Последние дни наших отцов

— Ты-то не курил.

— Может, и не курил, зато играл с мышами. Не люблю я курить, кашлять начинаю… Знаешь, Попик, а мне так нравилось в этих школах.

— Брось! Жуть как было тяжело.

— Тогда мне не понравилось. А теперь, как подумаю, не так уж плохо было. Вставали рано, зато все вместе…

Молчание. Толстяку надо было выговориться, но он чувствовал, что Клод не в духе. И все-таки отдал ему свою бутылку с водой, которую хранил в холодке, в ручье под камнем.

— Опять с Трентье поругались? — Толстяк решил успокоить товарища.

— Да.

— Из-за чего?

— Из-за того, что он хочет брать в свой долбаный отряд всех без разбору, а я не хочу.

— Это верно, лишних припасов у нас нет…

— Да не в этом дело, теперь американцы здесь, можно запросить сколько угодно. Не хочу, чтобы коллаборационисты шли в маки за отпущением, они должны поплатиться за свои дела.

— Опущение — это чего?

— Отпущение. Это когда Бог тебе грехи прощает.

— А Бог их простит? Бог же должен всех прощать, разве нет?

— Бог, может, и простит. А люди — никогда!

Они еще посидели молча.

— Попик?

— Да?

— Думаешь, у Лоры уже родился маленький Пэл?

— Нынче август… Да, наверно.

— Как бы я хотел его увидеть.

— Я тоже.

Молчание.

— Попик?

— Чего еще?

Клод был на нервах, плохо себя чувствовал, ему хотелось, чтобы Толстяк оставил его в покое.

— Я устал, — сказал Толстяк.

— Я тоже. День был долгий. Иди передохни, я за тобой зайду перед ужином.

— Не, я не про то… Я от войны устал.

Клод не ответил.

— Ты людей убивал, Попик?

— Да.

— И я тоже. Я думаю, нас это будет преследовать всю оставшуюся жизнь.

— Мы делали, что должно, Толстяк.

— Не хочу больше убивать…

— Ступай отдохни, Толстяк. Я за тобой попозже зайду.

Говорил он сухо, неприязненно. Толстяк встал и грустно ушел. Почему малыш Клод не хочет немножко с ним поговорить? В последнее время ему было одиноко. Он улегся под столетней сосной. Ему почудились звуки отдаленного боя. Незадолго до начала “Драгуна” союзники перехватили телеграмму Гитлера с приказом войскам покинуть юг Франции и вернуться в Германию. Разведслужбы постарались, чтобы приказ не дошел до частей, стоящих в Провансе: высадка застала их врасплох, и теперь их громили американские и французские войска. Господство рейха во Франции рушилось. Одновременно в Париже назревало восстание.






57




За задернутыми шторами, в полумраке, он сидел в своем кабинете и смотрел на Катю. Девятнадцатое августа. Американцы стоят на подступах к городу, вот-вот к ним подойдут и танки генерала Леклерка.

“Лютеция” опустела: все агенты абвера сбежали. Лишь несколько призраков в военной форме слонялись по гостинице, наслаждаясь напоследок ее роскошью. Шампанское, икра… Ну, проиграли войну, надо же что-то делать. Кунцер подошел к окну, просунул голову между тяжелыми полотнищами и пристально оглядел бульвар. Он знал, что пора уезжать. Остаться значит погибнуть. Дело шло к вечеру. Скоро год, как у него отняли Катю. Он схватил кожаный чемоданчик, положил туда Библию и обожаемое фото. Переложил еще раз, и еще, оттягивая отъезд. Все прочее больше не имело значения.

Он совершил последнее паломничество к номеру 109, тому, что занимал Канарис, наведываясь в Париж. Спустился пешком на первый этаж. У коммутатора, в столовых, в ресторане, в большинстве номеров было пусто. Германия скоро будет разгромлена. Как грустно. Все зря. Все утратило смысл — и он сам, и другие, и люди. Все, кроме разве что деревьев.

Он в последний раз налил себе кофе, выпил медленно, оттягивая роковой шаг. Когда он выйдет из гостиницы со своим чемоданчиком, рухнет последняя надежда. Он потеряет все, сыграет отбой, ему крикнут Vae victis[17], Германия будет разбита. Его Катя умрет под бомбами союзников, его Библия будет годиться лишь для молитв за мертвецов, а фото станет только траурным портретом.

С последним глотком ему показалось, что даже птицы больше не будут петь. Потом он вышел из “Лютеции”. Вежливо попрощался со швейцаром:

— До свидания, месье.

Швейцар ему не ответил: сегодня пожмешь руку немецкому офицеру, а завтра тебя расстреляют.

— Простите за весь этот бардак, — добавил Кунцер, пытаясь завязать разговор. — Знаете, все должно было быть не так. А может, и так. Уже не знаю. Теперь вы снова станете свободным народом, надо бы пожелать вам удачи в новой жизни… Но жизнь, месье, — самая большая катастрофа, какую только можно помыслить. Это точно.

И он удалился. Достойно. В последний раз отправился на улицу Бак. Поднялся на второй этаж, позвонил в дверь. Настало страшное время прощания.

Отец весь кипел от волнения:

— Правду говорят, что немцы отступают? Париж скоро освободят?

Он не замечал, что в руках у Кунцера чемоданчик.

— Да, месье. Скоро немцы обратятся в ничто.

— Значит, вы выиграли войну! — воскликнул отец.

— Наверно. Если и не выиграли, то немцы, во всяком случае, ее проиграли.

— Что-то вид у вас недовольный.

— Вы ошибаетесь.

Кунцер не осмелился сказать, что больше не придет, — отец выглядел таким счастливым.

— А что мой Поль-Эмиль? Вернется?

— Да, скоро.

— Завтра?

— Попозже.

— Когда же?

— На Тихом океане тоже война…

— И ее тоже ведут из Женевы? — недоверчиво спросил отец.

— Все решается в Женеве, месье.

— Какой город. Какой город!

Кунцер растроганно посмотрел на отца. Больше он никогда его не увидит. Он не находил в себе ни слов, ни мужества объявить о своем отъезде.

— Месье, вы не могли бы еще раз показать мне последние открытки от Поля-Эмиля?

— Открытки? Открытки. Ну конечно!

Отец просиял. Пошел к камину, взял в руки книгу, пересчитал открытки и долго зачарованно смотрел на них.

— Ах Женева, ах сынок! Надо же, командует этой войной. С ума сойти. Знаете, я так им горжусь. Жалко, мать не дожила, не увидела… Интересно, в каком он звании, если за все это отвечает? По меньшей мере полковник, да? Полковник! Тсс-тсс… С ума сойти, такой молодой, а уже полковник. Какое у него будущее! Знаете, после такого он может и президентом стать, как вы думаете? Не сразу, конечно, позже, но почему бы и нет? Полковник. Он ведь полковник, да? А? А?

Отец обернулся к собеседнику, но комната была пуста.