Пояс Ориона
Часть 33 из 62 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
…Над рекой плыли воздушные шары – много. Они были огромными, весёлыми и невесомыми! Их огромность и выпуклость чувствовалась так, что Тонечке показалось, будто она слышит сипение газовой горелки! Храм на том берегу реки едва угадывался и словно скреплял небеса и землю.
– Мы вчера видели, – одними губами сказала она Герману. – Воздушные шары над обрывом.
Он с изумлением посмотрел на холмик из одеяла, под которым спал мальчишка.
– Может, он гениальный художник?..
Тонечка радостно покивала: пожалуй, так оно и есть!
Они аккуратно перевернули страницу.
И увидели странное существо, похожее одновременно на собаку и крошечного тонконогого оленя. У существа были влажные глаза, кожаный нос и раскинутые почти прозрачные уши. Оно смотрело вопросительно и как будто немного с обидой.
Оттого, что всё это было нарисовано карандашами, цвета казались приглушенными, неяркими и от этого особенно естественными.
– Представляешь, – прошептала Тонечка. – Это мальчишка из детдома всё нарисовал! Его нужно учить, Саш.
Герман закрыл альбом, аккуратно вернул его на место и погладил Тонечку по голове.
– Ты хороший человек, Тоня, – сказал он с тоской.
…Ему слишком много предстоит ей объяснить! Слишком многого она о нём не знает, и это пугало его и мучило, а он не привык страдать и бояться.
…И вот ещё: он не собирался посвящать в подробности своей жизни никого и никогда. Этих подробностей никто не должен узнать, даже самые близкие! Впрочем, о родителях речь не шла, а других близких у него не было. Таких, с которыми имеет смысл обсуждать жизнь!..
Тонечка тоже не должна узнать, но всё сложилось так, что ей придётся. И что будет с ней, с ними обоими после этого, он не знал.
Между тем его жена растолкала мальчишку и велела собираться на завтрак.
Тот сидел на постели, завернувшись по шею в одеяло, с ошарашенным видом и таращил сонные глаза.
– Ты всю ночь рисовал, что ли? – спросила Тонечка. – Вот я не понимаю этой моды – сидеть по ночам! Настя по ночам текст учит, Данька читает, этот рисует! Что хорошего?
– Не, я не всю, – пробормотал Родион, который залёг на кровать, только когда за окнами стало сереть и подниматься небо, стало быть, часа два назад.
– Нам очень понравились шары, – сказал Герман в дверях.
– И собака, – поддакнула Тонечка.
Родион просиял, даже спутанные волосы надо лбом зашевелились.
– Что, правда?
Взрослые смотрели на него как-то странно, жалостливо, что ли. Он не понимал, почему. Сейчас, сию минуту, его жизнь была прекрасна и ослепительна – он рисовал, вкусно ел, спал в своей собственной комнате, совершенно один, без соседей! Да ещё вчера Александр Наумович сказал, что договорился с директрисой и он до конца каникул может побыть у них! А там… Там посмотрим! Может, они не знают, когда каникулы заканчиваются! И он тогда ещё побудет.
И порисует, и поест.
И посмотрит на красивую Настю… И её нарисует тоже.
Они вышли из номера все втроём, как будто у них семья, мама, папа и сын, и Родиону вдруг захотелось нарисовать семью. Не взрослых и ребёнка или нескольких детей, а – семью. Чтоб было понятно, что они вместе, и будут вместе всегда, и это их единственное возможное и правильное положение.
И он стал думать, как нарисовать так, чтоб было понятно про семью.
Пухленькая горничная в сером форменном платье попалась им навстречу. Родион взглянул и отвёл глаза – по какой-то непонятной чистоплотности он стеснялся в присутствии таких девиц почти до слёз. Платье было девушке маловато, полные ножки в сетчатых чулках слишком выставлены, бюст слишком поднят, губы слишком сочны.
Она обстреляла глазами всех троих и улыбнулась Герману.
– Я могу у вас убраться?..
– Да, конечно, – на ходу сказала Тонечка.
Родион посмотрел на неё, заметила или нет, как девица улыбалась её мужу?
Тонечка была безмятежно спокойна, и Родион понял, что ничего она не заметила.
Он был человеком исключительно опытным – в детдоме воспитательницы то и дело смотрели сериалы про любовь и измены – и знал, что вот такие, с ногами и губищами, всегда уводят чужих мужей. Он не хотел, чтобы у Тонечки увели мужа, и решил, что должен её защищать и быть бдительным.
Тут он подумал, что не знает, какая жена у его дядьки, вдруг противная?.. И вдруг она не захочет, чтоб Родион с ними жил? И придётся возвращаться в детдом! Правда, всего на год, там ему стукнет восемнадцать, и он получит государственную квартиру…
И ещё он подумал, как приедет к Тонечке и Саше в Москву – вот они удивятся!.. И Настя, скорее всего, удивится тоже…
Завтрак был по-прежнему шикарный, всего полно. Родион никак не мог понять, почему люди приходят и жеманятся – едят листик салата и ложку творога, когда можно съесть сколько угодно и никто не остановит!..
Вот, например, Тонечка! Взяла прозрачный ломтик копчёной рыбы, несколько кусочков вонючего сыру и воды с лимоном! А рядом и колбаса, и сосиски, и блинчики, и жареная картошка – да, да! – и оладьи, и буженина, и омлет! И повар в колпаке жарит яичницу, прямо здесь же!.. И можно подойти и сказать…
– Мне с ветчиной и сосисками, – сказал он солидно.
Повар, должно быть, года на три старше его, поднял глаза и уточнил:
– Из двух яиц? Или из трёх?
…Что за вопрос, конечно, из трёх!..
– Как ты думаешь, он всё это съест? – спросил Герман, наблюдавший за мальчишкой издалека. На тарелке у того уже была огромная гора.
Тонечка оглянулась:
– Пф-ф-ф! – фыркнула она. – Он три раза по столько съест, вот увидишь!
Позвала официанта и попросила:
– Поставьте, пожалуйста, ещё два прибора, сейчас обезьяны прискачут.
– Обезьяны? – уточнил официант, и они улыбнулись друг другу.
Вскоре явились Настя и Даня – Родион в это время ел, сгорбившись над тарелкой, как кот над пойманным мышом, зорко глядя по сторонам, чтоб не отняли.
– Приятного! – провозгласила Настя. – Мам, привет, дядь Саш, привет! Здравствуй, Родион.
Родион покивал с набитым ртом.
– Можно мы позавтракаем? – спросил вежливый Даня. – И можно я чаю закажу? С марокканской мятой?
Настя взяла свежих огурцов, холодную куриную ножку и стакан свежевыжатого сока – апельсин и грейпфрут.
Даня взял пшённую кашу в горшочке и горстку салатных листьев на отдельной тарелке.
Родион посмотрел и стал медленно краснеть, из-за ворота футболки поднялась краснота, залила шею и щёки.
А тут ещё этот повар!.. Он принёс яичницу из трёх яиц и водрузил перед ним. И объявил на весь ресторан:
– Ваша яичница!
Родион готов был сквозь землю провалиться.
– Сделайте мне тоже, пожалуйста, – немедленно вступила Тонечка. – Вот такую же!
– И мне, – поддержал Герман.
У-уф, слава богу. Хорошо, что им тоже захотелось яичницы, а то прямо неудобно.
– Мы решили в кремль сегодня пойти, – Настя деликатно обгладывала ножку. – Родион, пойдешь с нами?
– У них отличный художественный музей, – сказал Даня. – Хочешь чаю с марокканской мятой? Я сам не был, мне папа рассказывал. А мы вчера в интернете посмотрели, сейчас как раз выставка «Красная Атлантида» художников двадцатых годов.
– Только я не поняла, почему она красная, эта Атлантида, – призналась Настя.
– Как почему? – удивился Даня. – Потому что красный был символом эпохи! Революция, большевики, мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ.
– Какой эпохи? – Настя посмотрела на него как на умалишённого. – Двадцатые годы – это сейчас! Сегодня! Две тысячи двадцатый! И где он красный?
– Настька, ты мой позор, – объявила Тонечка. – Это ужасно.
– Да нет, – удивился Даня. – Речь о двадцатых годах прошлого века!
– Когда был конструктивизм? – неожиданно осведомился Родион, и все на него посмотрели.
– Ну да, – сказал Даня. – А ты что, увлекаешься? Я так люблю про это время читать! Вот папе интересней пятидесятые и шестидесятые, а мне как раз двадцатые и тридцатые!
– Да уж больно людоедское время, – добавил Герман.
– Да не с точки зрения людоедства, а с другой!.. Вот конструктивизм, например! Кубизм, всякие новые направления! Маяк опять же, то есть Маяковский. Я раньше больше всех Маяка любил, а потом полюбил Гумилёва.
Настя закатила глаза:
– Короче говоря, пойдёшь?
Родион кивнул.
– Мы вчера видели, – одними губами сказала она Герману. – Воздушные шары над обрывом.
Он с изумлением посмотрел на холмик из одеяла, под которым спал мальчишка.
– Может, он гениальный художник?..
Тонечка радостно покивала: пожалуй, так оно и есть!
Они аккуратно перевернули страницу.
И увидели странное существо, похожее одновременно на собаку и крошечного тонконогого оленя. У существа были влажные глаза, кожаный нос и раскинутые почти прозрачные уши. Оно смотрело вопросительно и как будто немного с обидой.
Оттого, что всё это было нарисовано карандашами, цвета казались приглушенными, неяркими и от этого особенно естественными.
– Представляешь, – прошептала Тонечка. – Это мальчишка из детдома всё нарисовал! Его нужно учить, Саш.
Герман закрыл альбом, аккуратно вернул его на место и погладил Тонечку по голове.
– Ты хороший человек, Тоня, – сказал он с тоской.
…Ему слишком много предстоит ей объяснить! Слишком многого она о нём не знает, и это пугало его и мучило, а он не привык страдать и бояться.
…И вот ещё: он не собирался посвящать в подробности своей жизни никого и никогда. Этих подробностей никто не должен узнать, даже самые близкие! Впрочем, о родителях речь не шла, а других близких у него не было. Таких, с которыми имеет смысл обсуждать жизнь!..
Тонечка тоже не должна узнать, но всё сложилось так, что ей придётся. И что будет с ней, с ними обоими после этого, он не знал.
Между тем его жена растолкала мальчишку и велела собираться на завтрак.
Тот сидел на постели, завернувшись по шею в одеяло, с ошарашенным видом и таращил сонные глаза.
– Ты всю ночь рисовал, что ли? – спросила Тонечка. – Вот я не понимаю этой моды – сидеть по ночам! Настя по ночам текст учит, Данька читает, этот рисует! Что хорошего?
– Не, я не всю, – пробормотал Родион, который залёг на кровать, только когда за окнами стало сереть и подниматься небо, стало быть, часа два назад.
– Нам очень понравились шары, – сказал Герман в дверях.
– И собака, – поддакнула Тонечка.
Родион просиял, даже спутанные волосы надо лбом зашевелились.
– Что, правда?
Взрослые смотрели на него как-то странно, жалостливо, что ли. Он не понимал, почему. Сейчас, сию минуту, его жизнь была прекрасна и ослепительна – он рисовал, вкусно ел, спал в своей собственной комнате, совершенно один, без соседей! Да ещё вчера Александр Наумович сказал, что договорился с директрисой и он до конца каникул может побыть у них! А там… Там посмотрим! Может, они не знают, когда каникулы заканчиваются! И он тогда ещё побудет.
И порисует, и поест.
И посмотрит на красивую Настю… И её нарисует тоже.
Они вышли из номера все втроём, как будто у них семья, мама, папа и сын, и Родиону вдруг захотелось нарисовать семью. Не взрослых и ребёнка или нескольких детей, а – семью. Чтоб было понятно, что они вместе, и будут вместе всегда, и это их единственное возможное и правильное положение.
И он стал думать, как нарисовать так, чтоб было понятно про семью.
Пухленькая горничная в сером форменном платье попалась им навстречу. Родион взглянул и отвёл глаза – по какой-то непонятной чистоплотности он стеснялся в присутствии таких девиц почти до слёз. Платье было девушке маловато, полные ножки в сетчатых чулках слишком выставлены, бюст слишком поднят, губы слишком сочны.
Она обстреляла глазами всех троих и улыбнулась Герману.
– Я могу у вас убраться?..
– Да, конечно, – на ходу сказала Тонечка.
Родион посмотрел на неё, заметила или нет, как девица улыбалась её мужу?
Тонечка была безмятежно спокойна, и Родион понял, что ничего она не заметила.
Он был человеком исключительно опытным – в детдоме воспитательницы то и дело смотрели сериалы про любовь и измены – и знал, что вот такие, с ногами и губищами, всегда уводят чужих мужей. Он не хотел, чтобы у Тонечки увели мужа, и решил, что должен её защищать и быть бдительным.
Тут он подумал, что не знает, какая жена у его дядьки, вдруг противная?.. И вдруг она не захочет, чтоб Родион с ними жил? И придётся возвращаться в детдом! Правда, всего на год, там ему стукнет восемнадцать, и он получит государственную квартиру…
И ещё он подумал, как приедет к Тонечке и Саше в Москву – вот они удивятся!.. И Настя, скорее всего, удивится тоже…
Завтрак был по-прежнему шикарный, всего полно. Родион никак не мог понять, почему люди приходят и жеманятся – едят листик салата и ложку творога, когда можно съесть сколько угодно и никто не остановит!..
Вот, например, Тонечка! Взяла прозрачный ломтик копчёной рыбы, несколько кусочков вонючего сыру и воды с лимоном! А рядом и колбаса, и сосиски, и блинчики, и жареная картошка – да, да! – и оладьи, и буженина, и омлет! И повар в колпаке жарит яичницу, прямо здесь же!.. И можно подойти и сказать…
– Мне с ветчиной и сосисками, – сказал он солидно.
Повар, должно быть, года на три старше его, поднял глаза и уточнил:
– Из двух яиц? Или из трёх?
…Что за вопрос, конечно, из трёх!..
– Как ты думаешь, он всё это съест? – спросил Герман, наблюдавший за мальчишкой издалека. На тарелке у того уже была огромная гора.
Тонечка оглянулась:
– Пф-ф-ф! – фыркнула она. – Он три раза по столько съест, вот увидишь!
Позвала официанта и попросила:
– Поставьте, пожалуйста, ещё два прибора, сейчас обезьяны прискачут.
– Обезьяны? – уточнил официант, и они улыбнулись друг другу.
Вскоре явились Настя и Даня – Родион в это время ел, сгорбившись над тарелкой, как кот над пойманным мышом, зорко глядя по сторонам, чтоб не отняли.
– Приятного! – провозгласила Настя. – Мам, привет, дядь Саш, привет! Здравствуй, Родион.
Родион покивал с набитым ртом.
– Можно мы позавтракаем? – спросил вежливый Даня. – И можно я чаю закажу? С марокканской мятой?
Настя взяла свежих огурцов, холодную куриную ножку и стакан свежевыжатого сока – апельсин и грейпфрут.
Даня взял пшённую кашу в горшочке и горстку салатных листьев на отдельной тарелке.
Родион посмотрел и стал медленно краснеть, из-за ворота футболки поднялась краснота, залила шею и щёки.
А тут ещё этот повар!.. Он принёс яичницу из трёх яиц и водрузил перед ним. И объявил на весь ресторан:
– Ваша яичница!
Родион готов был сквозь землю провалиться.
– Сделайте мне тоже, пожалуйста, – немедленно вступила Тонечка. – Вот такую же!
– И мне, – поддержал Герман.
У-уф, слава богу. Хорошо, что им тоже захотелось яичницы, а то прямо неудобно.
– Мы решили в кремль сегодня пойти, – Настя деликатно обгладывала ножку. – Родион, пойдешь с нами?
– У них отличный художественный музей, – сказал Даня. – Хочешь чаю с марокканской мятой? Я сам не был, мне папа рассказывал. А мы вчера в интернете посмотрели, сейчас как раз выставка «Красная Атлантида» художников двадцатых годов.
– Только я не поняла, почему она красная, эта Атлантида, – призналась Настя.
– Как почему? – удивился Даня. – Потому что красный был символом эпохи! Революция, большевики, мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ.
– Какой эпохи? – Настя посмотрела на него как на умалишённого. – Двадцатые годы – это сейчас! Сегодня! Две тысячи двадцатый! И где он красный?
– Настька, ты мой позор, – объявила Тонечка. – Это ужасно.
– Да нет, – удивился Даня. – Речь о двадцатых годах прошлого века!
– Когда был конструктивизм? – неожиданно осведомился Родион, и все на него посмотрели.
– Ну да, – сказал Даня. – А ты что, увлекаешься? Я так люблю про это время читать! Вот папе интересней пятидесятые и шестидесятые, а мне как раз двадцатые и тридцатые!
– Да уж больно людоедское время, – добавил Герман.
– Да не с точки зрения людоедства, а с другой!.. Вот конструктивизм, например! Кубизм, всякие новые направления! Маяк опять же, то есть Маяковский. Я раньше больше всех Маяка любил, а потом полюбил Гумилёва.
Настя закатила глаза:
– Короче говоря, пойдёшь?
Родион кивнул.