Последние дни наших отцов

— Знаю.

— Ну и вот, я себе сказал: какая разница, болит у тебя брюхо со страху перед бошами или оттого, что недоел? Ну и стал чуток потоньше… Ради Мелинды.

— Ты еще вспоминаешь ее?

— Все время. Когда любишь по-настоящему, так и бывает, все время об этом думаешь. Ну и хочется быть красавчиком, когда пойду к ней.

Лора приложила палец к его груди, у сердца.

— Ты уже красавец. Внутри, — шепнула она. — Ты лучший из людей, это точно.

Он покраснел. А она улыбнулась.

— Лучше б я был самый красивый из мужчин.

Она с невыразимой нежностью поцеловала его в щеку. Крепко, чтобы тучный гигант почувствовал, как она его любит. Толстяк сидел на диете. Бог знает, что он пережил за последние месяцы, — тревогу, трудности, холод, усталость, страх. Страх. И сидел на диете. На диете!

Рассвет застал их в гостиной: они лежали вповалку, сонные, одурелые. Заговорили даже о своих заданиях, но чуть-чуть, рассказывали только смешное. Эме сумел заболтать едва не задержавшего его полицейского; Лора с Толстяком по невероятной случайности встретились на вилле УСО, готовясь отплыть в Великобританию; Станислас в темноте чуть не съел кусок пластита — Толстяк возразил, что пластит вовсе не так плох, как кажется; Кей натолкнулся в своей гостинице на другого агента, с которым долго и безуспешно пытался связаться. Они не говорили ни о чем другом, словно защищаясь от неотступных воспоминаний о том, что пережили во Франции. Операции шли трудно, среди агентов были потери. Станислас, работавший теперь в Генеральном штабе Секции F, знал это лучше, чем кто-либо. На днях двух агентов при высадке во Франции приняло не Сопротивление, а гестапо. В этом году было мало диверсий, мало успехов. Война не предвещала ничего хорошего, и Станислас, более осведомленный, чем остальные, тревожился. Тревожился за будущее Европы, тревожился за товарищей, которые, он знал, скоро снова отправятся во Францию. Он знал, что случилось во Франции с некоторыми членами группы. И только ему было известно, что случилось с Толстяком.





22




Фарон всю неделю безвылазно просидел на конспиративной квартире. Теперь, по его расчетам, всякая опасность миновала, но продолжать задание он не мог. По крайней мере прямо сейчас слишком рискованно. Надо вернуться в Лондон, отчитаться, запросить новые инструкции. Перед самым Рождеством за ним следили. Возможно, абвер. Случилось все после того, как он попытался присмотреться к гостинице “Лютеция”, где разместился штаб немецкой военной разведки во Франции. А ведь он так старался сойти за простого прохожего, всего лишь остановился перед каким-то магазинчиком на бульваре Распай, пару раз тайком взглянул на нее, а потом как ни в чем не бывало пошел своей дорогой. Но спустя полчаса, возле Оперы, обнаружил, что за ним кто-то идет. Мало-помалу им завладевала паника: как он раньше не заметил, он же знал, как важна любая мелочь. А теперь рассеянность его погубит. Чтобы успокоиться, он несколько раз глубоко вздохнул. Главное, не показывать, что он нервничает, не бежать, просто следовать методике. Он перешел на другую сторону, свернул на какую-то улицу, незаметно ускорил шаг — и в отражении витрины убедился, что мужчина по-прежнему идет за ним. Мысли у него путались все больше, протоколы Бьюли внезапно показались расплывчатыми: что делать, если его арестуют? Надо ли проявлять инициативу — зайти в подъезд пустого здания и убить преследователя коротким ножом коммандос, что всегда таился у него в рукаве? В пуговице пиджака у него была таблетка L. Он впервые вспомнил о ней. Если его схватят, он покончит с собой.

Наконец он совладал с жуткой тревогой, сердце колотилось, голову ломило. Взяв себя в руки, он быстрым шагом направился к бульвару Осман, оторвался от силуэта за спиной и смешался с толпой в большом магазине; вышел оттуда через служебный выход, запрыгнул в автобус и уехал на другой конец города. Но и тут не успокоился, в приступе паранойи проник в первое попавшееся здание и всю ночь прятался на чердаке, как бродяга, не смыкая глаз, держа нож наготове. Больше он никогда не выйдет из дома без браунинга. На свою конспиративную квартиру он вернулся ранним утром, как только кончился комендантский час, оголодавший, измотанный, и не выходил оттуда всю неделю.

Теперь он разбирал бумаги, накопившиеся за месяцы в Париже. Самое важное спрятал в тайник в чемодане, остальное сфотографировал и сжег в железной корзине для мусора. Его послали в Париж составить список потенциальных объектов диверсии или бомбардировки — заводов, локомотивных депо, стратегических точек. “Лютеция” в его глазах была первоклассной, но труднодостижимой мишенью. Если он сумеет спланировать диверсию в ней, это будет великое дело. Для всей войны — и для его, Фарона, славы. После такого ему наверняка предложат специальные задания, известные только Генеральному штабу УСО, высшего уровня секретности. Он страстно мечтал об этом. И прекрасно знал, что его способности как агента куда выше среднего. Все эти малютки Клоды, пузатые Толстяки и старички Станисласы по сравнению с ним — ничто, он испытывал к ним едва ли не сострадание. Больше всего он гордился тем, что нашел конспиративную квартиру в самом центре Парижа. Три комнаты, четвертый этаж тихого здания, два выхода: дверь — само собой, а еще балкон в спальне, с которого легко попасть через окно на лестничную клетку соседнего дома. В случае опасности можно уйти по бульвару через подъезд этого здания рядом. Фарон не мог нарадоваться на свою квартиру, в его глазах она была максимально надежным местом, особенно потому, что о ее существовании не знал никто, даже Лондон. Тайна — первое правило безопасности: чем меньше люди знают, тем меньше рискуют себя выдать, вольно или невольно. Сопротивление кишело восторженными болтунами; они, конечно, смелые патриоты, но готовы распускать хвост перед первой встречной женщиной. А самые молчаливые, самые скрытные бойцы могут не выдержать пыток. Он и в себе самом не был уверен, тренировки в Бьюли с инструкторами в форме СС дались ему трудно. Да, теперь он знал: если его схватят, он покончит с собой.

Расположения конспиративной квартиры не знал никто, кроме него. В Лондоне он, конечно, раскроет его командованию Секции F: квартира может служить убежищем для агентов в трудном положении. Но он ни словом не обмолвился о ней парижским контактам, даже Марку, своему радисту, жившему в одиннадцатом округе в квартире, безопасность которой оставляла желать лучшего, даже Гайо, своему главному соратнику, главе одной из ячеек Сопротивления, вдобавок тоже прошедшему подготовку УСО. Гайо очень нравился Фарону: лет сорока, деятельный, скрытный, немного похожий на него самого; он не задавал бесполезных вопросов и прекрасно разбирался во взрывчатых веществах. Он привлечет Гайо к подготовке диверсии в “Лютеции”.

Под вечер Фарон наконец решился выйти из квартиры и пошел к Марку, пианисту, запросить инструкции из Лондона.





* * *


Ее звали Мари, ей было двадцать пять. Фарон встретился с ней туманным утром возле книжного магазина на подступах к вокзалу Лион-Перраш. УСО направило исполина в ячейку, обеспечивавшую возвращение агентов в Великобританию. В Лионе его должен был ждать связной, который проводит его в деревню, где действовала группа приема самолетов, относившаяся к этому каналу. Туда за ним прилетит “Лайсендер”. Мари и была этим связным: встречала агентов в Лионе и отвозила за город, в гостиницу, служившую убежищем. Потом, назавтра или через несколько дней, в зависимости от ситуации, провожала их в деревню, где они и скрывались до вечера отлета.

Она была красивая, стройная, кокетливая, свежая, с умными глазами. Фарону она сразу понравилась — он давно не имел дела с женщинами. Сперва они ехали на автобусе, и он незаметно приглаживал рубашку, чтобы она облегала его рельефные мускулы. Дальше они покатили на велосипеде, и он старался как можно быстрее крутить педали на подъемах, чтобы произвести на нее впечатление. В гостиницу они прибыли под вечер, и Фарон, едва оказавшись в номере, кинулся под душ, побрился и надушился. Он не забыл, какой эффект производила на него и товарищей норвежская секция во время шотландских тренировок. Чистый и опрятный, Фарон в полной боевой готовности сидел на кровати и ждал, что Мари зайдет за ним. Но напрасно.

Она постучала в дверь около девяти вечера. Он прождал четыре часа. Успел разобрать и снова уложить чемодан, дважды сменил рубашку, семь раз проверил механизм браунинга, прочел начало и конец какой-то книжки, сосчитал узоры на занавесках, заново завязал шнурки на ботинках, починил маленькие настольные часы, девять раз пригладил и напомадил шевелюру — во Франции он отрастил волосы, бритый череп делал его слишком заметным, — затянул потуже и снова распустил ремень, трижды проверил зубы и не пахнет ли изо рта, подстриг ногти и трижды смахивал с себя перхоть, изо всех сил мотая головой и отряхивая ворот пиджака, пока, глядя в карманное зеркальце, не убедился, что на его плечах не затаилась ни одна противная белая пылинка. Наконец он уснул, полулежа на кровати, и подскочил от стука в дверь. Мари. Он стер ниточку слюны, что стекла из уголка рта, оставив липкое пятнышко на подушке, и кинулся открывать.

Мари, стоя под дверью, заметила его спешку. Глаза бы не глядели на этого Фарона. Самодовольный урод. У нее не было ни малейшего желания идти к нему в номер, но он не показывался уже несколько часов, надо было убедиться, что все в порядке. Исполин открыл дверь, блаженно и сладко улыбнулся. Небось, причесался и уснул: помада сзади стояла колом, сухим прямоугольником. Ей пришлось ущипнуть себя за руку, чтобы не хихикнуть.

— Все в порядке?

— Да.

Какое протяжное “а”. Ей казалось, что она говорит с умственно отсталым.

— Поел хорошо?

— Нет.

Она поняла, что он ее обхаживает.

— Что значит “нет”? Плохо поел?

— Нет, я вообще не ел.

Он улыбнулся. Он казался себе томным и шикарным.

— А почему не ел?


Теперь она уже откровенно злилась.

— Я не знал, что надо сходить поесть.

— Я же тебе сказала: сходи поешь на кухне!

Он тогда ее не слушал. Да, она в самом деле что-то говорила про душ, про вести себя тихо и все такое, но он был погружен в свои любовные мысли и не помнил ни единого ее слова.

— Ладно. Есть хочешь?

— Ага-а.

— Тогда спускайся на кухню, дверь в глубине столовой. И не забудь помыть посуду, когда поешь.

Он снова засиял медоточивой улыбкой:

— Может, поужинаем вместе?

— Даже не мечтай.

Она развернулась на каблуках. Почему-то этот человек вызывал в ней физическое отвращение. Наверно, потому, что от него исходило что-то антипатичное, фальшивое. Он, конечно, производил впечатление — мощный, с мускулистой грудью, толстыми бицепсами. Но его жуткие, сальные, давно не стриженные волосы, слишком прямые, словно он раньше брил голову, слишком большой нос, длинные болтающиеся руки, свинские манеры отталкивали ее. И говорит он противно, грубо. С этакой вальяжной интонацией. Она часто вспоминала другого агента, с которым встречалась дважды, в октябре и в декабре. У него было странное имя — Пэл. Это имя она не забудет. Полная противоположность этому Фарону: моложе, лет двадцати пяти, ее ровесник. Красивый, ладный, умный, со смеющимися глазами. И курил так изящно. Фарон сосал сигареты так, что начинало тошнить. А тот сперва предлагал тебе сигарету, потом вытягивал одну из красивого металлического портсигара и несколько секунд держал в руке, продолжая разговор. Говорил он хорошо, помогая себе жестами и крутя сигарету в пальцах. Затем, перед самым концом фразы, помещал ее в уголок рта, грациозно зажигал, прищурив глаза и слегка наклонив голову, глубоко затягивался и медленно выдыхал белый дым в сторону, чтобы ее не побеспокоить. Оба раза он произвел на нее большое впечатление. Спокойный, уравновешенный, весело шутил, словно ничего в жизни не боялся. Ей бывало иногда так страшно, страшно за себя, страшно за будущее, страшно, что ничего хорошего уже никогда не будет, но одно его присутствие возвращало ей уверенность. Когда она смотрела, как он курит, ей хотелось прижаться к нему. Когда курил Фарон, ей хотелось блевать.





* * *


Фарон еще раз навел красоту и спустился на кухню. Ему не хотелось возвращаться в Англию, не отведав малышки-француженки. Он возьмет на кухне вина, постучится к ней в номер, предложит выпить — выпивка всегда кстати, а когда почувствует, что дело на мази, выложит свой главный козырь — сигарету. Великан выработал свою особенную манеру курить, элегантную, мужественную. Все женщины были в восторге.

На кухне было темно. Фарон положил на поднос цыпленка и хлеба. Раскопал бутылку вина для Мари. Постоял с минуту, не начиная есть. Она не появилась. Позволил себе сжевать несколько кусков цыпленка — был голоден. И вдруг засмеялся, предвкушая скорую перспективу совокупления. Мари так и не было. Через полчаса взял поднос и поднялся к себе в номер. Сплюнул на пол для верности: если Мари придет к нему в номер, он ее точно не упустит.

Она постучалась через четверть часа; исполин возбудился, возликовал. Вернулась она скрепя сердце — назавтра с утра они выезжали, ей надо было его проинструктировать.

Победно открыл дверь и пригласил ее войти, но Мари шагнула в комнату ровно настолько, чтобы закрыть дверь. Их никто не должен был слышать.

— Добрый вечер, добрый вечер, — любезно произнес Фарон, обхаживая ее.

Он с равнодушным видом закурил, этот фокус с сигаретой действовал всегда. Струя дыма попала ей прямо в лицо, она закашлялась.

— Будь готов завтра к шести утра.

— В шесть утра. Ладно.

— Тогда спокойной ночи.

— И все?

— Что “и все”?

— Я думал, мы с тобой могли бы…

Она брезгливо поморщилась.

— Ни за что на свете. Спокойной ночи.

— Погоди! — удержал ее раздосадованный Фарон, пытаясь поправить дело.

— Спокойной ночи! — повторила Мари, поворачивая ручку двери.

Он попытался затянуться поглубже, так, чтобы она заметила. Курево — последний шанс ее соблазнить. И вместо того чтобы выдохнуть дым, стал брызгать слюной.

— Погоди! Давай покурим?

— Спокойной ночи!

В отчаянии при мысли, что будет спать один, он решил задержать ее подарком — оружием.

— Подожди! У меня тут кое-что для тебя есть… На случай опасности.

Она застыла и обернулась. Фарон кинулся к чемодану с двойным дном и вытащил маленький револьвер в кожаной кобуре. Свой запасной.

— Это тебе, — шепнул он. — Вдруг понадобится.