Потерянные сердца

Форт-Бриджер, названный в честь Джима Бриджера, первопроходца, который основал его и, по слухам, до сих пор живет в нем, представляет собой кучку длинных домов, построенных из грубого теса и промазанных глиной, чтобы ветер не задувал в щели. Здания окружены десятифутовой стеной, сложенной из тех же материалов. Рядом виднеется большой загон для лошадей, которых в нем много. Но на этом все.

Я придерживаю саврасого и останавливаю мулов тихим «тпру». А потом просто сижу, положив руки на бедра, и смотрю на печальный вид места, куда я так стремился. Несколько дюжин палаток торчат вокруг одной-единственной повозки, стоящей на полянке к западу от форта. Похоже, это местные ополченцы. В отдалении можно разглядеть горстку типи, похожих на жилища шошонов, которые мы видели у Грин-Ривер, и еще несколько домов стоят у стен форта. Из ворот только что вышел караван – десять повозок, уползающих вдаль с таким же унынием, с каким я приближаюсь к этому месту. Это не Форт-Ларами. Ничего похожего. Здесь не найти ни отдельной комнаты на ночь, ни платьев, ни полок, забитых припасами.

– Я ожидал чего-то побольше, – бормочет Уайатт, не веря своим глазам. – Мы точно там, где нужно?

Дощечка, прибитая к двум высоким столбам, образуя довольно неприметный въезд, гласит, что перед нами Форт-Бриджер.

– У нас тут почти ничего нет, но кузнец имеется, – хвастается тощий малый с тонкими усами и клочковатой бородой, когда я захожу в здание, которое служит торговым постом. Все товары на полках продаются по бешеным ценам, да и не так-то много всего на этих полках.

– Мне не нужен кузнец. Мне нужна повозка, – возражаю я, быстро теряя надежду. – Полное снаряжение.

– Что ж… С этим будет непросто. Но я могу вам продать немного муки, бекона, кофе и бобов. Еще масла. У меня есть масло. И для готовки, и чтобы смазывать колеса.

– Мне бы для начала сами колеса.

– М-да. Ну еще у меня найдутся кукурузная мука и плитка для готовки. Чайник. Котелок. Есть две жестяные чашки, две тарелки, одна ложка. Вот еще лимонный сироп. Всякие мелочи.

– А что в других зданиях?

– Есть кузнец. У него можно купить кое-что из снаряжения. Упряжь, седло. В одном доме можно снять койку на ночь и есть хорошая печка. Но только она не продается. Койка нужна?

Мое отчаяние нарастает. Мне нужна не просто койка.

– Васкез с женой живут вон там. Последний дом на улице. Сам Бриджер тоже живет в общем бараке. Когда он здесь. Сейчас его нет, не знаю, вернется ли. У нас тут мормоны подняли шум. Говорят, Бриджер продает индейцам спиртное и порох, а это, мол, против федерального закона. А в основном они просто хотят все тут выкупить. Встали лагерем вон там, человек сто. Ждут, пока явится Бриджер, чтобы его арестовать. Всю торговлю мне портят.

Это объясняет, откуда взялся палаточный городок, но мне от этого никакого толку.

– Завтра-послезавтра должен прийти фургон со свежими припасами, – говорит торговец, – тогда товаров будет побольше. На вашем месте я бы взял что нужно прямо сейчас, пока не пришел еще караван. До конца сезона, наверное, пройдут еще несколько. В основном все идут в долину Соленого озера. А других – не знаю, сколько еще будет.

– Завтра как раз подойдет один такой, – мрачно сообщаю я, отворачиваясь от полок и старого торговца, и выглядываю во двор, где Уайатт поит животных.

Можно разглядеть еще людей – индейцев, мексиканцев и белых, – но после ухода последнего каравана форт притих, и я не знаю, как мне быть. Деньги у меня есть, но не так много, чтобы ими разбрасываться. Товары на полках сто́ят в десять раз больше, чем в Сент-Джозефе. И что самое печальное, в отчаянной ситуации люди готовы отдать любые деньги. У меня есть мулы, но я скорее буду голодать, чем отдам мула за паек. Вот только голодать придется не мне одному… Торговец выходит из-за прилавка и встает рядом со мной, будто его ни капли не тревожат ни полупустые полки, ни мое явное недовольство.

– Эй! А осла не продаете? Вот так красавчик! У меня есть несколько кобыл, от которых я не прочь получить пару хороших мулов. Крупные мулы здесь дорого стоят. Торговцы пушниной и горцы очень их ценят.

– Продать не продам… Но если продадите мне все необходимое по хорошей цене, а под хорошей я подразумеваю вчетверо дешевле, чем сейчас, то я готов взглянуть на ваших кобыл. Если одна из них будет не против, я бесплатно предоставлю вам услуги по случке.

Торговец потирает бороду, прищурившись, а потом пожимает плечами:

– Пожалуй, такого осла я здесь больше не увижу. Отложу вам все, что нужно. Как вам такие условия? Если осел сделает работу, договоримся о цене. Так товары никуда не денутся, но полежат у меня на случай, если животные заупрямятся. У меня есть сундук, который я готов отдать. Можем сложить все в него. У меня есть малый, который ходит за караванами и подбирает все, что они выбрасывают. Как яблоки с дерева рвет. У меня целая кладовка его находок.

Я называю ему то, что готов взять: столовые приборы и посуду, кастрюлю с длинной ручкой, сухари, муку и все остальное, на что, по моим подсчетам, мне должно хватить, если все пройдет хорошо. Я стараюсь не думать о том, что у меня все еще нет повозки, в которую нужно все это сложить, и я понятия не имею, как ее достать. Торговец составляет список на клочке бумаги, и мое напряжение растет, когда я подсчитываю примерную сумму. Я помогаю вынести сундук из соседней комнаты. Мы загружаем в него товары, закрываем его на замок и задвигаем за прилавок.

– Тедди Боулз, – говорит торговец, протягивая мне руку.

– Джон Лоури.

– Джон, там на улице что-то творится, – говорит Уайатт, заглядывая в лавку. Он переводит взгляд с меня на Тедди Боулза. – С одной стороны индейцы, с другой белые, и настроены все серьезно.

– Проклятье! – ревет Тедди, кидаясь к двери. – Побегу за Васкезом.





Наоми




Мы столько раз пересекаем Блэкс-Форк, что я невольно вспоминаю извилистое русло реки Свитуотер и то, как Джон отверг меня. Я была уверена, что проведу остаток жизни, тоскуя по мужчине, который не способен принять решение. Он оставил меня терзаться, а все потому, что он слишком много думает. Я никогда не знала никого, кто бы так много думал. Остается лишь надеяться, что он найдет все, что считает нужным, потому что если нет, то свадьбы не будет. Когда я сказала, что мы можем просто пожить в повозке Уоррена вместе с Адамом и Лидией, Джон посмотрел на меня так, будто я отрастила третий глаз или рога.

Когда мы с Дэниэлом поженились, у нас было две миски, две ложки, одна разделочная доска и новенькая кастрюля – вот и все наше хозяйство. Мы с мамой сшили одеяло, а Дэниэл купил мне сундук в качестве свадебного подарка, но свою первую ночь мы провели в доме его отца, как и вторую, и третью, и сорок пятую. За месяц до смерти Дэниэла мы переехали в однокомнатную хибару в нескольких милях от дома его семьи. В ней были камин и окно, в комнату влезли кровать, шкаф, сундук, небольшой стол и один стул. Я ужинала, сидя на кровати, а Дэниэл за столом. Когда он умер, я не могла заставить себя сесть на этот стул. Мне это казалось неправильным. И спать на кровати я не могла, поэтому с тех пор ни разу на нее не легла. Я боялась, что скорбь и боль от потери поглотят меня. Вместо этого я положила тюфяк на кухонном полу в доме родителей, а те ни разу не попытались отправить меня обратно.

Когда мы покидали Иллинойс, я продала вещи, что были в нашей лачуге, за небольшие деньги, и оставила в прошлом все, что напоминало мне о замужестве.

В повозке не было места для моих немногочисленных пожитков, но меня это не тревожило. У меня никогда не было ни своей комнаты, ни даже собственной кровати. Так живут почти все. Единственным моим личным пространством были мои мысли и чистые листы бумаги, так что мне не понять, почему Джону так важно купить собственную повозку. Я спокойно прожила бы два месяца в палатке. Я бы и год в ней прожила. Но, глядя на его поджатые губы и напряженную спину, я понимаю, что он не уступит и уговаривать его бесполезно. Джону свойственны гордость и скрытность, и, пожалуй, если бы мне пришлось провести всю свою жизнь, чувствуя себя чужой в родном доме, я бы, наверное, тоже стремилась поскорее обзавестись собственным углом. Джон полон стремлений… И я не стану его останавливать, куда бы он ни направился и чего бы ни хотел достичь. Главное, чтобы он позволил мне сопровождать его. И чтобы мама, папа и братья могли остаться с нами. Они все к нему очень привязались.

Когда в полдень мы останавливаемся у очередного ответвления Блэкс-Форк, мама выносит из фургона старую семейную Библию. На первой странице есть длинный список – кропотливо составленный перечень имен всех членов семьи и важных семейных дат. Мама никогда не читает эту книгу, для чтения у нее есть другая Библия. Эту же, завернутую в ткань, она хранит в деревянном ящике, и с начала пути ее не доставали из кузова.

– Слишком долго я это откладывала. Давно об этом думаю, – объявляет она и вносит имя и дату рождения Ульфа в длинный список детей, а также указывает день, когда умерла Эбигейл.

От моего имени она проводит линию направо и пишет: «Джон Лоури, ж. июль 1853». Линия слева от моего имени тянется к другой записи: «Дэниэл Лоуренс Колдуэлл, р. окт. 1830, ж. окт. 1851, у. янв. 1852». Буква «р» означает «родился», «ж» – женился, «у» – умер. Я не хочу вычеркивать Дэниэла, но мне не нравится, как это выглядит: мое имя между двумя мужчинами. Думаю, Джону бы это тоже не понравилось, так что я рада, что мама решила достать книгу в его отсутствие.


– Тебе не кажется, что лучше подождать, пока мы поженимся? – спрашиваю я.

– Нет. Когда родился Джон? – невозмутимо отзывается она, занося перо над страницей в ожидании моего ответа.

Ей сегодня лучше. Щедрость Ханаби помогла ей поправиться.

– Он не знает. Зимой тысяча восемьсот двадцать седьмого или двадцать восьмого.

– Зимой?

– Мать рассказывала ему, что видела следы на снегу, так что, скорее всего, это была зима.

– Какие следы? – Мама замирает, и на страницу капает большая черная капля чернил.

– Отпечатки ног. Как будто прошел человек, обутый в разные ботинки, – объясняю я, но мама отвлекается на кляксу.

– О нет! Посмотри, что я наделала! – сокрушается она, уставившись на пятно, которое полностью закрыло ее имя.





Джон




Возле форта разворачивается какое-то противостояние. Люди из палаточного городка заняли позицию примерно в двадцати ярдах от ворот и не дают пройти конному отряду индейцев, которые везут мясо и меха и явно прибыли поторговаться.

– Мы ищем Джима Бриджера, – кричит кто-то. – Никто не войдет в форт, пока мы его не найдем.

– Мы-то вошли, – хмурится Уайатт.

Мы ведем с собой Котелка, саврасого и мулов, и они не рады тому, что нужно снова куда-то идти. Я и сам не рад. У меня много дел, а времени мало. Мы обходим внешнюю стену к востоку от ворот, чтобы не лезть в перепалку.

Буквально через несколько секунд из форта выходят Тедди Боулз и, судя по всему, Васкез. Последний выглядит как ровесник моего отца, хотя волосы у него еще не поседели. Они приглажены, а лицо у него гладко выбрито – редкость для горцев. Он одет в холщовую рубашку с закатанными рукавами и кожаный жилет, из кармашка которого свисает золотая цепочка часов. Он похож на банкира, но его руки сжимают ружье, а брови нахмурены. Вслед за ним из ворот выбегает женщина в темно-синем платье в белую полоску и с белым воротничком. Ее волосы лежат красивыми локонами, спина выпрямлена, но, когда Васкез рявкает на нее, требуя, чтобы она вернулась в дом, женщина не обращает на него никакого внимания. Она напоминает мне Наоми. Васкез и Боулз расталкивают мормонских ополченцев, чтобы выйти к индейским всадникам, а женщина наблюдает, остановившись всего в десятке футов от нас с Уайаттом.

– Вы переходите всякие границы, капитан Келли! – кричит Васкез, пробираясь вперед. Он говорит по-английски с легким французским акцентом, а его фамилия сбивает меня с толку. Васкез. Внезапно я понимаю, кто это.

– Будь я проклят! Луис Васкез! – выдыхаю я.

Простой мальчишка, родившийся и выросший в Миссури в семье испанца и канадской француженки, Луис Васкез стал торговцем пушниной, изъездил равнины вдоль и поперек и обошел горы столько раз, что обрел известность на родине, где рассказы о Западе передают из уст в уста, и прочно вошел в сознание американцев. Мой отец, который обычно ни о чем не рассказывает, однажды продал ему мула и был так впечатлен, что поведал нам об этом.

– Сегодня сам Луис Васкез купил мула у Джона Лоури. Представьте себе.

Можно было подумать, что он встретился с самим Джорджем Вашингтоном, который, кстати, и сам был известным заводчиком мулов.

– Индейцы, которые застрелили и сняли скальпы с двух наших людей, были шошонами. Мне проблемы не нужны. Но я не хочу, чтобы это повторилось, а Джим Бриджер все только усугубляет, когда продает им порох и спиртное. Я не отступлю, пока не получу ответы на свои вопросы, – кричит в ответ капитан мормонов.

– Разве твоя подруга Ханаби не шошонка? – спрашивает Уайатт. – Ты бы, наверное, мог с ними поговорить, верно, Джон?

Уайатт, не дожидаясь моего ответа, обращается к незнакомке, привлекая внимание к нам обоим.

– Мистер Лоури говорит по-шошонски, мэм. Может, он сумеет вам помочь.

Женщина отвечает нам ослепительной улыбкой.

– Очень может быть. Луис! – кричит она, перекрикивая напряженную толпу. – Тут есть человек, который может перевести для вождя Вашаки слова капитана Келли.

Вашаки. Вне всякого сомнения, это вождь племени Ханаби. Когда все взгляды обращаются к нам, женщина улыбается и слегка наклоняет голову, будто королева, приветствующая подданных. Потом она переводит взгляд на меня и жестом указывает на толпу, приглашая меня приступить.

– Мистер Лоури?

– Оставайся здесь, Уайатт, – бормочу я. – И в следующий раз не надо говорить за меня.

Мормоны благоразумно расступаются, освобождая путь своему капитану и Васкезу. Предводитель шошонов сидит в седле, гордо выпрямив спину. Он, похоже, ничуть не напуган оказанным ему приемом, однако происходящее ему не нравится. Когда я подхожу, вождь смотрит мне в глаза, и я невольно снимаю шляпу. Мне кажется, что остаться в ней значило бы проявить неуважение, хотя никто из остальных не потрудился снять головной убор. Бизонья накидка вождя подвязана на поясе, а в его длинных волосах виднеются перья. Он широкоплеч и красив, но я не могу определить, сколько ему лет. В волосах не видно седины, а на лице нет морщин, но, чтобы занять место вождя, надо быть достаточно зрелым мужчиной.

Тедди Боулз похлопывает меня по спине как старого друга, но капитан Келли смотрит на меня с недоверием.

– Вы говорите по-шошонски? – спрашивает Васкез.

– Да. Довольно неплохо.

– Мы хотим спросить у него, что ему известно о нападении. Наши люди считают, что нападавшие были шошонами. Можете спросить его об этом? – говорит капитан Келли.