Потерянные сердца

– Не вру. Отец – вот этот осел. – Я киваю на Котелка. – Я уже вязал их как-то раз. Продал жеребенка капитану Демпси в прошлом году.

Красивый был мул, рыжий, сильный, с темными ногами и мордой. В конце марта я опять повязал Котелка с Дамой, когда у нее началась течка, надеясь получить еще одного мула. Пройдет еще несколько месяцев, прежде чем можно будет с уверенностью сказать, что все получилось, но некоторые признаки уже появились. Дама отказалась повторить случку перед отъездом из Сент-Джо – верный знак, и течки у нее с тех пор больше не было. Для нее же лучше, если я ее оставлю. Я это понимаю. Тяготы следующих трех месяцев могли повредить ей и плоду. Но я никак не мог с ней расстаться. Теперь выбора нет.

Я жестом показываю, что это хорошая сделка, не глядя на свою кобылу. Собачий Клык кивает и отвечает мне тем же. Он велит Чарли сесть верхом на Даму, и тот слушается, не сводя глаз с меня. Не сказав более ни слова, вождь пауни пришпоривает своего пони и устремляется к Платту. Воины следуют за ним, оставив позади меня, Уайатта и наших мулов.





Наоми




Уэбб едет в голове каравана с мистером Эбботтом, сидя рядом с ним на козлах и высматривая мулов Джона. Мы же двигаемся в хвосте, занятые тем же самым. Колея тянется через равнину. Нужно просто двигаться вслед за ней, чтобы понять, где мы прошли и куда направляемся, но я все равно оставляю метки из своих рисунков, надевая их на палочки и втыкая в землю. Это глупо, но, оглядываясь, я издалека вижу белые клочки. Ветер унесет их, а дождь размочит, если снова случится буря. Но я хочу, чтобы Джон и Уайатт знали, какая колея наша.

Мы проходим четыре мили по дороге до речушки под названием Буффало-Крик, а потом двигаемся вдоль воды еще около трех миль, прежде чем разбить лагерь. Мистер Эбботт трубит в рог, объявляя остановку, и фургоны ставят вокруг участка зелени, которую еще не съели и не затоптали предыдущие караваны. Оттого, что я весь день всматривалась в горизонт, у меня устали глаза. Мы так и не видели животных Джона, и у меня внутри продолжает кипеть злоба.

Деревьев здесь нет, но мы достаем из реки несколько коряг и оставляем сушиться на будущее. Сегодня их еще нельзя использовать, но в зарослях ивы нам удается набрать хвороста на костерок. Я кипячу воду для кофе и начинаю тушить жаркое из солонины и картофеля, надеясь, что огонь укажет дорогу Уайатту и Джону. Я готовлю ужин, повернувшись спиной к каравану и глядя на восток. Мне невыносимо смотреть куда-то еще.

Если прищуриться, трава к северу от нас дрожит и покачивается, как морские волны. Папа все еще вспоминает Массачусетс и жизнь возле океана. Наверное, для него это одна из причин переехать в Калифорнию. Он родился в Массачусетсе, но его семья перебралась в Нью-Йорк, когда ему было десять, а потом в Пенсильванию, когда ему исполнилось тринадцать, ища работу на земле, которую нужно было расчистить, и на фермах, которые не давали достаточно урожая, чтобы приносить прибыль. Наконец, когда папе было восемнадцать, его отец перевез семью в Иллинойс, где они и познакомились с мамой. Папа говорит, что в заливах Массачусетса стоят огромные маяки, подающие сигналы кораблям в море. Но на равнине нет ни маяков, ни кораблей, и нигде не видно ни Уайатта, ни Джона, ни мулов и лошадей.

– Приготовь побольше жаркого, чтобы хватило Колдуэллам, – говорит мама, подходя ко мне со спины.

Ее голос звучит мягко, но я слышу в нем напряжение. Она тоже весь день смотрит на эти волны.

– Разве ты не говорила, что Лоуренс Колдуэлл пожнет то, что посеял? – бормочу я.

– Только Господу решать, когда наступит час жатвы. Мы здесь ни при чем. Нам следует думать о том, что сеем мы сами.

– Что ж, я согласна… но только если жатва будет долгой и мучительной, а я смогу посмотреть, – отвечаю я.

– Наоми, – с упреком вздыхает мама, но я не извиняюсь.

Мама намного лучше меня. Или, может, она просто не хочет навлечь на себя гнев Господа, пока Уайатт нуждается в Его благословении.

– Джебу, Адаму и Эмельде нужна наша забота, – тихо продолжает мама, – даже если ты считаешь, что Лоуренс не заслуживает помощи.

– Я приготовлю на всех, мам, – сдаюсь я, но, когда она отходит, добавляю шепотом: – Видишь, Господи? Я делаю доброе дело. Можно мне за это награду?

Адам и Джеб рады ужину и искренне меня благодарят, от души уплетая жаркое, не сводя глаз с мисок и сжимая в руках хлеб. Я знаю, что мистер Колдуэлл тоже голоден, но он отворачивается, скрестив руки на груди, как будто я невидима для него. Я не стремлюсь стать видимой. Вместо этого я забираюсь в его фургон, чтобы проведать Эмельду, готовая насильно кормить ее с ложки, если потребуется. На этот раз ее глаза открыты, но руки все так же сложены на груди, и ложку она брать отказывается. Ее волосы спутаны и давно не мыты, и она не переодевалась с тех пор, как похоронили ее дочь.

– Вы должны поесть, Эмельда, – объявляю я, садясь рядом с ней на деревянный сундучок, принадлежавший Люси. В нем лежат все ее любимые безделушки.

– Я не хочу, – шепчет Эмельда, и я рада уже тому, что она вообще заговорила.

– Я знаю. Но Джеб хочет, чтобы вы поели. Он потерял брата и сестру, а теперь рискует лишиться еще и матери. Так что сделайте это ради него, если моей просьбы вам недостаточно.

При упоминании Джеба глаза Эмельды наполняются слезами. Эмельда любит всех своих детей, но по-прежнему отказывается смотреть мне в глаза.

– Я вам помогу. А потом причешу вас. После этого вам сразу станет лучше.

Я подкладываю подушки ей под голову, чтобы она не подавилась, пока я ее кормлю. Эмельда напоминает безвольную куклу, но я слышу, как у нее урчит в животе, и знаю, что она голодна.

– Я не прошу, чтобы вы со мной говорили. Можете даже на меня не смотреть. Я прошу вас только поесть.

Она все еще не поднимает на меня взгляд, но открывает рот, когда я подношу ложку, и позволяет мне понемногу накормить ее ужином. Когда миска пустеет, я даю Эмельде немного воды, а потом расчесываю и переплетаю ее волосы, мягко обращаясь к ней, рассказывая, какой чудесный сегодня вечер и какая круглая будет луна. Когда я заканчиваю, Эмельда ложится на бок, повернувшись спиной ко мне.

– Я вам кое-что принесла. Подумала, что вы захотите положить это к вещам Люси. Когда мы доберемся до Калифорнии, можно будет вставить в рамку и повесить на стену в новом доме. Так Люси будет с вами… И вы сможете каждый день на нее смотреть.

Эмельда не отвечает и не поворачивается ко мне. Я кладу портрет Люси, сделанный в день ее свадьбы, на одеяло. Так я и оставляю Эмельду – укрытую одеялом, прячущуюся от мира, в который она не готова вернуться. Но, вылезая из повозки, я слышу шорох бумаги и понимаю, что она лишь дожидалась моего ухода. Я успеваю сделать всего несколько шагов, когда раздается плач. Из груди Эмельды вырываются громкие всхлипы, как будто она захлебывается, и я прижимаю руку к груди, сдерживая приступ сострадания. У меня нет сил на сочувствие. Адам и Джеб сидят, уставившись на меня. Последний встает, чтобы отдать мне пустые миски. Либо они вылизали все до блеска, либо сами ополоснули посуду. Мама была права. Они проголодались и сидели без ужина.

– Спасибо, Наоми, – говорит Джеб.

Я киваю, отвлекаясь на тарелки и опустевшую кастрюлю.

– Лучше слезы, чем молчание, – добавляет он. – Не волнуйся, я о ней позабочусь.

Я снова киваю и, ни слова не сказав мистеру Колдуэллу, спешу к собственному костру, подальше от Эмельды и ее всхлипов. И продолжаю высматривать Джона и Уайатта.

Луна такая большая и стоит так высоко, что прерия отлично освещена. В караване находятся те, кто хочет продолжать путь сразу после ужина, чтобы наверстать упущенное время, но Эбботт уговаривает мужчин, которые собрались посовещаться без нас, женщин, отдохнуть еще одну ночь, чтобы больные могли набраться сил, как и те, кто за ними ухаживает. Он не упоминает Уайатта и Джона, но выставляет дополнительных сторожей, чтобы ни у кого больше не пропали животные. Я слышу, как папа, по своему обыкновению, рассказывает маме все, что обсуждалось на собрании. Я ставлю палатку Джона на случай, если он вернется ночью, но на рассвете мне приходится самой же ее разбирать.

С завтраком покончено, волы уже стоят в упряжке, когда Уэбб вдруг начинает кричать:


– Я их вижу! Вижу Уайатта, мистера Лоури и мулов!

Я бросаюсь бежать на голос Уэбба, прикрывая глаза от ярких лучей восходящего солнца. Я слышу, как у меня за спиной Уэбб торопливо слезает с повозки, откуда он наблюдал за горизонтом с самого рассвета, но я добираюсь до них первой.

Джон покачивается в седле, Уайатт тоже, и поначалу я даже не могу разобрать, кто есть кто. Оба едут на мулах. У моего брата на голове черная фетровая шляпа Джона, хотя его щеки все равно ярко-красные. Уайатт сжимает зубы, вцепившись в жесткую гриву Плута. Он измучен и с трудом держится. Джон поднимает голову, чтобы приветствовать нас, но не может спешиться без чужой помощи. Я протягиваю к нему руки, не заботясь о том, что нас могут увидеть, но Уайатт вдруг оказывается рядом со мной, и вместе мы вытаскиваем Джона из седла и ведем к каравану, поддерживая его с обеих сторон.

– Где Дама, Джон? Неужели вы не нашли Даму? – спрашивает Уэбб, окидывая мулов изумленным взглядом.

Папа с Уиллом и Уорреном тоже подбегают к нам, а следом и мама. Братья спешат отвести животных к воде.

– Мы нашли ее, – отвечает Уайатт, и его голос надламывается. – Но я потерял шляпу. Джон дал мне свою.

– Где она, Джон? – не отстает Уэбб. Его подбородок уже начинает дрожать.

Джон не отвечает. Я не уверена, что он вообще осознает что-то, кроме необходимости переставлять ноги.

– Воины пауни поймали мулов. Они хотели забрать двух, по одному у каждого из нас. Но Джон не согласился. Вместо этого он отдал им Даму.

– Дама теперь будет жить с индейцами? – Уэбб начинает плакать.

– Ш-ш, Уэбб. Все хорошо, – бормочет Джон. – Так будет лучше.

– Что же вы так долго? Я думал, вы вообще не вернетесь! – принимается выть Уэбб, озвучивая наши общие чувства.

Это были долгие сутки.

– Пришлось двигаться медленно, едва ли быстрее волов, потому что Джон еле держался в седле, – объясняет Уайатт. – Но он справился. Он справился, и мы все же догнали вас. И мулов вернули.

– Вот именно. Наконец-то вы здесь, – говорит мама, гладя его по обгоревшим на солнце щекам.

– Ты отлично справился, Уайатт, – произносит Джон. – Я горжусь тобой.

Тот лишь кивает в ответ, и по его пыльному красному лицу бегут грязные дорожки слез.

– Ты уже совсем взрослый, Уайатт. Совсем взрослый, – шепчет мама. – И такой хороший парень.





* * *


Два дня Джон едет в повозке Уоррена, настолько ослабленный, что может только спать и понемногу есть кашу, которую я ему даю. Папа говорит, что, если я буду столько времени проводить с ним наедине, он попросит священника нас поженить.

– Я не против, – отвечаю я, и после этого папе уже нечего возразить.

Когда появляется свободная минута, я сижу рядом с Джоном и рисую, пока повозка, покачиваясь, ползет вперед.

– Мы с Уайаттом нашли один из твоих рисунков, – тихо произносит Джон, и я отрываю взгляд от страницы.

– Я оставила на дороге пять или шесть. Может, больше.

– Зачем?

– Хотела оставить для вас след, – признаюсь я. – Знаю, глупо. Но мне казалось, что это неправильно – спокойно идти дальше без вас. На дороге ведь ставят указатели и мили. Ну а я вешала рисунки. – Я пожимаю плечами.

– Жаль, что я нашел не все.

– Это были не лучшие мои работы. Я легко с ними рассталась.

Какое-то время мы молчим. Я рисую, Джон лежит, прикрыв глаза.

– Знаешь, что плохо в твоих рисунках? – говорит он после паузы.

– Что? – Наверное, Джон сейчас раскритикует то, как я нарисовала его.

– На них нет тебя, – отвечает он.

Джон никогда не флиртует. У него нет привычки сыпать красивыми, но пустыми словами. Он предпочитает действовать. Наблюдать. А его мысли, когда он ими делится, похожи на свежие побеги посреди высохших прерий. На цветы кактусов, растущих среди камней.

– Я никогда не пробовала нарисовать себя, – задумчиво говорю я. – Не уверена, что у меня бы получилось. Мне трудно держать в голове собственный облик.

– Я бы хотел, чтобы у меня был твой портрет, – вздыхает Джон, и меня трогает его искренность. – Много портретов, – добавляет он.