Поющие в терновнике

– Вы совершенно правы, Люк, я тогда просто по-девчоночьи влюбилась.

У порога Люк снова привлек ее к себе и поцеловал долгим, ласковым поцелуем в сомкнутые губы, ничего больше. Она, в общем, не ответила, но ей явно было приятно, и Люк пошел к себе в домик для гостей несколько успокоенный – еще не все потеряно.

Мэгги дотащилась до постели и долго лежала, глядя в потолок, на расплывчатый круг света от лампы. Что ж, одно теперь ясно: поцелуи Люка нисколько не похожи на поцелуи Ральфа. Раза два в ней вспыхивала искорка пугающего волнения – когда он поглаживал ей бок и когда целовал шею. Бессмысленно сравнивать его и Ральфа, да, пожалуй, больше и не хочется. Ральфа лучше забыть, он все равно не может стать ей мужем. А Люк может.



Когда Люк второй раз поцеловал Мэгги, она вела себя совсем иначе. Они чудесно повеселились на танцах в Радней-Ханиш, самом дальнем из всех мест, какие отвел Боб для их увеселительных прогулок, – в этот вечер все складывалось на редкость удачно с первой минуты. Люк был в ударе, едва они выехали из дому, принялся острить так, что Мэгги хохотала до упаду, и все время оставался необыкновенно нежным и предупредительным. А мисс Кармайкл так старалась его переманить! Ни Аластер Маккуин, ни Инек Дэвис не решались им навязываться, а вот она не постеснялась, начала без зазрения совести кокетничать с Люком, и ему пришлось приличия ради пригласить ее на танец. То был вечер церемонных городских танцев, как на балу, и Люк чинно кружил мисс Кармайкл в медлительном вальсе. Но едва музыка смолкла, он тотчас вернулся к Мэгги и молча возвел глаза к потолку с таким видом, что у нее не осталось ни малейшего сомнения: эта Кармайкл до смерти ему надоела. И Мэгги посмотрела на него с нежностью – она невзлюбила мисс Кармайкл еще с того дня, когда сия особа пыталась испортить ей удовольствие от праздника в Джилли. И хорошо помнила, как отец Ральф когда-то, не обращая внимания на эту важную барышню, перенес десятилетнюю девочку через лужу, и вот сегодня Люк показал себя таким же рыцарем. Браво, Люк, ты великолепен!

Обратный путь был очень длинный, а вечер очень холодный. Подольстившись к старику Энгусу Маккуину, Люк получил на дорогу сандвичи, бутылку шампанского, и когда до дому оставалось примерно треть пути, остановил машину. В те времена (впрочем, так оно и сейчас) автомобили в Австралии, как правило, были без обогрева, но «роллс-ройс» Боба снабжен был нагревателем; в ту ночь это пришлось очень кстати – землю на добрых два дюйма покрывал иней.

– Как приятно, что в такой вечер можно сидеть без пальто, правда? – с улыбкой сказала Мэгги, взяла из рук Люка складной серебряный стаканчик с шампанским и принялась за кусок хлеба с ветчиной.

– Да, очень. Вы сегодня такая хорошенькая, Мэгенн.

Какого-то необыкновенного цвета у нее глаза, в чем тут секрет? Вообще-то ему серые глаза не нравятся, слишком бледные, но, глядя в серые глаза Мэгги, он готов голову дать на отсечение, что они отливают всеми оттенками голубого, и фиалковым, и густой синевой, цветом неба в ясный солнечный день, бархатной зеленью мха и даже чуть заметно – смуглой желтизной. И они мягко светятся, точно матовые драгоценные камни, в оправе длинных загнутых ресниц, таких блестящих, как будто их омыли золотом.

Люк осторожно провел пальцем по ее ресницам, потом пресерьезно осмотрел кончик пальца.

– Что такое, Люк? В чем дело?

– Хотел убедиться, что вы не держите на туалетном столике золотую пудру. Знаете, до вас я ни разу не встречал девушки с настоящими золотыми ресницами.

– Вот как! – Мэгги тоже тронула свои ресницы, посмотрела на палец и засмеялась – А ведь верно! Золото совсем не стирается.

От шампанского у нее щекотало в носу и что-то весело дрожало в желудке, ей было на диво хорошо.

– И брови у вас чистое золото, изогнутые, как своды в церкви, и такие красивые золотые волосы… Я всегда думал, они жесткие, как проволока, а они мягкие, тоненькие, как у малого ребенка… И кожа так и светится, наверное, вы пудритесь золотой пудрой… И рот такой красивый, прямо создан, чтобы целовать…

Мэгги сидела и смотрела на него во все глаза, нежные розовые губы ее приоткрылись, как тогда, в день их первой встречи; Люк взял у нее из рук пустой стаканчик.

– По-моему, вам полезно выпить еще глоток шампанского, – сказал он и наполнил стаканчик.

– Должна признать, что это очень славно – остановиться на полпути и немножко передохнуть. И спасибо, что вы догадались попросить у мистера Маккуина шампанское и сандвичи.

Мощный мотор «роллс-ройса» мягко постукивал в тишине, от него еле слышно струился в машину теплый воздух – два отдельных звука, ровные, убаюкивающие. Люк развязал галстук, снял, расстегнул ворот рубашки. Его куртка и жакет Мэгги лежали на заднем сиденье – в машине так тепло, что они ни к чему.

– Вот хорошо! И кто только изобрел галстуки да еще выдумал, будто без галстука мужчине ходить неприлично! Попался бы мне этот выдумщик, я бы его этим самым изобретением и удавил!

Люк круто обернулся, наклонил голову, и его губы сошлись с губами Мэгги, изгиб в изгиб, будто частицы головоломки; он не обнял ее, не коснулся руками, и, однако, она почувствовала – не оторваться, и потянулась за ним, губами к губам, когда он отклонился на спинку сиденья и притянул ее к себе на грудь. Сжал ладонями ее виски, чтобы полнее, до головокружения упиваться этими удивительно отзывчивыми губами. Глубоко вздохнул, безраздельно отдался единственному ощущению: наконец-то эти младенчески нежные губы по-настоящему слились с его губами. Рука Мэгги обвила его шею, дрожащие пальцы погрузились в его волосы, ладонь другой руки легла на смуглую гладкую кожу у горла. В этот раз он не стал торопиться, хотя пришел в полную боевую готовность еще прежде, чем дал Мэгги второй стаканчик шампанского, только оттого, что смотрел на нее. Все еще сжимая ладонями голову Мэгги, он стал целовать ее щеки, ее сомкнутые веки, дуги бровей, снова щеки – такие шелковистые, снова губы – их младенчески нежный изгиб сводил его с ума, всегда сводил с ума, с того самого дня, когда он увидел ее впервые.

И вот ее шея, впадинка у горла, плечо – кожа такая нежная, гладкая, прохладная… Не в силах остановиться, вне себя от страха, как бы она не заставила его остановиться, Люк одной рукой начал расстегивать длинный ряд пуговиц сзади у нее на платье, стянул рукава с ее послушных рук, спустил с плеч свободную шелковую сорочку. Зарылся лицом в ямку между ее шеей и плечом, провел кончиками пальцев по обнаженной спине, почувствовал, как прошла по ней пугливая дрожь, как напряглись кончики грудей. Он скользнул щекой, приоткрытыми губами ниже по нежному прохладному телу в слепой, неодолимой тяге, и наконец губы нашли, сомкнулись вокруг тугого сборчатого комочка плоти. Коснулся его кончиком языка, ошеломленно помедлил, с мучительной радостью вдавил ладони в спину Мэгги и между поцелуями опять и опять, как младенец, приникал губами к ее груди… извечная тяга, его излюбленное, самое верное наслаждение. Ах, до чего хорошо, хорошо, хорошо-о-о! Он не вскрикнул, только содрогнулся в нестерпимой истоме и судорожно сглотнул.

Потом, как насытившийся младенец, разжал губы, бесконечно ласково, благодарно поцеловал грудь и лежал не шевелясь, только дышал тяжело. Почувствовал, что Мэгги касается губами его волос, рукой – кожи под распахнутым воротом, и вдруг разом опомнился, открыл глаза. Порывисто поднялся, натянул ей на плечи бретельки сорочки, ловко застегнул все пуговки на платье.

– Давай лучше поженимся, Мэгенн. – Он смотрел ласково, глаза его смеялись. – Уж верно, твои братья нас не похвалят, если узнают, чем мы с тобой тут занимались.

– Да, наверное, так будет лучше, – согласилась Мэгги, опустив глаза, и залилась румянцем.

– Завтра же утром и скажем им.

– Почему бы нет? Чем скорей, тем лучше.

– В ту субботу я свезу тебя в Джилли. Потолкуем с преподобным Томасом – ты ж, верно, захочешь венчаться в церкви, – договоримся насчет оглашения, и я тебе куплю обручальное кольцо.

– Спасибо, Люк.

Ну, вот и все. Она связала себя, отступать некуда. Недели через три, через месяц, сколько там времени требуется для оглашения, она выйдет за Люка О’Нила. Она станет… миссис О’Нил! Как странно! Почему она согласилась? «Потому что он тогда сказал – я должна выйти замуж, он говорил – так надо. Но почему? Чтобы избавить от опасности его? Кого он хотел оберечь – себя или меня? Ральф де Брикассар, иногда мне кажется, я тебя ненавижу…»

То, что произошло в машине, поразило ее и встревожило. Ничего похожего на тот, первый, случай. Сколько прекрасных и пугающих ощущений! Его жаркие ладони! И губы, льнущие к груди, от чего кругами ширится волнение во всем теле! И ведь он сделал это в ту самую минуту, когда в голове у нее прояснилось и она, которая перед тем словно бы обо всем позабыла, вдруг очнулась: он раздевает ее, надо кричать, дать ему пощечину, бежать… Больше не убаюкивали, не оглушали шампанское, и тепло, и открытие, как это сладко, если тебя целуют по-настоящему, и тут-то он с жадностью присосался к ее груди – и она оцепенела, умолкли здравый смысл, и угрызения совести, и мысль о бегстве. Плечи ее отстранились от его груди, его руки изо всей силы надавили ей на поясницу, так что бедра и самый безымянный уголок ее тела прижались к его телу, к чему-то твердому, как камень, и теперь, потрясенная до глубины души, она только и хотела бы остаться так навсегда, и с ощущением странной пустоты ждала и жаждала… чего? Она и сама не знала. В тот миг, когда Люк отодвинул ее от себя, ей вовсе не хотелось отодвигаться, она готова была снова неистово к нему прильнуть. Но этот миг окончательно скрепил ее решение выйти замуж за Люка О’Нила. Не говоря уже ни о чем другом, она не сомневалась: от того, что он с ней сделал, и зачинаются дети.

Новость никого особенно не удивила, и никому в мысль не пришло возражать. Только одно изумило близких – Мэгги наотрез отказалась написать епископу Ральфу и чуть ли не истерически запротестовала, когда Боб предложил пригласить епископа Ральфа в Дрохеду, чтобы он торжественно обвенчал их с Люком в Большом доме. «Нет, нет, нет!» – кричала родным Мэгги, та самая Мэгги, которая никогда не возвышала голоса. Она словно бы разобиделась, как это он ни разу их не навестил, и вот твердит, что ее свадьба – ее личное дело и если епископ Ральф из приличия не приехал хоть раз в Дрохеду просто так, не станет она навязывать ему долг, от которого ему невозможно будет уклониться.

Итак, Фиа обещала в письмах епископу ни словом о свадьбе не упоминать; ей, видно, все это безразлично, и столь же мало, по-видимому, занимало ее, что за мужа выбрала себе Мэгги. Вести отчетность по такому огромному имению, как Дрохеда, – работа нешуточная. Записи, которые делала в своих книгах Фиа, дали бы историку исчерпывающую картину жизни овцеводческой фермы, потому что они состояли не из одних цифр и счетов. Неукоснительно отмечались каждое передвижение каждой отары, смена времен года, погода в каждый день, даже все, что миссис Смит готовила на обед. Запись в этом своеобразном вахтенном журнале за воскресенье 22 июля 1934 года гласила: «Ясно, безоблачно, температура на рассвете 34°. Мессу не служили. Боб дома, Джек с двумя овчарами на Марримбейском выгоне, Хьюги с одним овчаром на Западной плотине. Пит Пивная Бочка перегоняет трехлеток с Баджинского выгона на Уиннемурский. В 3 часа дня температура 85°. Барометр держится на 30,6 дюйма. Ветер восточный. На обед солонина, отварной картофель, морковь и капуста, на третье пудинг с коринкой. Мэгенн Клири в субботу 25 августа обвенчается в храме Креста Господня в Джилли с мистером Люком О’Нилом, овчаром. Записано в 9 часов вечера, температура 45°, луна в последней четверти».





11


Люк купил для Мэгги обручальное колечко, скромное, но хорошенькое, с двумя одинаковыми бриллиантиками по четверть карата, оправленными в два платиновых сердечка. Объявлено было, что венчание состоится в полдень субботы 25 августа, в храме Креста Господня. За этим последует семейный обед в гостинице «Империал»; на обед, понятно, приглашены были миссис Смит, Минни и Кэт, но Джимса и Пэтси из Сиднея не вызвали – Мэгги решительно заявила, что незачем мальчикам тащиться за шестьсот миль, лишь бы посмотреть на церемонию, в которой они мало что смыслят. Они поздравили сестру письменно – Джимс прислал длинное, несвязное, совсем ребяческое письмо, а Пэтси всего три слова: «Желаю большого счастья». Люка они, конечно, знали, в дни каникул немало поездили с ним по выгонам Дрохеды.


Миссис Смит очень огорчилась, что Мэгги непременно хочет отпраздновать свадьбу как можно скромнее, она-то надеялась, что в Дрохеде единственную девушку будут выдавать замуж при развевающихся флагах, под звуки оркестра и праздновать это событие не день и не два. Но Мэгги решительно не желала никакой пышности, она даже отказалась от положенного невесте наряда – она намерена венчаться в обычном платье и простой шляпке, и не надо будет переодеваться для свадебного путешествия.

В воскресенье, когда они уже обсудили свои свадебные планы, Люк уселся в кресло напротив Мэгги.

– Дорогая, я знаю, куда повезу тебя в наш медовый месяц, – сказал он.

– Куда же?

– В Северный Квинсленд. Пока ты была у портнихи, я потолковал кое с кем в баре, эти ребята говорят, если есть силенка и не боишься тяжелой работы, там на плантациях сахарного тростника отлично платят.

– Но ведь у тебя здесь хорошая работа, Люк!

– Неудобно мужчине кормиться за счет жениной родни. Я хочу заработать сколько надо и купить для нас с тобой участок в Западном Квинсленде, да поскорей, покуда я еще молодой и могу сам приложить руки к этой земле. Сейчас кризис, без образования не так-то просто найти хороший заработок, а там, в Северном Квинсленде, рук нехватка и работник получает вдесятеро против дрохедского овчара.

– А что там надо делать?

– Рубить сахарный тростник.

– Да ведь это самая черная работа! На нее нанимаются китайцы!

– Ошибаешься. Китайцы малорослые, им с белыми в этом деле не сравниться, и потом, ты не хуже меня знаешь, по закону запрещено ввозить в Австралию негров и желтых для тяжелых работ и платить им меньше, чем белым, чтоб не отнимали кусок хлеба у белых австралийцев. Так что рубщики наперечет и платят им здорово. Не у всякого парня хватает росту и силы для такой работенки. А у меня хватит! Я с чем хочешь справлюсь.

– Люк, разве ты хочешь, чтобы мы совсем переехали в Северный Квинсленд?

– Ну да.

Мэгги смотрела поверх его плеча в огромные окна Большого дома, за окнами открывалась Дрохеда – призрачные эвкалипты. Главная усадьба, ряд деревьев по ее границе. Не жить больше в Дрохеде! Уехать куда-то, где епископу Ральфу ее уже не найти, никогда его больше не видеть, непоправимо, безвозвратно прилепиться к этому чужому человеку, что сидит напротив… Ее серые глаза вновь обратились на полное жизни, полное нетерпения лицо Люка и стали еще прекраснее, но и много печальнее. Он все-таки почуял это, хотя не увидел ни слезинки и она не опустила глаз и не дрогнули, не опустились углы губ. Но его мало трогало, какие там у нее горести, он вовсе не намерен был отвести для Мэгги в душе столько места, чтобы приходилось из-за нее тревожиться. Спору нет, она – немалый выигрыш для человека, который готов был жениться на Дот Макферсон из Бингелли, но как раз оттого, что она так прелестна и у нее такой кроткий нрав, Люк окончательно решил не впускать ее в сердце. Ни одна женщина, пусть даже такая милая и красивая, как Мэгги Клири, не заберет над ним власть и не станет им командовать!

Итак, верный себе, он без околичностей приступил к тому, что было для него важнее всего. В иных случаях без хитрости не обойтись, но в таком деле полезнее идти напролом.

– Мэгенн, я человек старомодный, – сказал он.

Мэгги изумленно посмотрела на него:

– Разве?

В этом вопросе ясно слышалось: а какое это имеет значение?

– Да, – подтвердил Люк. – Я так полагаю, когда люди женятся, все имущество жены должно перейти в руки мужа. Вроде как приданое в прежние времена. Я знаю, у тебя есть кое-какие деньги, так вот, прямо сейчас тебе говорю: когда мы поженимся, надо тебе их переписать на мое имя. По справедливости ты должна знать заранее, как я про это думаю, покуда ты еще сама по себе и можешь решать, согласна ты на это или нет.

Мэгги никогда и в голову не приходило оставить свои деньги при себе; казалось, это само собой разумеется – когда она станет женой Люка, деньги тоже перейдут к нему. В Австралии все женщины, кроме самых образованных и умудренных опытом, воспитаны в сознании, что они чуть ли не рабыни своих мужей, а уж Мэгги и вовсе не могла думать по-другому. Ее отец всегда был для жены и детей господином и повелителем, а после его смерти главным в семье, его преемником, Фиа признала Боба. Мужчине принадлежит вся власть над деньгами и домом, над женой и детьми. Мэгги никогда не сомневалась в этих хозяйских правах.

– А я и не знала, что надо что-то подписывать, Люк! – воскликнула она. – Я думала, все, что у меня есть, сразу станет твоим, раз мы поженимся.

– Прежде так оно и было, а потом безмозглые трепачи там, в Канберре, все это отменили, дали женщинам право голоса. Я хочу, Мэгенн, чтоб между нами все шло открыто, по-честному, вот и предупреждаю загодя.

Мэгги засмеялась:

– Да ты не беспокойся, Люк, я же не против.

Она приняла это, как положено хорошей старомодной жене, Дот так легко не сдалась бы.

– Сколько у тебя денег? – спросил он.

– Сейчас четырнадцать тысяч фунтов. И каждый год я получаю еще две тысячи.

Люк присвистнул.

– Четырнадцать тысяч фунтов! Ого! Это куча денег, Мэгенн. Давай уж лучше я сам буду о них заботиться. На той неделе съездим к директору банка, и напомни мне договориться, чтобы вперед все записывали на мое имя. Ты же знаешь, я ни гроша не трону. Мы потом на эти деньги купим ферму. Теперь мы с тобой несколько лет попотеем, будем беречь, откладывать каждый грош. Идет?

Мэгги кивнула:

– Хорошо, Люк.

Но кое о чем Люк забыл, и свадьба едва не сорвалась. Он не был католиком. Узнав об этом, отец Уотти в ужасе воздел руки к небесам:

– Да как же это, Люк, почему вы мне раньше не сказали?! Бог свидетель, нам придется лезть вон из кожи, чтобы успеть вас обратить в католическую веру и окрестить до свадьбы!

Люк в изумлении уставился на священника:

– Да какое обращение, святой отец? Я никакой веры не исповедую, мне и так хорошо, ну, а если вас это беспокоит, считайте меня хоть баптистом, хоть адвентистом, мне все едино. А вот в католики не пойду, и не просите.

Напрасно его уговаривали. Люк и слушать не хотел ни о каком обращении.