Пойма

Папаша подошёл ближе. Я вежливо поздоровался, а затем старался не смотреть на него, пока не допью кока-колу.

— Га-ажят, дам у важ в ледохванилижже мёвдвая девжёнга, гожбодин гонждебль, — как попало шлёпая губами, прошамкал Папаша.

— Так и есть, — кивнул папа. Я поразился: как это он понимает старого Трисома? — Об этом вообще-то не следовало бы знать всем и каждому, но, похоже, недооценил я силу народной молвы.

— А жево вы ад нажево говодга ожидави, — крякнул Папаша и отошёл обслужить толстую цветную женщину в платье, сшитом из кустарно окрашенной мешковины, и в картонной шляпке с яркими бумажными цветами на тулье.

Мы допили колу, папа прогулялся чуток по лавке, поразглядывал мебель, которой мы при всём желании не могли себе позволить, а потом спросил Папашу, нельзя ли прикупить немного бензина.

Папаша отвёл нас за лавку в сарай, ключом открыл бензоколонку, поработал ручкой и наполнил вместительную жестяную канистру. Папа залил бензин в бак и сказал вернуть канистру Папаше.

Когда я вышел из лавки, папа неподвижно сидел за рулём и грезил наяву. Тут-то я и осознал: всё это время он тянул кота за хвост — рассматривал товары в лавке, покупал бензин, хотя нам вроде было по-настоящему и не нужно, просто медлил, не желая приступать к тому, к чему вот-вот придётся приступить.

Папа вздохнул, завёл «форд», объехал изрытую колёсами грязную площадь, по краям которой тут и там лепились строения на сваях, или, как иногда говорили, на ножках. Построили их таким образом, конечно, затем, чтобы не затопило при паводке. По большей части это были жилые дома, за ними угадывались огороды или свиные загоны, но было там и здание конторы с надписью «ДРЕВЕСИНА ПЕРЛ-КРИКА», табличкой с фамилией юриста и вывеской «ЗУБНОЙ ВРАЧ». Рядом виднелась парикмахерская с красно-белым шестом перед входом.

Хотя на лесопилке трудилось множество рабочих — у многих было всего по три пальца, а у кого недоставало руки, — куча народу болталась без работы, толкалась на площади или сидела на скамейках или на ступеньках крыльца. Большинство кучковалось у парикмахерской для цветных, как стая ворон на заборе. Одеты были скромнее некуда: комбинезон, соломенная или фетровая шляпа да стоптанные и просящие каши рабочие ботинки.

Наблюдались и старухи — все, конечно, тоже чёрные, какие в платьях, а какие в комбинезонах и шляпах, как мужчины. Носились туда-сюда ребятишки — поскальзывались, падали, бултыхались в грязи и галдели, скатываясь по пологому склону к ручью.

Остановились мы у побеленного домика: с одной стороны от него располагался ухоженный цветник, а с другой — крохотный огородик, обнесённый мелкоячеистой проволочной сеткой. В огородике — около десятка помидорных кустиков, привязанных к колышкам, несколько стеблей кукурузы, пара грядок гороха и четыре крупных белых патиссона — обвалять бы их в муке да изжарить! Возле огорода копошились в пыли четыре курицы-бентамки во главе с петухом, а рядом лежала на боку и часто дышала от жары, словно только что пробежала кросс, собака палево-песочной масти.

Когда мы выбрались из машины, собака несколько раз вильнула хвостом, но быстро перестала, чтобы не выбиться из сил от натуги. Куры бросились врассыпную, а когда мы поднялись на крыльцо, снова собрались в том же самом месте и продолжили выклёвывать из грязи что-то незримое.

На голой вершине холма виднелась лесопилка, и было слышно, как идёт шлифовка древесины: мулы тянули пилы, а пилы разгрызали брёвна на доски. Опилки по склону холма сползали в ручей. Ближайшие к заводу были орехового цвета, которые постарше — потускнели и почернели от времени; они сыпались в воду, постепенно накапливались и уносились течением.

Папа снял шляпу, постучал в дверь, и та почти сразу же открылась. Оттуда выглянула пышная чернокожая дама в плотно облегающем синем платье.

— Я — констебль Коллинс. Меня ждёт ваш муж.

— И верно, сэр, ждёт. Заходите.

В доме пахло вкусно — варилась пёстрая фасоль. Комната была опрятно обставлена простенькой мебелью — отчасти фабричной, но в основном самодельно сработанной из сырого дерева да ящиков из-под яблок. На стене висела книжная полка. Столько книг в одном месте за раз я ещё не видал, да, пожалуй, до конца дней своих уже не увижу. Попадались кое-какие художественные произведения, но в основном труды по философии и психологии. Тогда я и слов-то таких не знал, но многие названия врезались в память, и спустя годы я понял, что это были за книжки такие.

Дощатый деревянный пол недавно выскребли от грязи, и теперь от него одуряюще пахло смазкой. На стене также висела картина. На картине в синей вазе на столе у окна стояли жёлтые цветы, а за окном среди туч сияла луна.

Дом выглядел намного изысканнее, чем наше жилище. Прикинул я, что врачебное дело, даже для чернокожего, — не такой уж плохой способ зарабатывать на хлеб.

— Вы уж извиняйте, я на минутку — погляжу, где он там, — сказала дама и скрылась за дверью.

Папа тоже рассматривал обстановку, я увидел, как что-то шевельнулось у него в горле, а лицо омрачила грусть, но тут вернулась дама:

— Доктор Тинн на заднем дворе. Вас ждёт, господин констебль. А это ваш мальчик?

Папа сказал — да.

— Ишь ты, какой очаровательный сорванец. Как делишки, малёк?

Точно так же называла меня мисс Мэгги.

— Хорошо, мэм.

— Ой, и воспитанный-то какой! Заходите ещё.

Она провела нас через заднюю дверь, потом мы спустились по лестнице. За домом обнаружилась аккуратная белая постройка, и мы вошли внутрь. Там была пустая комната с белыми стенами и большим письменным столом, а пахло как будто скипидаром. У стола стоял кленовый стул, а на стуле висел пиджак. У стен располагалось несколько шкафов для бумаг, ещё одна книжная полка — вдвое меньше, чем в доме, и ряд крепко сколоченных стульев. На стене я заметил картину — она походила на ту, что в доме. Картина изображала берег реки: чёрная земля и раскидистые деревья, а между деревьями длинная тонкая тень над рекой.

— Доктор Тинн! — позвала дама.

И вот дверь отворилась, и вышел оттуда крупный цветной мужчина, старше папы; он вытирал руки полотенцем. Мужчина был одет в строгие чёрные брюки и белую рубашку с чёрным галстуком.

— А, господин констебль, — произнёс мужчина. Однако руки не подал. Тогда нечасто можно было увидеть, чтобы цветной жал руку белому.

Папа протянул ладонь, доктор Тинн удивлённо перебросил полотенце через плечо, и они пожали друг другу руки.

— Думаю, знаете, зачем я здесь? — спросил папа.

— Знаю, — кивнул доктор Тинн.

Когда он подошёл ближе, я понял, какой доктор Тинн на самом деле огромный. Должно быть, под два метра, да ещё с широченными плечами. Доктор носил короткую стрижку и усики — тонкие, как лезвие опасной бритвы. Чтобы их разглядеть, нужно было тщательно присмотреться.

— Вижу, с супругой-то моей вы уже знакомы, — сказал доктор Тинн.

— Ну формально ещё нет, — ответил папа.


— Знакомьтесь, миссис Тинн, — произнёс доктор.

Миссис Тинн улыбнулась и вышла.

Папа с мамой называли друг друга по имени, но в те годы было вполне обычным делом, чтобы супруги обращались между собой с соблюдением всех формальностей, по крайней мере на людях. Однако я-то к такому не привык, и подобное обращение казалось мне диковатым.

— Тело вы уже осмотрели? — спросил папа.

— Нет. Вас дожидался. Подумал — заместо того, чтобы тащить её сюда, проще будет сходить в ледохранилище. Там всё и провести. Вот захвачу кое-какие нужные штуки, да и пойдём. И скажите мне, где нашли тело-то. Хотелось бы знать кой-какую подоплёку.

— Как скажете, — согласился папа.

Доктор Тинн задумался:

— А что с мальчиком?

— Пару часов пусть сам погуляет, — сказал папа.

У меня оборвалось сердце.

— Ну тогда ладно, — доктор Тинн снял пиждак со спинки стула. — Пошли.





6




Ледохранилище находилось в большом обветшалом на вид амбаре; когда-то был он выкрашен белой краской, но теперь она вся посерела и пооблупилась. Узкое крыльцо было сложено из свежей древесины — больше ничего нового в этом здании не имелось.

Я знал: внутри пол ледохранилища посыпают опилками. На них штабелями громоздят крупные ледяные глыбы. Ещё там есть стол — на нём от них отпиливают ледышки поменьше, а их потом взвешивают на пружинных весах и спускают по жёлобу в телегу или в кузов грузовика. А лёд такой холоднющий, что если потрогать его рукой, то обожжёшься, а ладонь к нему прилипнет.

А ещё там есть тело. То самое тело, которое я нашёл.

Когда мы подошли к ледохранилищу, у папы вырвалось:

— Вот те раз!

На крыльце, одетый в запылённый белый костюм с брызгами грязи на туфлях и штанинах, сидел и обмахивался соломенной шляпой доктор Стивенсон.

Возле него на крыльце стояла фляга с какой-то тёмной жидкостью — увидев папу, он приложился к горлышку и отставил флягу в сторонку. Рот у доктора Стивенсона как будто не хотел широко открываться, чтобы оттуда вдруг гвозди с заклёпками не повываливались. От его взгляда делалось неуютно — смотрел он так, будто подыскивал, куда бы вам нож всадить.

— А этот что тут забыл? — спросил папа у доктора Тинна.

— Вот уж не знаю, сэр, — ответил доктор Тинн.

— Нечего меня в сэры производить, — сказал папа. — Я же с тобой попросту, вот и ты со мной давай без всяких там сэров.

— Да, сэр… Хорошо, господин констебль.

В это время к ледохранилищу подошёл и доктор Тейлор. В руках он держал бутылку газировки и какие-то сладости из Папашиной лавки. Нарядился Тейлор на этот раз более чем элегантно — с чуть бо`льшим изыском, чем мы привыкли видеть. Штанины брюк, скроенных по последней моде, каким-то образом удалось ему уберечь от грязи, а вот туфлям пришлось похуже. Чистенькая белая сорочка на вид была такой шелковистой, точно пошили её не иначе как из ангельских крылышек. На шею доктор повязал тонкий чёрный галстук — тот поблёскивал, как влажная чешуя водяной змеи, — а мягкую чёрную фетровую шляпу лихо заломил набекрень, словно собрался скорее на танцы, а не на осмотр искалеченного трупа. Интересно, подумал я, а не забыл ли он надеть свою монетку на цепочке?

— Это вот — доктор Тейлор, — сказал папа доктору Тинну. — Он интерн, или как это у них там называется. Приехал со Стивенсоном, потому как тот подумывает уходить на покой, вот Тейлор и решил завести со всеми знакомство, чтобы прибрать себе рабочее место. Он немного франтоватый, ну а так парень-то свой, как мне кажется.

— Сомнительно, что он желает заводить знакомство с нашим-то братом, — протянул доктор Тинн.

— А ты, похоже, прав, — проговорил папа. — Давай тогда его куда-нибудь сплавим.

Папа обернулся ко мне, потрепал по макушке:

— Ну всё, Гарри, до встречи.

Удручённый, побрёл я по улице, потом оглянулся на ледохранилище, понаблюдал, как папа и доктор Тинн заходят туда вместе с доктором Стивенсоном.

Я запутался. Я ведь слышал, как папа говорил, будто старый доктор не захочет иметь дело с трупом, потому что женщина была цветная, но вот же он — выбрался из кабинета, снизошёл до поездки в негритянский городок, чтобы поглядеть на тело! А с ним и доктор Тейлор.

Так размышлял я обо всём об этом, но вдруг позади послышался скрип; я обернулся и вижу: в таратайке, крытой ивовым прутом и рубероидом, едет дряхлый безногий чернокожий старик, а везёт таратайку большой и откормленный белый боров, одетый в кожаную упряжь. Старик совсем лысый, и череп у него сморщенный, точно кожаный мешок, который скомкали, а затем попытались разгладить вручную. Складки на лице такие глубокие, хоть карандаш там прячь. Во рту ни единого зуба. В целом выглядел дедок гораздо старше мисс Мэгги. Да что там, она, по сути, ему во внучки годилась.

В руке у старика был зелёный ивовый прут — им он понукал борова по жирному заду. Боров похрюкивал, и таратайка довольно-таки бойко катилась. За тележкой со стариком шли двое мальчишек — мои ровесники, один цветной, а другой белый. Одёжка на них износилась даже сильнее моей. У темнокожего мальчишки штаны разошлись на колене, и не имелось никаких признаков, что кто-то пытался залатать дырку. У белого штаны на колене тоже разошлись, но на дыру нашили заплатку из мешковины, и эта заплатка, по всей видимости, много раз за свою жизнь подвергалась окраске: скорее всего, соком трав и ягод, брызгами дорожной грязи да глиной береговых круч.

Я заметил, что народ, который толокся вокруг, стекается к ледохранилищу и собирается перед ним, словно стая скворцов на ветке. Тогда я понял, что тело в хранилище — не такой уж большой секрет.