, откуда они прибыли. «Либо Орегон, либо ничего», «Навстречу Калифорнии», «Из Бостона в Орегон». «Уиверы», «Фарли», «Кларки», «Хью». Папа решает, что нам тоже надо подписать свои повозки, и выводит фамилию «Мэй» с обеих сторон растекающимися красными буквами. Мама не в восторге от его работы.

– Боже правый, Уильям! Выглядит так, будто мы пометили фургоны кровью, чтобы ангел смерти обошел нас стороной.

Все повозки битком набиты припасами: бобами, беконом, мукой и салом. По бокам закреплены бочки, а в кузовах сделано двойное дно, чтобы хранить инструменты и вещи, которые нужны не каждый день. У папы есть запасные колеса и столько веревок и цепей, что можно протянуть через всю страну, а еще пилы, железные блоки для канатов и с дюжину других приспособлений, названия и предназначение которых мне неизвестны. Мама хранит в нижнем отсеке фарфор. Она упаковала его в солому и молится, чтобы ничего не разбилось. А пока мы пользуемся тем, что не бьется: жестяной посудой и железными ложками.

У одной дамы в фургоне стоит стол, стулья и комод. Она утверждает, что эта мебель передавалась в ее семье из поколения в поколение и пережила путешествие через океан – так почему бы ей не пережить еще и путь через равнины? У некоторых переселенцев вещей намного больше, чем необходимо, а у других, наоборот, слишком мало; есть такие, у которых даже обуви нет. Караван представляет собой разношерстную толпу: тут и охотники за богатством, и семьи, и стар и млад. Прямо как в Сент-Джо, только все белые. Все, кроме Джона Лоури, но я пока не поняла, кто он такой.

Мистер Лоренцо Гастингс одет в костюм-тройку с аккуратно завязанным галстуком и носит в кармане часы на цепочке. Его жена Присцилла, чопорно прикрываясь кружевным зонтиком, сидит в двуколке, запряженной двумя белыми лошадьми. Еще у этого семейства есть огромный крытый фургон, который тянут восемь мулов, а правят ими два нанятых возничих. Уайатту удалось заглянуть внутрь, и он утверждает, что там стоит кровать с периной. В качестве компаньонок миссис Гастингс взяла с собой двух женщин среднего возраста, сестер, которые едут в Калифорнию к брату. Мы с мамой знакомимся с ними и узнаем, что их зовут мисс Бетси Клайн и мисс Маргарет Клайн, но разговор длится недолго. Миссис Гастингс завалила их поручениями, и они торопятся разбить лагерь. Краем уха я слышу, как мистер Эбботт говорит папе, что Гастингсы и неделю не продержатся, к счастью для всех. По его словам, в каждом караване находятся те, кто поворачивает назад. Мне жаль сестер, так что я надеюсь, что Эбботт ошибается.

Независимо от количества пожитков и положения в обществе, все здесь, похоже, мечтают об одном. Все хотят променять то, что имеют, на нечто новое. Землю. Удачу. Жизнь. Даже любовь. Все болтают о том, что нас ждет в конце пути. В том числе и я, хотя меня больше волнует, с чем мы столкнемся по дороге. Повозки некоторых переселенцев до того набиты скарбом, что я не представляю, как животным хватает сил все это тянуть. Но они тянут, и наутро, подкрепившись кашей и беконом, все занимают свои места, и длинный караван отправляется в путь.

То, по чему мы едем, называют дорогой. Наверное, так и есть. Следы, оставленные повозками и ногами тысяч переселенцев, превратились в тракт длиной в две тысячи миль. Он берет начало в дюжине точек по руслу Миссури, пересекает равнины, ручьи, холмы и лощины и ведет в зеленые долины, в которых почти никто из нас не бывал.

Из-за того что в караване так много повозок, они то растягиваются по колее, оставленной предыдущими фургонами, то ползут одна за другой, переваливаясь, точно утки, через бугры и рытвины. Мистер Колдуэлл непременно хочет быть впереди, рядом с мистером Эбботтом, и с успехом подгоняет своих мулов и домочадцев, чтобы занять первое место. А мы и рады оказаться в конце каравана, где он из ровной цепочки превращается в подобие кривого треугольника. Маме нужно двигаться помедленнее, к тому же намного приятнее идти, когда сзади тебе не наступают на пятки. И еще я рада, что мы так далеко от Колдуэллов. Мне не придется ловить на себе печальные взгляды Эмельды или помогать семейству Дэниэла по хозяйству. Я со своей-то работой едва справляюсь.

Фургон постоянно шатается, подпрыгивая на кочках, так что всех, кто сидит в кузове, постоянно мучает тошнота. Пожалуй, это похоже на морскую качку, и в основном мы предпочитаем идти пешком. Даже мама, хотя ее огромный живот выпирает, привлекая внимание других путешественников. Она не говорит, что ей тяжело, но я вижу по глазам и волнуюсь. Папа тоже замечает и начинает уговаривать ее сесть в повозку.

– Еще немного такой болтанки, и ребенок просто вывалится из меня, а я бы предпочла, чтобы он еще пару недель посидел внутри, – отвечает она.

Похоже, маму слушается не только папа, но и малыш, потому что он и впрямь не спешит родиться.