Пока смерть не разлучит нас
Часть 46 из 69 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Но у тебя выходной!
— Это мой участок. Кроме меня, некому.
Чистая правда, но от этого настроение Трикси ничуть не улучшилось.
— И что ты намерен делать? Сидеть на пороге и ждать ее возвращения?
— Ну да. Можно вернуться, а после опять наведаться.
— Полное безобразие! Надеюсь, ты не собираешься бежать туда прямо сейчас?
— Па-апочка-а! Ну-у погляди-и!
— Мама родная, Джейми! Что ты с собой сделал! — воскликнул Колин, вынимая носовой платок. Лицо сынишки, впрочем, как и волосы, покрывала маска из мороженого. Оно было даже у него на носу. — В тебя-то хоть что-нибудь попало?
— Я все слизал! — гордо ответил Джейми.
— Побудь хотя бы, пока я их не уложу.
Трикси старалась не выдать своего раздражения, но ее выводил из себя этот покорный вид, это старание угодить. Он готов кругами носиться, как собачонка, по свистку наглых каустонских задавак.
— Можно пойти смотреть телик?
— Не можно. Ты еще весь мокрый, — отозвалась Трикси, перебирая пальцами волосы ребенка, сидевшего у нее на коленях. — Думаешь, они это оценят? Да ни за что на свете!
— Трикси, пойми: я наделал ошибок. Они уже грозили перевести меня куда-нибудь в другое место.
— А чего они ждали? Что ты станешь исполнять работу детектива? Так для этого нужна специальная подготовка. Ты — деревенский коп! Лучший в своем деле.
— Не волнуйся ты так.
— Посмотрела бы я на то, как бы они здесь управлялись с твоей работой!
Констебль дождался, пока улягутся сыновья, вывел свою «хонду» и покатил в Фосетт-Грин. Остановившись возле калитки «Лавров», он слез, походил взад-вперед по дорожке, ведущей к дверям, сбегал в «Козу и свисток» промочить горло. Вернувшись, устроился на солнышке в садике позади дома. Время текло ужасно медленно. «В следующий раз, — решил он, — надо будет захватить с собой какую-нибудь книжку».
Пока Перро одиноко нес свою вахту, Барнаби наслаждался обществом жены и бокалом охлажденного «сантара шардоне», терпя при этом довольно чувствительные уколы в области колен.
— Твои брюки можно уже выбрасывать.
— Оставь его в покое. Ничего он не испортил.
Восемнадцать месяцев назад дочь Барнаби с мужем подписали контракт на трехмесячное европейское турне. Уезжая, они оставили на попечение родителей свое последнее приобретение — котенка породы русская голубая по кличке Килмовски.
Тогда Барнаби заметил мрачно, что обычно к пятнадцати годам дети уже не умоляют тебя купить им какого-нибудь питомца, чтобы после клятвенных обещаний кормить его, обхаживать и выгуливать перевалить все хлопоты на мать с отцом.
Джойс, очарованная голубым плутишкой, обозвала супруга старым ворчуном. Барнаби, избежавший его чар, вскоре утвердился в худших своих опасениях. Стоило отвернуться, как с тарелки исчезала еда, а свежая газета оказывалась не только разодранной в клочья, но и описанной. Барнаби считал тогда дни до возвращения детей.
Однако к тому времени, как те вернулись, котенок успел покорить и его. И теперь не одна только Джойс с тяжелым сердцем ожидала неизбежного расставания.
Переживали они зря. Не успев еще распаковать вещи, Калли улетела в Манчестер, где ее ожидала роль в «Гедде Габлер», которую ставил театр «Королевская биржа». Николасу же выпал счастливый шанс сыграть в Стратфорде. Там ведущий актер разорвал контракт с театром ради роли в кино. Супруги решили сдать свою квартиру на полгода в аренду.
Когда они завершили странствия и вернулись в Лондон, Килмовски, все такой же красивый, элегантный и игриво-победительный, вырос в кота. Он, как с грустной иронией констатировала Калли, магическим образом «трансмогрифировал».
И она, и Нико пришли к единому мнению, что с их стороны было бы не просто эгоистично, но и жестоко взять и запереть его в тесной квартирке, когда здесь в его распоряжении зеленые просторы Арбери-Кресент. И кота оставили в покое.
— Во сколько они обещали заехать?
— Не они, а только одна Калли.
— Надеюсь, это не повторение пройденного?
— Нет, что ты. Нико в половине восьмого утра нужно быть в Пайнвуде, так что он предпочел лечь пораньше. Я же тебе рассказывала.
— Ты всегда это говоришь.
— И это всегда так и бывает.
— Да, я позабыл сказать, — сменил тему Барнаби, — вчера в машине включил диск с твоей пробной записью для «Амадея»[62].
— Как мило с твоей стороны!
— А Трой решил, что поет Чечилия Бартоли.
— Надо же! Возможно, я недооценивала твоего парня.
— Вот и нет.
— Вот и да! — рассмеялась Джойс.
В дверь позвонили, и Джойс пошла открывать, а Барнаби отправился на кухню. Он вынул из холодильника суп гаспачо из перетертых овощей и стал колоть лед.
Настал черед выхода Калли, иначе это не назовешь. Она пересекла сцену, то бишь кухню, справа налево и поцеловала отца.
Коротенькое льняное белое платьице. Черные тапочки-эспадрильи с длинными ремешками, крест-накрест оплетающими загорелые ноги чуть не до самого бронзового колена. Никакой косметики. Волосы свободно рассыпаны по плечам. Сама естественность и красота.
— Привет, па!
— Привет, дорогая. Все-таки собираешься посмотреть этот фильм?
— Наверное. Скорее да, чем нет. Просто хотела увидеть тебя и маму.
Барнаби, растроганный до нелепости, просто сказал:
— Мы тоже очень рады тебя видеть.
Она обмакнула пальчик в гаспачо и облизала:
— Ой, до чего вкусно! А что еще у нас сегодня?
— Рисовый салат с крабами и крыжовник… Перестань, ради бога, ты что делаешь?
— Мы все одна семья.
— Тычешь пальцами в еду и их облизываешь. Мы тебя этому не учили.
— И что, поставишь меня в угол, папочка? — хихикнула Калли.
— Можешь помочь матери накрыть на стол и налить себе вина.
— А ты точно уверен, что я уже достаточно взрослая?
Барнаби достал три белые суповые миски с голубой рыбкой на донышке, сувениры из испанской Галисии. Каждую поставил в миску побольше, с наколотым льдом. Разлил по мискам суп, поместил на поднос багет и вазочку со светлым несоленым маслом из Бретани.
— Открыть еще одну бутылку? — крикнула Джойс.
— Я бы воздержался, — ответил Барнаби, заметив ключ от машины на мизинце Калли.
Ужин накрыли на низеньком кофейном столике перед телевизором. Поставили на перемотку кассету с «Голубым ангелом». Когда жужжание и свист стихли, Джойс взяла пульт и выжидающе взглянула на дочь:
— Ну как, я нажимаю?
— Валяй, запускай! — воскликнула Калли и кончиком большого пальца залихватски сдвинула на затылок воображаемую шляпу «трильби». — Давайте послушаем, что нам имеют предложить Марлен и господин профессор.
Барнаби не помнил, чтобы когда-нибудь видел эту картину. Калли — тоже. Одной лишь Джойс довелось посмотреть ее «сто лет назад», как она выразилась. Скорее всего, фильм был недавно отреставрирован, хотя черно-белое изображение оставалось зернистым. Но даже это не могло испортить безупречные черты. Лицо, чье мистическое совершенство не описать словами. Сказать, что она была красива, не сказать ничего. И куда от этого деться?
Калли глубоко вздохнула:
— Никогда больше не поверю, будто скулы — это просто парные кости черепа, депо кальция в организме, — с глубоким вздохом произнесла Калли.
А Барнаби, следя за тем, как профессор в исполнении Эмиля Яннингса бьется и мечется в роковых, хитро расставленных сетях, думал о том, насколько бесполезен интеллект в борьбе с непостижимым и всепоглощающим натиском сексуального влечения. У него на глазах человек пытался сражаться за свою честь, свой брак, саму жизнь, не имея иного оружия, кроме рассудка. Но когда одержимость взяла верх, он словно бы утратил не только здравый смысл, но и способность мыслить как таковую.
Барнаби поставил фильм на паузу и пошел заправить крабовый салат, а когда вернулся, мать с дочерью обсуждали Марлен Дитрих, какой она представлялась раньше и видится сегодня.
— Мы не можем сейчас, — говорила Калли, — воспринимать и ее саму, и фильм так же, как зрители тридцатых годов.
— Не понимаю, почему нет?
— Потому что для них она была просто соблазнительной красавицей в самом начале актерской карьеры. Сейчас она икона. А икона, она что угодно, но только не секс-символ. Я права, пап?
— Погоди минутку. — Барнаби подцепил немного риса, попробовал и сказал: — Маловато мускатного ореха.
— Калли, не смей класть вилку обратно в салат после того, как она побывала у тебя во рту! — прикрикнула Джойс.
Калли захихикала было, но надулась, когда Барнаби не захотел подлить ей вина. За этим последовал короткий, но колкий обмен репликами между ней и отцом, после чего младшая Барнаби решила, что с нее, пожалуй, достаточно кино, еды, родительских нотаций, и пропала в ночи почти так же внезапно, как появилась.
— Это мой участок. Кроме меня, некому.
Чистая правда, но от этого настроение Трикси ничуть не улучшилось.
— И что ты намерен делать? Сидеть на пороге и ждать ее возвращения?
— Ну да. Можно вернуться, а после опять наведаться.
— Полное безобразие! Надеюсь, ты не собираешься бежать туда прямо сейчас?
— Па-апочка-а! Ну-у погляди-и!
— Мама родная, Джейми! Что ты с собой сделал! — воскликнул Колин, вынимая носовой платок. Лицо сынишки, впрочем, как и волосы, покрывала маска из мороженого. Оно было даже у него на носу. — В тебя-то хоть что-нибудь попало?
— Я все слизал! — гордо ответил Джейми.
— Побудь хотя бы, пока я их не уложу.
Трикси старалась не выдать своего раздражения, но ее выводил из себя этот покорный вид, это старание угодить. Он готов кругами носиться, как собачонка, по свистку наглых каустонских задавак.
— Можно пойти смотреть телик?
— Не можно. Ты еще весь мокрый, — отозвалась Трикси, перебирая пальцами волосы ребенка, сидевшего у нее на коленях. — Думаешь, они это оценят? Да ни за что на свете!
— Трикси, пойми: я наделал ошибок. Они уже грозили перевести меня куда-нибудь в другое место.
— А чего они ждали? Что ты станешь исполнять работу детектива? Так для этого нужна специальная подготовка. Ты — деревенский коп! Лучший в своем деле.
— Не волнуйся ты так.
— Посмотрела бы я на то, как бы они здесь управлялись с твоей работой!
Констебль дождался, пока улягутся сыновья, вывел свою «хонду» и покатил в Фосетт-Грин. Остановившись возле калитки «Лавров», он слез, походил взад-вперед по дорожке, ведущей к дверям, сбегал в «Козу и свисток» промочить горло. Вернувшись, устроился на солнышке в садике позади дома. Время текло ужасно медленно. «В следующий раз, — решил он, — надо будет захватить с собой какую-нибудь книжку».
Пока Перро одиноко нес свою вахту, Барнаби наслаждался обществом жены и бокалом охлажденного «сантара шардоне», терпя при этом довольно чувствительные уколы в области колен.
— Твои брюки можно уже выбрасывать.
— Оставь его в покое. Ничего он не испортил.
Восемнадцать месяцев назад дочь Барнаби с мужем подписали контракт на трехмесячное европейское турне. Уезжая, они оставили на попечение родителей свое последнее приобретение — котенка породы русская голубая по кличке Килмовски.
Тогда Барнаби заметил мрачно, что обычно к пятнадцати годам дети уже не умоляют тебя купить им какого-нибудь питомца, чтобы после клятвенных обещаний кормить его, обхаживать и выгуливать перевалить все хлопоты на мать с отцом.
Джойс, очарованная голубым плутишкой, обозвала супруга старым ворчуном. Барнаби, избежавший его чар, вскоре утвердился в худших своих опасениях. Стоило отвернуться, как с тарелки исчезала еда, а свежая газета оказывалась не только разодранной в клочья, но и описанной. Барнаби считал тогда дни до возвращения детей.
Однако к тому времени, как те вернулись, котенок успел покорить и его. И теперь не одна только Джойс с тяжелым сердцем ожидала неизбежного расставания.
Переживали они зря. Не успев еще распаковать вещи, Калли улетела в Манчестер, где ее ожидала роль в «Гедде Габлер», которую ставил театр «Королевская биржа». Николасу же выпал счастливый шанс сыграть в Стратфорде. Там ведущий актер разорвал контракт с театром ради роли в кино. Супруги решили сдать свою квартиру на полгода в аренду.
Когда они завершили странствия и вернулись в Лондон, Килмовски, все такой же красивый, элегантный и игриво-победительный, вырос в кота. Он, как с грустной иронией констатировала Калли, магическим образом «трансмогрифировал».
И она, и Нико пришли к единому мнению, что с их стороны было бы не просто эгоистично, но и жестоко взять и запереть его в тесной квартирке, когда здесь в его распоряжении зеленые просторы Арбери-Кресент. И кота оставили в покое.
— Во сколько они обещали заехать?
— Не они, а только одна Калли.
— Надеюсь, это не повторение пройденного?
— Нет, что ты. Нико в половине восьмого утра нужно быть в Пайнвуде, так что он предпочел лечь пораньше. Я же тебе рассказывала.
— Ты всегда это говоришь.
— И это всегда так и бывает.
— Да, я позабыл сказать, — сменил тему Барнаби, — вчера в машине включил диск с твоей пробной записью для «Амадея»[62].
— Как мило с твоей стороны!
— А Трой решил, что поет Чечилия Бартоли.
— Надо же! Возможно, я недооценивала твоего парня.
— Вот и нет.
— Вот и да! — рассмеялась Джойс.
В дверь позвонили, и Джойс пошла открывать, а Барнаби отправился на кухню. Он вынул из холодильника суп гаспачо из перетертых овощей и стал колоть лед.
Настал черед выхода Калли, иначе это не назовешь. Она пересекла сцену, то бишь кухню, справа налево и поцеловала отца.
Коротенькое льняное белое платьице. Черные тапочки-эспадрильи с длинными ремешками, крест-накрест оплетающими загорелые ноги чуть не до самого бронзового колена. Никакой косметики. Волосы свободно рассыпаны по плечам. Сама естественность и красота.
— Привет, па!
— Привет, дорогая. Все-таки собираешься посмотреть этот фильм?
— Наверное. Скорее да, чем нет. Просто хотела увидеть тебя и маму.
Барнаби, растроганный до нелепости, просто сказал:
— Мы тоже очень рады тебя видеть.
Она обмакнула пальчик в гаспачо и облизала:
— Ой, до чего вкусно! А что еще у нас сегодня?
— Рисовый салат с крабами и крыжовник… Перестань, ради бога, ты что делаешь?
— Мы все одна семья.
— Тычешь пальцами в еду и их облизываешь. Мы тебя этому не учили.
— И что, поставишь меня в угол, папочка? — хихикнула Калли.
— Можешь помочь матери накрыть на стол и налить себе вина.
— А ты точно уверен, что я уже достаточно взрослая?
Барнаби достал три белые суповые миски с голубой рыбкой на донышке, сувениры из испанской Галисии. Каждую поставил в миску побольше, с наколотым льдом. Разлил по мискам суп, поместил на поднос багет и вазочку со светлым несоленым маслом из Бретани.
— Открыть еще одну бутылку? — крикнула Джойс.
— Я бы воздержался, — ответил Барнаби, заметив ключ от машины на мизинце Калли.
Ужин накрыли на низеньком кофейном столике перед телевизором. Поставили на перемотку кассету с «Голубым ангелом». Когда жужжание и свист стихли, Джойс взяла пульт и выжидающе взглянула на дочь:
— Ну как, я нажимаю?
— Валяй, запускай! — воскликнула Калли и кончиком большого пальца залихватски сдвинула на затылок воображаемую шляпу «трильби». — Давайте послушаем, что нам имеют предложить Марлен и господин профессор.
Барнаби не помнил, чтобы когда-нибудь видел эту картину. Калли — тоже. Одной лишь Джойс довелось посмотреть ее «сто лет назад», как она выразилась. Скорее всего, фильм был недавно отреставрирован, хотя черно-белое изображение оставалось зернистым. Но даже это не могло испортить безупречные черты. Лицо, чье мистическое совершенство не описать словами. Сказать, что она была красива, не сказать ничего. И куда от этого деться?
Калли глубоко вздохнула:
— Никогда больше не поверю, будто скулы — это просто парные кости черепа, депо кальция в организме, — с глубоким вздохом произнесла Калли.
А Барнаби, следя за тем, как профессор в исполнении Эмиля Яннингса бьется и мечется в роковых, хитро расставленных сетях, думал о том, насколько бесполезен интеллект в борьбе с непостижимым и всепоглощающим натиском сексуального влечения. У него на глазах человек пытался сражаться за свою честь, свой брак, саму жизнь, не имея иного оружия, кроме рассудка. Но когда одержимость взяла верх, он словно бы утратил не только здравый смысл, но и способность мыслить как таковую.
Барнаби поставил фильм на паузу и пошел заправить крабовый салат, а когда вернулся, мать с дочерью обсуждали Марлен Дитрих, какой она представлялась раньше и видится сегодня.
— Мы не можем сейчас, — говорила Калли, — воспринимать и ее саму, и фильм так же, как зрители тридцатых годов.
— Не понимаю, почему нет?
— Потому что для них она была просто соблазнительной красавицей в самом начале актерской карьеры. Сейчас она икона. А икона, она что угодно, но только не секс-символ. Я права, пап?
— Погоди минутку. — Барнаби подцепил немного риса, попробовал и сказал: — Маловато мускатного ореха.
— Калли, не смей класть вилку обратно в салат после того, как она побывала у тебя во рту! — прикрикнула Джойс.
Калли захихикала было, но надулась, когда Барнаби не захотел подлить ей вина. За этим последовал короткий, но колкий обмен репликами между ней и отцом, после чего младшая Барнаби решила, что с нее, пожалуй, достаточно кино, еды, родительских нотаций, и пропала в ночи почти так же внезапно, как появилась.