Последний выдох

Она никогда не была замужем и не имела детей. Когда-то, устроив себе на досуге сеанс автопсихоанализа, она решила, что ее «болезненный страх» беременности возник у нее после случая, когда она, трех лет от роду, залезла в старый молочный бидон, стоявший в их гостиной в Норко, и застряла – и, как рассказывала мать уже много позже, ополоумела от страха. Сорокаквартовая фляга трех футов высотой стояла в углу, и родители бросали туда, как в копилку, металлическую мелочь, и когда маленькая Анжелика застряла там, у нее, очевидно, развилась серьезная клаустрофобная реакция. После безуспешных попыток отца достать ее – он не сумел ни вытащить девочку, ни проломить бидон молотком (все это, без сомнения, усугубило ужас маленькой пленницы), призвали бабушку Анжелики, жившую в доме напротив. Старуха, которая, к счастью, полвека принимала роды у женщин всей округи, велела отцу перевернуть бидон кверху дном и вытащила из него малышку, как извлекала бы ребенка из матки – сначала голову, а потом, по очереди, плечи. Роль последа сыграл душ из пенни, «никелей» и десятицентовиков.

Мать не раз рассказывала, как, не иначе в качестве извинения за такие хлопоты, доставленные родным, маленькая Анжелика той же ночью проснулась, отправилась в темную гостиную, собрала все рассыпанные монеты, разобрала их по достоинству и выстроила столбиками на столе; мать каждый раз уверяла с искренними удивлением и гордостью, что ребенок сумел даже рассортировать монеты в хронологическом порядке даты чеканки, так что самые старые оказались наверху.

Анжелика никогда не верила, что проснулась и разбирала монеты, но даже ребенком понимала, что не стоит спорить с матерью, которая вполне могла снова позвать бабушку, чтобы та устроила крайне неприятный сеанс доморощенного экзорцизма. Возможно, еще в детстве Анжелика знала, что некоторые существующие границы лучше не изображать на картах. Если так, то недавно она вспомнила об этом знании.

У женщин, этим утром сидевших рядом с нею в автобусе, не было подобных оснований для раскаяния. Одна из пассажирок советовала другим в эти выходные не оставлять на ночь раздвинутыми занавески в гостиной, и Элизелд сначала решила, что эта предосторожность для того, чтобы обитателей дома не застрелили из какой-нибудь проезжающей машины, и, возможно, в определенной степени так оно и было, но через некоторое время до нее дошло, что это должно было главным образом воспрепятствовать любопытству ведьм, которые наверняка будут летать по городу на calabazas y bolos fuegos – тыквах и шаровых молниях. Другая женщина сказала, что всю следующую неделю, а то и дольше, будет каждую ночь курить самокрутки из кукурузных листьев, а старушка, сидевшая на самом заднем сиденье, сообщила, что в пятницу ночью отправится в Санта-Монику, чтобы накормить свой «piedra iman» песком и морской водой. Когда Анжелика Элизелд была ребенком, словами «piedra iman» называли магнит; возможно, теперь они означали что-то иное.

Мирские границы также представлялись этим леди чем-то совершенно обыденным – под воображаемым прикрытием якобы непонятного окружающим испанского языка они преспокойно рассказывали о приключениях, которые претерпели, пробираясь через границу Мексики в Калифорнию, а несколько даже делились планами сходить туда и обратно, чтобы в отпуске навестить родственников в Масатлане и Гвадалахаре, и обменивались опытом о том, как обращаться с coyotes, которые водят группы на север, через пересеченные оврагами и промоинами пустыни в приграничные города Соединенных Штатов.

В целом же в их обществе Элизелд почувствовала себя… неосведомленной и неискушенной перепуганной беглянкой, которая пытается руководствоваться давно устаревшей туристской схемой.

А ведь все должно быть наоборот, думала она устало. Эти женщины были прислугой, получавшей скупое жалованье наличными под столом, они жили в районах Рампарт-бульвара, Юнион-драйв и Уилшира, где семьи ютились в переполненных жалких квартирках и спали по очереди, ложась в неостывшие после предыдущего спавшего постели, а по воскресеньям рассвет, несомненно, заставал этих женщин подающими извергающие пар кастрюли с menudo своим похмельным мужьям, которые будут вытирать специально приготовленными полотенцами пот с лиц, поедая пряную похлебку. Элизелд поступила в колледж, а потом закончила медицинский институт и считала, что вырвалась из этого мира; теперь она жалела, что не может поменяться местами с любой из этих женщин.

На южной стороне улицы вывеска над подъемными воротами бывшей бензоколонки гласила: «CARREDIOS», и ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это всего лишь неудачно расположенные, да еще и написанные с орфографической ошибкой слова «CAR RADIOS» – автомобильные радиоприемники, – которые она прочитала как carre dios, что должно было означать нечто вроде бога пути, бога бегства, и она успела мельком подумать о том, чтобы выйти из автобуса, пойти туда и возжечь свечу.

Все равно ей нужно было выходить уже на следующей – Альварадо-стрит. Она выпрямилась, дернула за шнур, протянутый над окном, услышала негромкое «бом» в голове автобуса и неловко поднялась на ноги. Всего в нескольких кварталах к югу отсюда находился офис, который она арендовала по вторникам, когда только начала частную практику. Фрэнк Роча был одним из ее пациентов уже в те первые годы, а позднее, когда она открыла свою клинику на Беверли, посещал там групповые «сеансы».

Автобус, скрипнув тормозами, замедлил ход, и она схватилась за одну из стальных стоек. «Что же, спрашивается, – беспомощно подумала она, выпустив опору и пробираясь к открывшейся задней двери, – я буду делать здесь? Если даже его вдова и дети все так же живут в том же доме? Принести извинения? Предложить… помощь? Разве у меня есть деньги для этого?»

Письмо, лежавшее в ее бумажнике, казалось, сделалось тяжелым и чуть ли не стягивало брюки с той стороны.

Какая помощь? Работа во дворе? Отладка автомобильного мотора?

Мадам, – подумала она, сдерживая истерическое хихиканье, – я случайно переехала вашу кошку и могу заменить ее.

Очень мило, но хорошо ли вы ловите мышей?

Она ступила на тротуар.

«Полагаю, принести извинения. По крайней мере, это я могу сделать, могу признаться ей, что смерть ее мужа погубила и меня, что я знаю, что виновна в ней, и вовсе не выкинула ее беспечно из головы».

Когда двери зашипели, закрываясь, и автобус, окутавшись облаком дизельного выхлопа, отполз от тротуара, Элизелд посмотрела через 6-ю улицу на съежившуюся зеленую лужайку парка Макартура, вздохнула, отвернулась к развороченной стройплощадке, где, согласно надписям на щитах фанеры, городские рабочие рыли туннели для запроектированной линии метрополитена, и поплелась на север по Альварадо-стрит.



Она узнала дом Рочи по иве на переднем дворе. У нее, вероятно, были глубокие корни, потому что узкие листья все еще зеленели, тогда как газон не просто засох, но полностью исчез, оставив только голую землю, на которой валялась пара ярко-оранжевых пластмассовых трехколесных велосипедов. Старый деревянный каркасный дом был теперь выкрашен в темно-синий цвет с красным окаймлением, что, по мнению Элизелд, сильно резало глаз.



Под этими поверхностными впечатлениями билась одна и та же мысль: как же все-таки ей решиться заговорить с миссис Роча?

Но разве могла она не сделать этого? Только две ночи назад, когда она странным образом стала реагировать на события за секунду до того, как они начинались, она наконец решила сопротивляться тому неведомому, что случилось в ее клинике на Хеллоуин два года назад; и частью этого сопротивления, как ей это виделось, должны были стать встречи с жертвами происшедшего несчастья. Попытка возместить ущерб.

Но и она сама оказалась его жертвой! Легкораненой! Каким образом это покаяние – принуждение самой себя к этой немыслимой встрече – покроет ущерб, который понесла Анжелика Антем Элизелд?

Только… принести извинения? Дескать, если одному помогаешь, кому-то непременно…

Но она плелась по бетонированной дорожке к парадному входу. И, подойдя к двери, постучала по раме сетчатой двери. Внутри вызывающе ревела музыка мариачи.

Всматриваясь сквозь сетку, она различала голубые и розовые отблески телеэкрана, отражавшиеся в стеклах обрамленных картин, висевших на стене гостиной. Музыка и мелькание цветных пятен прекратились одновременно.

Седая женщина, которая появилась за прозрачной дверью, мгновение разглядывала Элизелд, а потом что-то быстро сказала по-испански.

– Perdon, – сказала Элизелд, у которой зашумело в голове, как будто она только что хватила крепкого на голодный желудок, – estoy buscando por Senora Rocha?

– Ahora me llamo Senora Gonzalvez. – Значит, это вдова Фрэнка Рочи, только теперь она носит фамилию Гонзальвес. Элизелд не узнала ее, но, в конце концов, она и видела ее только раз три или четыре года назад. И вроде бы тогда она не была седой.

– Me llamo Elizalde, Angelica Anthem Elizalde. Necesito…[24]

Глаза женщины широко раскрылись, и она эхом, чуть ли не с благоговением, повторила: «Элизелд!»

– Si. Por favor, necesito hablar con usted. Lo siento mucho. Me hace falto … explicar que yo estaba… tratando de hacer…[25]

– Un momento. – Женщина скрылась в полутемной гостиной, и Элизелд услышала, как там что-то двигалось, что-то шуршало, будто на столе перекладывали книги.

Un momento? Элизелд, несколько раз моргнув, разглядывала снова опустевший прямоугольник окошка двери. «Одна из нас не понимает другую, – беспомощно думала она. – Эта женщина не может быть вдовой Фрэнка Рочи, или же я недостаточно ясно объяснила, кто я такая, иначе она, конечно же, не ушла бы от двери».

– Excusame… – сказала она, повысив голос. Это было смешно. Сердце колотилось у нее в груди, как кулаки, молотящие подвесную грушу, и во рту пересохло, и стоял привкус металла. «Приве-е-тик», – растерянно произнесла она про себя и подумала, что, похоже, начнет сейчас безумно хихикать. Я виновна в смерти чьего-то мужа где-то здесь!..

Она стиснула пальцами дверную ручку и, выждав еще мгновение, открыла дверь, преодолев сопротивление скрипучих петель.

На каминной доске у дальней стены была устроена ofrenda, алтарь – на вышитой подушечке, застеленной кружевной шелковой шалью, и вокруг нее лежало несколько фотографий в рамках, а по сторонам, как держатели для книг, стояли два стилизованных, причудливо раскрашенных деревянных черепа. Подготовка к El Día de los Muertos, Дню мертвых. Над всем этим, на стене, висела рамка в форме сердца, окружавшая золотистое распятие и маленький циферблат. Она отметила, что стрелки показывали почти полдень.


Она шагнула внутрь, позволив двери захлопнуться за спиной.

Тут же она испуганно зажмурилась, но, увидев сквозь закрытые веки красную вспышку и услыхав негромкое механическое потрескивание, поняла, что женщина сфотографировала ее на какую-то фотокамеру типа «Поляроида». «Добавить к ofrenda?» – растерянно спросила себя Элизелд в замешательстве и, разлепив веки, уставилась на силуэт женщины. Но я не мертва…

И в следующий миг она рухнула на четвереньки на ковер, и ошеломляющее мощное «бам» сотрясло комнату, и она вскочила, развернулась и распахнула дверную створку за мгновение до того, как по барабанным перепонкам шарахнул следующий выстрел; глаза она снова зажмурила, и поэтому щепки от задетого пулей дубового косяка лишь ужалили ей веки.

Она почувствовала под подошвой одной ноги доски крыльца – а потом крыльцо снова ударило ее, и она упала, и утоптанная земля двора ударила ее по бедру и локтю, а еще один выстрел взбил землю позади нее, взметнув клуб белой пыли.

Перекатившись, она вскочила на ноги, пересекла наискось истоптанный двор и помчалась на юг по тротуару Амадо-стрит. Ей приходилось бежать шлепающими шагами страдающего тяжким плоскостопием, потому что ноги продолжали чувствовать соприкосновения с тротуаром раньше, чем они его касались.

Слева от нее вырисовалось одноэтажное здание туристического агентства (по-видимому, закрывшегося), и она завернула за угол, прижимаясь к стене, так что, если бы кто-то шел навстречу, они неизбежно столкнулись бы – но тротуар и вся узкая улица были пусты.

На выходившей в переулок автостоянке, расположенной на другой стороне улицы, у задней стены какого-то дома, выглядевшего так, словно он тоже был выставлен на продажу, стояла на ребре прислоненная к дому старая лимонно-зеленая кушетка, и она направилась через улицу к ней, заставляя себя идти шагом, даже шествовать, а не мчаться, топать и пыхтеть, как она только что делала.

Ее легкие горели, в затылке покалывало в ожидании дикой погони, но, к тому времени как она ступила на тротуар и направилась к кушетке, никто позади не заорал и не затопал по асфальту.

Она думала, что можно было бы скрыться за нею, скрючиться в прохладной тени этого дома, просидеть до темноты, а потом уползти. Она крепко стискивала зубы, и лицо ее похолодело от стыда. Зачем я пошла туда? – мысленно кричала она. – Зачем я жестоко разбередила ее старые раны, и мои, и… – В ее памяти прогремели беспорядочные выстрелы, и то, как она катилась по земле, и как бежала до отвращения неуклюже, и глаза ее широко раскрылись от тех усилий, которые она прилагала для того, чтобы отключиться от событий последних минут и сосредоточиться на синем небе над косматыми пальмами, и телефонных проводах, и кружащихся воронах.

Ощутив приступ головокружения, она посмотрела вниз и оперлась рукой о кушетку. Подлокотник оказался волокнистым и маслянистым – хрящеватым, – но она поняла, что почувствовала текстуру, лишь прикоснувшись к обивке. Очевидно, странное предощущение событий и явлений покинуло ее, когда она пересекала улицу.

– Это вы здесь поставили? – раздался совсем рядом молодой звучный мужской голос. Вопрос был задан по-английски.

Элизелд виновато подняла голову. Черный ход дома открылся, и из него высунулся толстый белый парень с всклокоченной бородой. На нем были обрезанные джинсы, а живот обтягивала покрытая пятнами майка из тех, которые почему-то называли «алкоголичками».

Тут она сообразила, что прослушала, о чем он спросил ее сначала.

– Извините…

Он покрутил головой, окинув взглядом переулок.

– Вы слышали сейчас выстрелы?

– О, это всего лишь выхлопы грузовика на Амадо, – ответила Элизелд, стараясь говорить непринужденно.

Толстяк кивнул.

– Так, это ваше?

– Грузовик? – Ее лицо внезапно вспыхнуло жаром, она знала, что покраснела или побледнела, потому что чуть не сказала: «Ружье?»

– Кушетка, – нетерпеливо сказал он. – Это вы поставили ее здесь?

– О, – воскликнула Элизелд, – нет! Я только что увидела ее.

– Кто-то бросил ее здесь. Мы тут все время находим самое разное дерьмо. Народ думает, что здесь можно выбрасывать любое старое барахло. – Он смотрел на кушетку с явным негодованием. – Полагаю, на ней рожала какая-нибудь крупная старая темнокожая леди. А перед нею – ее мать. Внутри у нас имеется мебель получше, для тех, у кого есть деньги.

Элизелд моргая смотрела на него; в выскобленной, продутой пустоте ее сознания начали собираться в лужу струйки отвращения. «А где же ты родился? – думала она. – Не иначе, как в чашке Петри с посевами культуры в венерической больнице». Но вслух произнесла лишь одно слово:

– Мебель?

– Да, подержанная. И книги, кухонная посуда, ropa usada[26]. На днях к нам заходила Джеки Онассис.

Элизелд наконец отдышалась, и теперь чувствовала, что от него пахло пивом. Она кивнула и, заставив себя улыбнуться, прошла мимо него в магазин.

– Да, она говорила мне об этом.

Внутри оказались стойки с жалкой одеждой, яркими дешевыми блузками, и шляпами от солнца, и пестрыми штанами, которые, казалось, все еще хранили дух оптимизма, давно утраченный обществом, но когда-то сопровождавший их первое приобретение на развалах залитых солнцем пляжей или в холщовых палатках у берега. И полки книг с учебниками в твердых переплетах для двухгодичных колледжей, научной фантастикой в мягких обложках и романами – и ряды столов с выщербленными столешницами из дешевого пластика и ДСП, на которых выстроились керамические пепельницы и неработающие кухонные комбайны и почему-то множество горшочков для фондю. На одном столе лежала на боку ваза прозрачного стекла, из которой высыпался сноп высохших цветов. «Мой quinceniera[27] букет», – подумала она, взглянув на них. Увядшие розы, и соломенные лилии, и застывшие брызги незабудок.

– Начните жизнь заново, – посоветовал пьяный бородач, вошедший в магазин следом за нею.

Жизнь на старенького, подумала она. Она находилась в скоплении рассыпавшихся раковин жизней, опустевших с исчезновением их хозяев, сваленных здесь обрывков сброшенных змеиных шкурок, и некоторые обрывки все еще были достаточно крупными для того, чтобы на них можно было разглядеть контуры ушедших личностей.

«Ну, – сказала себе Элизелд, – я и сама в некотором роде сломанная личность. Мне нужно укрыться здесь, чтобы можно было знать, не завоют ли снаружи полицейские сирены, не ворвутся ли сюда разъяренные Роча или Гонзальвесы. Если да, то я просто прикинусь экспонатом с одного из этих очаровательных столов, и буду столь же неприметна, как скелет, прячущийся в лавке резчика по кости».

Но в дверь никто не вошел, и уличное движение снаружи продолжалось без всяких происшествий. Очевидно, солнечный октябрьский день Лос-Анджелеса поглотил выстрелы без следа и покатился дальше. Элизелд купила вязаную растаманскую шапку в красную, золотую, черную и зеленую полоски, достаточно большую для того, чтобы спрятать ее длинные темные волосы, и желто-коричневый комбинезон четырнадцатого размера от «Харве Бенард», у которого, без сомнения, была интересная история. За все это она уплатила три доллара у прилавка, возле двери на улицу, и бородач даже ни словом не прокомментировал поведение Элизелд, когда та нахлобучила шапку на голову, а затем натянула комбинезон прямо поверх джинсов и трикотажной фуфайки.

Выйдя из магазинчика и пройдя квартал обратно на юг к 6-й улице, она поняла, что идет робкой походкой, с опущенными плечами, которую помнила у многих из своих пациентов, и порадовалась было этой инстинктивной мимикрии, но тут же поняла, что это вовсе не мимикрия, а естественное поведение.





Глава 20