Последние дни наших отцов

* * *


Шли месяцы. Наступила весна, потом лето. Станислас, изнывая от бремени тяжкого одиночества, часто бродил по лондонским паркам, теперь укутанным зеленью; компанию ему составляли сиреневые цветы на центральных аллеях. В своем кабинете на Портман-сквер он отслеживал перемещения товарищей, накалывал на карту Франции разноцветные кнопки, обозначая их местоположение. И каждый день молился.





27




Лето стояло прекрасное. Август. Жара. Залитые солнцем парижские улицы манили веселых, легко одетых прохожих. Благоухали горячие листья деревьев на бульварах. Прекрасное лето.

Кунцер застыл у окна в своем тесном кабинете в “Лютеции”. Он злился. На себя. На своих сверстников, своих братьев. “Братья-немцы, что с вами?”, — думал он. В руке у него была служебная записка из Берлина, полученная сегодня утром: положение ухудшается с каждым днем. УСО стало страшным противником. Как так могло получиться? В конце прошлого года он не сомневался, что рейх победит в войне. Не прошло и нескольких месяцев, как положение в корне изменилось: в начале февраля случился Сталинград, потом союзники вторглись на Сицилию. Наверно, эти победы придали новые силы проклятым английским агентам. Ибо теперь немецким солдатам во Франции было страшно: убийства офицеров, нападения на конвои, регулярные диверсии на железной дороге. Недооценили они английские спецслужбы и силы Сопротивления. Надо было усилить меры безопасности для офицеров и охранять даже самые мелкие конвои. Почему британские агенты так легко попадают во Францию? Абверу, несмотря на своих агентов в Англии, так и не удалось выяснить, откуда члены УСО отбывают во Францию; стоит раскрыть эту тайну, и они наверняка выиграют всю партию! Это понимали все. Теперь вопросом озаботились в высших военных сферах — ответ хотел получить сам Гитлер. Но абвер ему точно ответа не даст: ему уже не по силам, он в упадке, подорван соперничеством с гестапо.

Кунцер налил себе чашку кофе, но пить не стал. Гестапо. Он ненавидел гестапо. Будь прокляты нацисты. Будь прокляты Гитлер, Гиммлер и его тайная полиция: они помешаны на своих чертовых этнических чистках и из-за этого проиграют войну. Иногда, сталкиваясь с офицерами гестапо, он обзывал их “грязными бошами” — по-французски, скороговоркой, чтобы никто не понял. Маленький реванш. Но он знал: скоро гестапо вытеснит абвер. Гиммлер ненавидит Канариса, шефа абвера, все время настраивает фюрера против него. Если падет Канарис, падет и абвер. Нет, он не любил гестапо, не любил их методы, не любил их офицеров, по большей части невежд. Он не любил невежд. Его долг — уничтожить британцев, подавить вооруженное сопротивление солдатам вермахта. Но на тех, кто воюет с гестапо, ему глубоко плевать. Впрочем, на гестапо нападали редко. Вот на солдат — да, на храбрых солдат, по большей части совсем мальчиков. Им было уготовано будущее, а они отказались от своей мечты, чтобы защищать родину. Гордые патриоты. Лучшие из лучших. И он не потерпит, чтобы кто-то нападал на сынов Германии, на детей, ничем не заслуживших такой судьбы.

Кунцер верил Канарису. Несколько лет назад Канарис сделал одним из приоритетов Америку: создал разветвленную сеть агентов и направил его, Кунцера, в Вашингтон. Это было в 1937-м. В тот год ни одна телеграмма ни из одного посольства не отправлялась без его ведома. В Германию он вернулся в 1939-м воевать, а американская сеть кончила плохо: раскрытая в 1940 году ФБР, она была частично усилена агентами — выходцами из гестапо, плохо подготовленными, тупыми неумехами, и федералы снова уничтожили ее. На сей раз окончательно. Гестапо вообще ни на что не годилось — это точно.

Сразу после оккупации Парижа он получил ответственный пост. Его направили в Группу III парижского отделения абвера, в отдел контрразведки; Группа I занималась разведкой, а Группа II — диверсиями во вражеской стране и психологической войной. В “Лютецию” они въехали в июне 1940 года, и в течение следующих двух лет Сопротивление было подавлено. Теперь все иначе.

Первого января Вильгельм Канарис отпраздновал свое 56-летие, Кунцер написал ему по этому случаю письмецо. Он очень любил Канариса — Старика, как называли его в Управлении, — тот стал совсем седым по меньшей мере десять лет назад.

Как нанести удар по УСО? Сейчас он уже не знал. Опустились руки. И порой задавался вопросом, победят ли они в этой войне. Он закрыл дверь кабинета и поставил на граммофон пластинку. Музыка его успокаивала.





28




Фарон бежал по полю. Он был счастлив. Мчался со всех ног по тропинке к хижине на опушке леса. Там он оставил бинокль. Вечерело, но было еще светло. Он любил летние вечера, любил их начало, еще пронизанное солнцем и теплом. Любил жизнь.

Теперь он бежал в высокой траве, со стороны дороги его защищали развесистые фруктовые деревья; он был в обычном костюме, под пиджаком прятался “Стэн” со складным прикладом. Он смеялся.

Добравшись до леса, нависавшего над дорогой и полями, он сбавил темп, чтобы не порвать костюм о низкие ветки. Через минуту он был уже в старой охотничьей хижине, бревенчатой, трухлявой, стоявшей за высокими дубами. Заглянул в выбитое окно, убедился, что внутри никого нет, и вошел. Бинокль лежал за обрешеткой. Он поднес его к глазам и через окно, скрытый от людских глаз сплетением толстых ветвей, осмотрел серую полосу дороги вдали, с удовольствием задержав взгляд на столбе дыма, поднимавшегося над скоплением машин.

Дрожа от нетерпения, они ждали в траве на пригорке у проселочной дороги. Перед ними была длинная прямая линия; с минуту назад дозорный известил их туманным горном, что конвой уже близок, и они издалека увидели его. Несмотря на судорожное напряжение, Фарон улыбнулся: его сведения оказалась точными, офицер с конвоем в самом деле выезжал из окрестных мест этой дорогой. Он бросил гранату, давая сигнал к атаке.

Их было семеро; семь гранат почти одновременно полетели в два автомобиля — в машину офицера и охраны. Жалкая охрана! Ничего не заметила. Фарон и шесть его бойцов, выскочив из укрытия, открыли огонь по обеим машинам. Первая перевернулась на бок, вторая была цела, но обездвижена. Они беспрерывно поливали их очередями — машины были не бронированные, их буквально изрешетило пулями. Извержение “Стэна” длилось не меньше тридцати секунд. Вечность.

Фарон за деревьями ликовал. Отличная вышла засада! Он гордился своим маленьким войском, он сам обучал шестерых лучших членов ячейки. Еще несколько месяцев назад они ничего не умели, а сегодня дрались как львы. Гордился ими, гордился собой. Они все сделали так, как он учил: позиции, определение цели, связь. Заслышав туманный горн, зарядили “Стэны”, выдернули чеки из гранат, крепко держа спусковой рычаг. Потом Фарон швырнул свою гранату, и все повторили за ним. Шикарный взрыв. Потом открыли огонь, не оставляя жертвам ни единого шанса. Его задачей как лучшего стрелка было снять шоферов, чтобы те не удрали. Хватило одной очереди. Первую машину почти перевернуло ударной волной от гранат, одновременно четверо стрелков без остановки поливали огнем кузовы автомобилей — целили в людей, но стреляли во все, как он приказал. Со “Стэном” точности все равно не добьешься, нечего беречь боеприпасы. Для Фарона гвоздем номера был резервный стрелок, отлично справившийся со своей ролью. Это была одна из его боевых находок: задачей этого стрелка было держаться наготове, но не стрелять, внимательно следить за товарищами, и если какой-то “Стэн” заедало или кто-то менял обойму, он немедленно занимал его место, и огонь не прекращался. Противник не получал ни малейшей передышки для контратаки. А когда замолчавший “Стэн” вступал в бой, резервный стрелок тут же готовился стрелять снова. Фарон был в восторге от своего изобретения: он улучшил технику стрельбы, придумал собственный метод и однажды будет обучать ему в Локейлорте. Он прекрасно представлял себя в роли тамошнего инструктора. Он великий солдат.

Они не встретили никакого сопротивления. Немцы погибли все, не успев даже встать с кожаных сидений. А если кто еще и дышит, так вот-вот истечет кровью. Фарон подумал было спуститься с пригорка и прикончить выжившего, если таковой есть, но быстро отказался от этой мысли — оно того не стоило. Подходить к машинам рискованно, можно получить пулю: вдруг кто-то из оккупантов от отчаяния найдет в себе силы разрядить в него люгер. И вообще Фарон надеялся, что хоть одна из жертв выживет. Важно было не число убитых, в этом конкретном случае оно не имело значения: несколько военных, пусть и в высоких чинах, — сущий пустяк по сравнению с миллионной армией. Задачей таких операций было не убивать, но создавать атмосферу тотального страха, и не для горстки бедолаг из конвоя, а для всех немецких солдат на французской земле. Даже лучше, если кто-то выживет. Он всем расскажет, как все было неожиданно, расскажет про ужас, панику, бессилие, крики, про решимость нападавших, про погибших товарищей, минутой раньше весело шутивших рядом, на соседнем сиденье. Слова уцелевшего на больничной койке, которая станет единственным его прибежищем на ближайшие месяцы, а может, и дольше, донесут до всех послание Фарона: смерть, муки, ужасные раны — вот что ждет их всех, их, дерзнувших изнасиловать Францию. Им нигде не будет покоя.

Поэтому Фарон решил больше не рисковать и скомандовал отбой. Операция прошла успешно, она окрылит его людей. Когда солдаты верят, они становятся сильнее. Они скатились с пригорка по противоположному склону и побежали. “Встретимся в нашем месте!” — крикнул Фарон бойцам, садившимся в фургон, где их уже поджидал дозорный с туманным горном. А гигант ринулся дальше, к хижине, нарушив правила безопасности. Но ему хотелось видеть.

Теперь он улыбался, не отрываясь от бинокля, наслаждался картиной изрешеченного горелого железа. Ему даже почудился отчаянный крик, и он засмеялся от радости. “Я стал человеком, Клод. Ты только посмотри…”, — произнес он вслух. За его плечами был внушительный список диверсий. Он уже подорвал несколько поездов. О, какой азарт! Конечно, ему было страшно. Но это был великолепный, успокоительный страх, а не тот, настоящий, страх труса. Он убивал. Даже больше, чем ему казалось. Он убивал людей в поездах, в легковых автомобилях, в грузовиках. Он выследил и убил несколько немецких офицеров. Обычно УСО требовало создать для убийства группу из нескольких человек, но он работал в одиночку. Наблюдал за повседневными мелочами — в этих мелочах и заключалась главная слабость. Офицер, оказавшись проездом на несколько дней в городе, всегда наверстывал, всегда как будто старался одолеть одиночество своей кочевой походной жизни: ходил в один и тот же ресторан в обед и вечером, в одни и те же часы. Пунктуальность немцев была в его глазах огромным проколом. Он терпеливо поджидал их на углу пустынной улицы, зная, что офицер, раб своих привычек, вскоре появится перед ним. И молча убивал. Обычно ножом — он любил нож. А еще он заехал в Париж, хотя не получал официального приказа. По личной инициативе. Прожил несколько дней на своей конспиративной квартире, только чтобы еще побродить вокруг “Лютеции”. Скоро придет и ее черед. Ничего невозможного. Он думал о ней все время, в любую свободную секунду разрабатывал план операции. До конца года он взорвет “Лютецию”. И станет величайшим героем войны.

Фарон радовался в хижине. Но пора уходить, хоть и неохота: скоро немцы поднимут тревогу, начнут прочесывать лес. Он не любил, когда приходилось убегать, он любил смотреть. Он не любил убегать ни от кого. Пусть приходят, пусть приходят за ним. Он уже давно ничего не боится.





* * *


Бомбежки. Союзники по всей Европе наносили удары с воздуха, чаще всего при поддержке агентов на земле.

Кея в феврале перебросили в Швейцарию. Он направился в окрестности Цюриха наблюдать за заводами в северной части города: подозревали, что они помогают военной промышленности Германии. В середине марта королевские ВВС разбомбили военные предприятия фирмы “Эрликон”. Потом он побывал в Ренне и в Руане, где встретился с неким Риаром. В первые дни апреля воздушные силы США, в свою очередь, нанесли удар по заводам “Рено” в Булонь-Бийянкуре, где изготавливали танки для вермахта.

Клод тоже поработал агентом на земле. В конце марта его послали в Бордо, он участвовал в подготовке бомбардировок.






* * *


Толстяк разъезжал по городам на Северо-Западе, где дислоцировались крупные гарнизоны вермахта, и благодаря своей доброжелательности и зубоскальству приобрел множество друзей, особенно среди немецких солдат. Он встречался с ними в кафе, говорил о войне, пожимая плечами с простодушным видом, как о чем-то самом что ни на есть заурядном. Его очень любили. Он был из тех славных, верных парней, с которыми приятно быть рядом: можно не опасаться, что он затмит тебя в женских глазах. Толстяк занимался черной пропагандой — той, что ведут в рядах противника без его ведома. Он наводил разговор на музыкальные темы — немцы весьма ценили музыку, — а потом советовал кое-какие хорошие местные радиостанции на немецком. Музыку там крутили завлекательную, паузы заполнялись качественно; он ругал себя, что плохо знает язык и не может оценить их по достоинству. Да, ему не терпится, чтобы вся Европа заговорила наконец по-немецки — французский такой некрасивый. И он превозносил “Радио Атлантик” или “Зольдатензендер Кале” — немецкое радио для немецких солдат с отборными развлекательными программами; помимо музыки, там давалась сводка важнейших новостей, которые повторяли и все прочие немецкие станции. Даже самый недоверчивый слушатель не замечал в потоке правдивой информации растворенную в нем ложь. И вряд ли мог вообразить, что его новая любимая программа звучит из лондонской студии.





* * *


Она служила пианисткой на севере страны. Ей не нравился Север — скверные места, печальные, мрачные. На самом деле она не любила Францию, решительно предпочитая ей более цивилизованную, гармоничную Великобританию. И англичан она любила, любила их кисло-сладкий нрав, смесь вспыльчивости и мягкости. Она уже долгие месяцы сидела взаперти в крошечной квартирке, чаще всего в одиночестве — беспрерывно обеспечивала связь между Лондоном и двумя местными ячейками; общалась только с двумя ответственными от ячеек и тремя агентами УСО. Пять человек — и все. Ей было скучно. Хорошо хоть во время сеансов связи с Лондоном с ней находился еще один агент: стоя у окна, отслеживал на улице подозрительные автомобили. Абвер расставлял во всех городах машины с системой радиопеленгации и посредством триангуляции засекал передатчики. Несколько пианистов уже попались. Передача была сложным искусством — она требовала времени, но должна была быть достаточно краткой, чтобы ее не локализовали.

По вечерам, оставшись одна, она нередко смотрела в окно — так делал Пэл. Стояла долго, погасив свет, чтобы не задергивать шторы и без помех растворяться в сиянии ночи. Потом расчесывала, разглаживала длинные светлые волосы красивой щеткой. Закрывала глаза. Как бы ей хотелось, чтобы он был здесь, чтобы обнимал ее, чтобы эта щетка была его рукой. Будь проклято одиночество, что наваливалось на нее каждый вечер перед сном. Чтобы забыться, она думала об Америке.





* * *


Пэл вернулся на юг Франции, он теперь хорошо знал местные ячейки Сопротивления. Разные течения в нем объединились, сорганизовались. Он снова встретился с несколькими агентами УСО. Работы хватало. Переброску грузов он уже подготовил. Поставки совершались в несколько этапов, обычно сериями по двенадцать, пятнадцать или восемнадцать контейнеров, прошедших через упаковочные пункты, со стандартным набором оружия. Так, в первой серии из двенадцати контейнеров прибыло около сорока ручных пулеметов “Брен” с тысячей патронов и сорока восемью пустыми обоймами к каждому, ружья со ста пятьюдесятью патронами к каждому, полсотни “Стэнов” с тремястами патронами и восьмьюдесятью пустыми обоймами, пистолеты с боеприпасом, гранаты, взрывчатка, детонаторы, большой запас клейкой ленты и около десяти тысяч патронов — “9×19 Парабеллум” и “303.Бритиш”.

Союзники, открыв фронт в Италии, быстро продвигались вперед; когда они появятся в регионе, им будет важна любая поддержка. Одной из главных задач Пэла было обучить бойцов обращению с оружием. Он разъяснил им некоторые тактические приемы боя и научил пользоваться простыми взрывчатыми веществами, хотя сам немного “плавал” в этой теме. Страшась собственных уроков, каждый раз клялся себе, что этот последний. Но они должны уметь как можно чаще атаковать, наводить ужас, отрезать от основных сил. Пэл любил учить, любил быть носителем знания, и надеялся, что ученики глядят на него так же, как он сам смотрел на инструкторов в центрах УСО.

Раз в месяц, если позволяла ситуация, Пэл ненадолго пропадал. На пару дней, не больше. Не отвечал на вопросы, даже если их задавал агент УСО, напускал на себя тот давно отработанный таинственный и недовольный вид, какой без грубости и смущения мог положить конец любому разговору. У каждого свои инструкции. Тайна есть тайна. К тому же люди слишком много болтают. Не британские агенты, а бойцы Сопротивления. Он сделал главам ячеек внушение: их люди выбалтывают слишком много, зачастую невольно. Намекнул близкому другу, поделился с супругом — и вся сеть может оказаться под ударом. Ячейки должны быть маленькие, чтобы никто никого не знал, по крайней мере исполнители. Нужно вычистить из рядов болтунов, неумех и мифоманов.

В общем, он уезжал. В Марселе или в Ницце садился в поезд до Лиона. С февраля, когда он вернулся во Францию, побывал там шесть раз. Встречался с Мари. Это было рискованно, противоречило правилам безопасности, которые он всем без конца вбивал в голову, но это было необходимо. Слегка влюбленная Мари по-прежнему отвозила его почту в Париж. Пэл брал очередную открытку из женевского набора и писал отцу. Сообщал, что все в порядке.

Встречи с Мари назначались по телефону. Просто разговор, слова не играли роли: если звонит, значит, завтра появится. У них было три места встречи, и Пэл произносил одну из условных фраз, уточняя которое. Они встречались, немного гуляли вместе, шли обедать; он расточал обаяние, играл на своей таинственности, на своем статусе. Потом где-нибудь в переулке делал вид, будто целует ее, и незаметно опускал в ее сумку драгоценный конверт, шепнув: “Адрес тот же”. Она соглашалась — влюбленная, очарованная, покорная. Она не знала, что в этих конвертах, но, судя по регулярности, что-то крайне важное. Назревали серьезные события, это ей было известно. К тому же она читала газеты, читала о бомбежках и задавалась вопросом, не Пэл ли их виновник. Может, он в своих сообщениях даже отдает приказ. Может, она главная пружина, что приводит в действие эти потоки огня? Эта мысль вызывала у нее дрожь возбуждения.

Пэл продолжать лгать. Внушал, что речь о военных действиях, ронял порой неоконченную, полную недомолвок фразу. Она трепетала — он знал. Конечно, ему самому было противно так себя вести, но по крайней мере он, заставляя ее тратить время, не подвергал ее ни малейшему риску. Милая француженка, документы в полном порядке, а в открытках невинный текст, к тому же они даже не датированы. Если ее выследят и обыщут, у нее не будет никаких проблем. Может, сказать ей правду? Нет, не поймет. Ему не нравилось ее использовать, не нравилось ей лгать, но приходилось хранить тайну, чтобы она все так же исправно служила ему почтальоном.





29




Он пересчитал открытки. Восемь. Всего пришло восемь штук. Восемь открыток из Женевы. С февраля он получил шесть. Одна в месяц, в безупречном ритме. Самые прекрасные месяцы в его жизни. Приходили они всегда одинаково: в конверте, без марки и адреса, безымянная рука опускала их в почтовый ящик. Но чья это рука? Поля-Эмиля? Нет, если бы Поль-Эмиль регулярно бывал в Париже, он бы зашел сам. Сын наверняка сидит в Женеве и совершенно прав.

С момента отъезда мальчика отец еще никогда не был так счастлив: все эти открытки — словно сам Поль-Эмиль с ним рядом. Теперь он больше ел, лучше выглядел, немножко пополнел. Дома часто пел, а на улице насвистывал.

Великолепные открытки. Отборные. Женева была именно такой, какой он ее себе представлял. Красивый город. А текст каждый раз очень короткий и почти одинаковый. Всегда без подписи, но ему ли не узнать почерк.

Милый папа,

Все хорошо.

До совсем скорой встречи.

Целую.



Каждый вечер после ужина он перечитывал их все в хронологическом порядке. Потом собирал, постукивая, чтобы лежали ровно, и снова прятал в тайник. Под обложку большой книги, что лежала на камине. Сверху на переплет он ставил позолоченную рамку, в которой сияло лицо сына на его последнем фото. Располагал точно посередине книги вместо пресса, чтобы открытки не покоробились. И, закрыв глаза, представлял себе Поля-Эмиля, знаменитого банкира, разгуливающего в дорогом костюме по мраморным коридорам крупного банка. Самого красивого банкира, самого гордого мужчину.





30




В середине августа Пэл встретился с Риаром в знойной Ницце в гостинице, где тот жил; он возвращался из Лиона, передав Мари новый конверт. В маленьком номере, до ужаса напоминавшем Берн, Пэл с интересом наблюдал, как истекающий потом Риар возится с миниатюрным фотоаппаратом — новым продуктом экспериментальных станций УСО. Пэл улыбнулся: все осталось по-прежнему.

Они столкнулись случайно, в ходе одной из операций с участием двух ячеек, и договорились повидаться в Ницце просто ради удовольствия.