Погода – это мы
Часть 12 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Я не это имею в виду. Это может быть жестоко, даже безнравственно, но… твоя бабушка сделала достаточно?
– Не надо.
– Но она сделала достаточно?
– Хватит.
– Она бежала из своего местечка, потому что знала, что «должна что-то сделать». Она знала. Ее сестра пошла ее проводить, отдала твоей бабушке свою единственную пару туфель и сказала: «Тебе так везет, что ты едешь». Это же просто другой способ сказать: «Возьми меня с собой». Возможно, ее сестра была слишком молода для такого путешествия, и взять ее с собой означало гибель для них обеих. Возможно, в то время вера твоей бабушки была вовсе не настолько сильной, какой мы ее теперь считаем. Но ты грезишь о том, как ходил бы от дома к дому в ее местечке, хватал бы каждого оставшегося и кричал ему в лицо: «Ты должен что-нибудь сделать!» Почему твоя бабушка не крикнула им в лицо?
– Потому что это за пределами человеческих возможностей.
– Согласна. Это за пределами человеческих возможностей.
– Так зачем ты задала этот вопрос?
– Потому что договориться о том, чего от человека нельзя требовать, напоминает нам о том, чего требовать можно. Мы можем расходиться во мнении о том, что именно мог бы сделать Франкфуртер, но мы согласны в том, что он мог бы сделать больше, чем сделал.
– Да.
– Теперь представь, как ты ешь гамбургер у себя в номере.
– Я чувствую себя посмешищем…
– Перестань говорить мне, что ты чувствуешь. Скажи, что ты можешь сделать.
– Конечно, я могу есть меньше животных продуктов. И, конечно, мне не стоит оставлять попытки из-за страха оказаться непоследовательным. Прямо сейчас я чувствую настоящую надежду, но…
– Перестань говорить мне, что ты чувствуешь.
– Но это из-за нашего разговора. С воспоминаниями об исторических травмах и на фоне такого пристрастного допроса моя нужда в маленьких каждодневных изменениях и моя способность их осуществить просто очевидны. Но я знаю, что будет дальше: пройдет время, я потеряю ориентиры, перестану оценивать свои жертвы в масштабе мировой катастрофы и снова начну сравнивать свою жизнь с ней самой. И не важно, что я знаю и чего хочу, я окажусь там, откуда начинал.
– Не надо так.
– Не надо сдаваться?
– Заострять внимание на надежде.
– Но это мотивирует.
– Конечно, когда у тебя есть надежда. Но если ты не полный невежда по части изменения климата и не питаешь никаких иллюзий, то чаще всего надежды у тебя нет. И что тогда? Если твой основной стимул – надежда, то тебе предстоит двигать яхту веслами в штиль, смотреть на поникший парус и ждать, пока он наполнится ветром и освободит тебя от бремени, которое кажется несправедливым. У Ноева ковчега не было паруса, и у нашего тоже нет. Легче прилагать усилия, зная, что никто и ничто нам не поможет.
– Я не уверен, что у меня хватит энергии продолжать это всю свою жизнь. Дело не только в гребле, а в том, что приходится грести против течения. Я думаю о тысяче завтраков и обедов, которые мне предстоят, и о том, что ни один из них не получится съесть бездумно, без борьбы с искушением, без риска вызвать косые взгляды.
– Вместо того чтобы думать о будущих завтраках с обедами, сосредоточься на ближайшем из них. Не отказывайся от гамбургеров навсегда. Просто в этот раз выбери что-нибудь другое. Трудно менять многолетние привычки, но поменять один обед вовсе не трудно. Со временем твой выбор станет новой привычкой.
– Так почему же за тридцать лет мне не стало проще соблюдать вегетарианство? Почему стало только труднее? Сейчас меня тянет на мясо больше, чем когда-либо с тех пор, как я стал вегетарианцем.
– Это так ужасно?
– Да, когда я поддаюсь искушению.
– Сколько раз ты ел мясо за последние десять лет?
– Не знаю. Раз двадцать?
– Это больше, чем ты предположил в начале книги.
– Тогда это было для разогрева.
– Давай скажем, что ты ел мясо сто раз.
– Столько раз нет.
– Хорошо, значит, ты ел его двести раз. За последние 10 950 завтраков, обедов и ужинов ты оплошал всего двести раз. Общий уровень твоего успеха равен 98 %.
– Я не ел его почти двести раз.
– Спрашиваешь, почему не стало легче? А я спрошу, почему было так легко.
– Потому что я говорю с тобой.
– Это как в той предсмертной записке, в «Споре с душой», только нам надо постараться, чтобы этот разговор никогда не кончался.
– А я хочу, чтобы он закончился. Хочу решить это раз и навсегда, как решил не убивать, не красть и не мусорить. Некоторые становятся веганами и больше об этом не думают. Для некоторых это так же просто, как не быть поджигателями – настолько очевидно и правильно, что не требует даже мыслей, не говоря уже о борьбе. Но когда дело касается еды, я всегда возвращаюсь к тому, с чего начинал.
– Ты слышал кое-что про акул?
– Что им нужно непрерывно двигаться или они умрут?
– Именно. Но это правда только в отношении некоторых видов акул. Большинству из них не нужно постоянно плыть, чтобы дышать.
– Неправда про страусов, неправда про акул.
– Но, может быть, как акула ты не относишься к большинству. Может быть, некоторым людям будет просто уменьшить потребление животных продуктов или полностью перейти на веганство, и им не придется всю жизнь спорить с собой на эту тему. Тебе просто нужно смириться, что твои ум и сердце устроены по-другому. Готов поспорить, что большинство людей в качестве акул не относятся к большинству.
– Так что мне делать, когда я возвращаюсь к тому, с чего начинал? Открыть документ в Word и написать тебе, какое я ничтожество?
– Нет, тебе просто нужно признать, что вернуться в начало – не значит вернуться в прежнее состояние. «Обнаружить себя» где бы то ни было – хороший знак, он подразумевает самоосознавание. Если бы ты пробежал половину марафона и вдруг всерьез задумался о том, что тебе бежать еще двадцать километров, тебе, вероятно, захотелось бы сойти с дистанции. Но разве отправная точка не находится еще дальше – там и тогда, когда ты решил пробежать марафон? И разве это решение не сопровождается целеустремленностью и некоторой долей радости? Именно поэтому люди повторяют обряд бракосочетания, чтобы вновь прикоснуться к краеугольному камню своего брака. Необходим определенный баланс, потому что есть вещи, которые нам нужно делать, даже если мы не чувствуем к этому желания – мы не можем ждать, пока наши чувства совпадут с необходимостью. Но иногда движущей силой может стать напоминание о том, почему нам изначально было так важно это сделать. В чем для тебя основополагающая истина?
– Не понял.
– Ну, мысль или фраза, на которой строится все остальное?
– Наша планета – это животноводческая ферма.
– Расскажи мне об этом.
– Так я же уже рассказал.
– Расскажи снова. Повторный рассказ не менее важен, чем самый первый.
– Мы ошибаемся насчет того, чем является наша планета, и поэтому ошибаемся в том, как ее спасти.
– Расскажи по-настоящему. Я не тороплюсь.
– Наша сосредоточенность на ископаемых видах топлива вынуждает нас представлять мировой кризис в виде дымовых труб и белых медведей. Не то чтобы эти вещи не имели значения, но в качестве эмблемы нашего кризиса они создают у нас впечатление, что наша планета – это фабрика, а к изменению климата наибольшее отношение имеют дикие животные, обитающие в отдаленных местах. Это впечатление не просто ошибочно, оно катастрофически контрпродуктивно. Нам никогда не справиться с изменением климата, никогда не спасти свой дом, пока мы не признаем, что наша планета – это животноводческая ферма. Это и есть моя отправная точка.
– Я думал, что мы не справляемся с изменением климата из-за отрицания, нет?
– Это предположение содержит в себе более злонамеренный вид отрицания, чем то отрицание, о котором в нем говорится.
– Ну-ка, ну-ка, расскажи.
– Но ты уже знаешь.
– Расскажи еще раз.
– Оно отделяет тех, кто согласен с научными данными, от тех, кто не согласен.
– Но ведь эта разница и так существует?
– Существует, и нет ничего банальнее. Единственная разница, имеющая значение, – это разница между теми, кто действует, и теми, кто нет. Франкфуртер сказал Карскому: «Я не способен поверить в то, что вы мне рассказали». Но представь, если бы все было не так. Представь, если бы он сказал: «Я вам верю». Представь, если бы он пообещал сделать все, что было в его силах, чтобы помочь спасти европейских евреев: собрать группу влиятельных людей, чтобы те выслушали Карского, убедить Конгресс инициировать официальное расследование немецких зверств, использовать свой голос, чтобы сделать эти не терпящие отлагательств вопросы достоянием общественности. И так далее.
– Звучит неплохо.
– Но потом, пообещав все это и, может быть, даже получив выгоду от полученного в результате ореола праведности, он ничего не сделал. Ни групповых слушаний, ни убеждения, ни воззваний. Еще хуже, он даже отказался сражаться в тылу: объедался продуктами, которые другие получали по карточкам, разъезжал на автомобиле сколько заблагорассудится и с такой скоростью, какая ему нравилась, и его дом был единственным на всей улице, где всю ночь горел свет. Знай мы это, имело ли бы значение то, как он ответил на проведенный в 1943 году опрос с целью выяснить отношение населения к войне в Европе?
– По крайней мере, Карский ушел бы со встречи с надеждой…
– Мы чрезвычайно переоцениваем роль отрицателей науки, потому что это позволяет согласным с наукой чувствовать свою праведность без необходимости действовать на основании признаваемых нами знаний. Всего 14 % американцев отрицают изменение климата, что намного меньше процента[279] тех, кто отрицает эволюцию, или что Земля вращается вокруг Солнца[280]. Шестьдесят девять процентов американских избирателей[281], включая большинство республиканцев, говорят, что Соединенным Штатам не следовало выходить из Парижского соглашения. Либералы могут перенять риторику и научиться создавать нужное впечатление, но нет ничего консервативнее, чем стремление «консервировать» – сохранять что-то в неизменном виде, будь то уклад жизни или природа.
– Как ты объяснишь, что все те люди, которые не отрицают, что планета в опасности, не встревожены тем, что она в опасности?
– Наверное, я назвал бы их глупыми или злонамеренными, если бы сам не был одним из них.
– Ты не встревожен?
– Хотел бы, но нет. Я говорю, что да, но нет. И чем тревожнее становится ситуация, тем тревожнее растет моя способность игнорировать эту тревогу.
– И как ты это объяснишь?
– Не знаю.
– Постарайся.
– Люди обладают необыкновенной способностью приспосабливаться.
– Звучит хреново.
– Не надо.
– Но она сделала достаточно?
– Хватит.
– Она бежала из своего местечка, потому что знала, что «должна что-то сделать». Она знала. Ее сестра пошла ее проводить, отдала твоей бабушке свою единственную пару туфель и сказала: «Тебе так везет, что ты едешь». Это же просто другой способ сказать: «Возьми меня с собой». Возможно, ее сестра была слишком молода для такого путешествия, и взять ее с собой означало гибель для них обеих. Возможно, в то время вера твоей бабушки была вовсе не настолько сильной, какой мы ее теперь считаем. Но ты грезишь о том, как ходил бы от дома к дому в ее местечке, хватал бы каждого оставшегося и кричал ему в лицо: «Ты должен что-нибудь сделать!» Почему твоя бабушка не крикнула им в лицо?
– Потому что это за пределами человеческих возможностей.
– Согласна. Это за пределами человеческих возможностей.
– Так зачем ты задала этот вопрос?
– Потому что договориться о том, чего от человека нельзя требовать, напоминает нам о том, чего требовать можно. Мы можем расходиться во мнении о том, что именно мог бы сделать Франкфуртер, но мы согласны в том, что он мог бы сделать больше, чем сделал.
– Да.
– Теперь представь, как ты ешь гамбургер у себя в номере.
– Я чувствую себя посмешищем…
– Перестань говорить мне, что ты чувствуешь. Скажи, что ты можешь сделать.
– Конечно, я могу есть меньше животных продуктов. И, конечно, мне не стоит оставлять попытки из-за страха оказаться непоследовательным. Прямо сейчас я чувствую настоящую надежду, но…
– Перестань говорить мне, что ты чувствуешь.
– Но это из-за нашего разговора. С воспоминаниями об исторических травмах и на фоне такого пристрастного допроса моя нужда в маленьких каждодневных изменениях и моя способность их осуществить просто очевидны. Но я знаю, что будет дальше: пройдет время, я потеряю ориентиры, перестану оценивать свои жертвы в масштабе мировой катастрофы и снова начну сравнивать свою жизнь с ней самой. И не важно, что я знаю и чего хочу, я окажусь там, откуда начинал.
– Не надо так.
– Не надо сдаваться?
– Заострять внимание на надежде.
– Но это мотивирует.
– Конечно, когда у тебя есть надежда. Но если ты не полный невежда по части изменения климата и не питаешь никаких иллюзий, то чаще всего надежды у тебя нет. И что тогда? Если твой основной стимул – надежда, то тебе предстоит двигать яхту веслами в штиль, смотреть на поникший парус и ждать, пока он наполнится ветром и освободит тебя от бремени, которое кажется несправедливым. У Ноева ковчега не было паруса, и у нашего тоже нет. Легче прилагать усилия, зная, что никто и ничто нам не поможет.
– Я не уверен, что у меня хватит энергии продолжать это всю свою жизнь. Дело не только в гребле, а в том, что приходится грести против течения. Я думаю о тысяче завтраков и обедов, которые мне предстоят, и о том, что ни один из них не получится съесть бездумно, без борьбы с искушением, без риска вызвать косые взгляды.
– Вместо того чтобы думать о будущих завтраках с обедами, сосредоточься на ближайшем из них. Не отказывайся от гамбургеров навсегда. Просто в этот раз выбери что-нибудь другое. Трудно менять многолетние привычки, но поменять один обед вовсе не трудно. Со временем твой выбор станет новой привычкой.
– Так почему же за тридцать лет мне не стало проще соблюдать вегетарианство? Почему стало только труднее? Сейчас меня тянет на мясо больше, чем когда-либо с тех пор, как я стал вегетарианцем.
– Это так ужасно?
– Да, когда я поддаюсь искушению.
– Сколько раз ты ел мясо за последние десять лет?
– Не знаю. Раз двадцать?
– Это больше, чем ты предположил в начале книги.
– Тогда это было для разогрева.
– Давай скажем, что ты ел мясо сто раз.
– Столько раз нет.
– Хорошо, значит, ты ел его двести раз. За последние 10 950 завтраков, обедов и ужинов ты оплошал всего двести раз. Общий уровень твоего успеха равен 98 %.
– Я не ел его почти двести раз.
– Спрашиваешь, почему не стало легче? А я спрошу, почему было так легко.
– Потому что я говорю с тобой.
– Это как в той предсмертной записке, в «Споре с душой», только нам надо постараться, чтобы этот разговор никогда не кончался.
– А я хочу, чтобы он закончился. Хочу решить это раз и навсегда, как решил не убивать, не красть и не мусорить. Некоторые становятся веганами и больше об этом не думают. Для некоторых это так же просто, как не быть поджигателями – настолько очевидно и правильно, что не требует даже мыслей, не говоря уже о борьбе. Но когда дело касается еды, я всегда возвращаюсь к тому, с чего начинал.
– Ты слышал кое-что про акул?
– Что им нужно непрерывно двигаться или они умрут?
– Именно. Но это правда только в отношении некоторых видов акул. Большинству из них не нужно постоянно плыть, чтобы дышать.
– Неправда про страусов, неправда про акул.
– Но, может быть, как акула ты не относишься к большинству. Может быть, некоторым людям будет просто уменьшить потребление животных продуктов или полностью перейти на веганство, и им не придется всю жизнь спорить с собой на эту тему. Тебе просто нужно смириться, что твои ум и сердце устроены по-другому. Готов поспорить, что большинство людей в качестве акул не относятся к большинству.
– Так что мне делать, когда я возвращаюсь к тому, с чего начинал? Открыть документ в Word и написать тебе, какое я ничтожество?
– Нет, тебе просто нужно признать, что вернуться в начало – не значит вернуться в прежнее состояние. «Обнаружить себя» где бы то ни было – хороший знак, он подразумевает самоосознавание. Если бы ты пробежал половину марафона и вдруг всерьез задумался о том, что тебе бежать еще двадцать километров, тебе, вероятно, захотелось бы сойти с дистанции. Но разве отправная точка не находится еще дальше – там и тогда, когда ты решил пробежать марафон? И разве это решение не сопровождается целеустремленностью и некоторой долей радости? Именно поэтому люди повторяют обряд бракосочетания, чтобы вновь прикоснуться к краеугольному камню своего брака. Необходим определенный баланс, потому что есть вещи, которые нам нужно делать, даже если мы не чувствуем к этому желания – мы не можем ждать, пока наши чувства совпадут с необходимостью. Но иногда движущей силой может стать напоминание о том, почему нам изначально было так важно это сделать. В чем для тебя основополагающая истина?
– Не понял.
– Ну, мысль или фраза, на которой строится все остальное?
– Наша планета – это животноводческая ферма.
– Расскажи мне об этом.
– Так я же уже рассказал.
– Расскажи снова. Повторный рассказ не менее важен, чем самый первый.
– Мы ошибаемся насчет того, чем является наша планета, и поэтому ошибаемся в том, как ее спасти.
– Расскажи по-настоящему. Я не тороплюсь.
– Наша сосредоточенность на ископаемых видах топлива вынуждает нас представлять мировой кризис в виде дымовых труб и белых медведей. Не то чтобы эти вещи не имели значения, но в качестве эмблемы нашего кризиса они создают у нас впечатление, что наша планета – это фабрика, а к изменению климата наибольшее отношение имеют дикие животные, обитающие в отдаленных местах. Это впечатление не просто ошибочно, оно катастрофически контрпродуктивно. Нам никогда не справиться с изменением климата, никогда не спасти свой дом, пока мы не признаем, что наша планета – это животноводческая ферма. Это и есть моя отправная точка.
– Я думал, что мы не справляемся с изменением климата из-за отрицания, нет?
– Это предположение содержит в себе более злонамеренный вид отрицания, чем то отрицание, о котором в нем говорится.
– Ну-ка, ну-ка, расскажи.
– Но ты уже знаешь.
– Расскажи еще раз.
– Оно отделяет тех, кто согласен с научными данными, от тех, кто не согласен.
– Но ведь эта разница и так существует?
– Существует, и нет ничего банальнее. Единственная разница, имеющая значение, – это разница между теми, кто действует, и теми, кто нет. Франкфуртер сказал Карскому: «Я не способен поверить в то, что вы мне рассказали». Но представь, если бы все было не так. Представь, если бы он сказал: «Я вам верю». Представь, если бы он пообещал сделать все, что было в его силах, чтобы помочь спасти европейских евреев: собрать группу влиятельных людей, чтобы те выслушали Карского, убедить Конгресс инициировать официальное расследование немецких зверств, использовать свой голос, чтобы сделать эти не терпящие отлагательств вопросы достоянием общественности. И так далее.
– Звучит неплохо.
– Но потом, пообещав все это и, может быть, даже получив выгоду от полученного в результате ореола праведности, он ничего не сделал. Ни групповых слушаний, ни убеждения, ни воззваний. Еще хуже, он даже отказался сражаться в тылу: объедался продуктами, которые другие получали по карточкам, разъезжал на автомобиле сколько заблагорассудится и с такой скоростью, какая ему нравилась, и его дом был единственным на всей улице, где всю ночь горел свет. Знай мы это, имело ли бы значение то, как он ответил на проведенный в 1943 году опрос с целью выяснить отношение населения к войне в Европе?
– По крайней мере, Карский ушел бы со встречи с надеждой…
– Мы чрезвычайно переоцениваем роль отрицателей науки, потому что это позволяет согласным с наукой чувствовать свою праведность без необходимости действовать на основании признаваемых нами знаний. Всего 14 % американцев отрицают изменение климата, что намного меньше процента[279] тех, кто отрицает эволюцию, или что Земля вращается вокруг Солнца[280]. Шестьдесят девять процентов американских избирателей[281], включая большинство республиканцев, говорят, что Соединенным Штатам не следовало выходить из Парижского соглашения. Либералы могут перенять риторику и научиться создавать нужное впечатление, но нет ничего консервативнее, чем стремление «консервировать» – сохранять что-то в неизменном виде, будь то уклад жизни или природа.
– Как ты объяснишь, что все те люди, которые не отрицают, что планета в опасности, не встревожены тем, что она в опасности?
– Наверное, я назвал бы их глупыми или злонамеренными, если бы сам не был одним из них.
– Ты не встревожен?
– Хотел бы, но нет. Я говорю, что да, но нет. И чем тревожнее становится ситуация, тем тревожнее растет моя способность игнорировать эту тревогу.
– И как ты это объяснишь?
– Не знаю.
– Постарайся.
– Люди обладают необыкновенной способностью приспосабливаться.
– Звучит хреново.