Поезд убийц

— Потому что когда кого-то убивают или даже когда кто-то нападает на другого человека, не убивая его, — это разбивает сердце, — говорит Судзуки. — Это грустная вещь, лишающая надежды, непоправимая. Я бы хотел, чтобы она никогда не происходила.

Принцу совершенно неинтересно слушать подобные рассуждения.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, и совершенно с этим согласен, — лжет он. — Но меня интересуют не этические объяснения вроде этого. Если кто-то чувствует иначе, разве не становится тогда убийство нормальным? Есть такие вещи, как война и смертная казнь, но никто из взрослых не считает их неестественными, и в обществе это не порицается.

— Да, это так, — Судзуки кивает, как будто ожидал, что Принц это скажет. — Как я и сказал, это было всего лишь мое личное мнение по данному вопросу. Но это самое главное. Я считаю, что люди никогда не должны убивать других людей, ни при каких обстоятельствах. Смерть — это самая грустная вещь на свете. Но это не тот ответ, который ты хочешь услышать. Поэтому, — неожиданно продолжает он все тем же доброжелательным тоном, — есть кое-что, о чем я хочу спросить тебя.

— О чем?

— Что бы ты сделал, если бы я прямо сейчас и здесь на тебя помочился?

Принц, не ожидавший настолько детского вопроса, в удивлении открывает рот.

— Что?

— Что бы ты сделал, если бы я заставил тебя снять с себя всю одежду?

— Вам что, нравятся подобные вещи?

— Нет. Просто подумай об этом. Недопустимо справлять малую нужду прямо в вагоне поезда. Недопустимо заставлять кого-то раздеваться. Нельзя лгать и распространять ложные слухи. Нельзя курить. Нельзя сесть на синкансэн, не купив билет. И ты должен заплатить деньги, чтобы попить сока.

— О чем вы говорите?

— Например, прямо сейчас я хочу тебя избить. Мне можно это сделать?

— Вы серьезно?

— Что, если да? Что ты будешь делать?

— Но я не хочу.

— Почему?

Принц размышляет над ответом. «Должен ли я сказать ему, что просто потому, что я не хочу, чтобы он это делал, — или что он может сделать это, если ему так хочется?»

— Жизнь полна правил и запретов. — Судзуки пожимает плечами. — Есть правила относительно всего. Если б ты был сам по себе, то не возникало бы никаких вопросов, что тебе можно, а чего нельзя; но как только появляется кто-то другой, тотчас возникают самые разнообразные правила. В любой момент нашего существования мы окружены бесконечными правилами, у которых как будто нет никаких ясных оснований. Иногда нам кажется, что нам едва ли позволено хоть что-нибудь. Поэтому мне странно, что из всех многочисленных правил и запретов, о которых можно спросить, больше всего тебя интересует, почему же нельзя убивать людей. Конечно, я слышал этот вопрос и от других детей тоже. Ты мог бы спросить, почему нельзя бить людей, почему ты не можешь без спроса прийти в чужой дом и лечь там спать или почему тебе не позволено разводить костер в школе. Почему нехорошо оскорблять других людей. И так далее. Так много правил, в которых гораздо меньше смысла, чем в запрете на убийство… Так что каждый раз, когда я слышу от кого-то твоего возраста вопрос о том, почему же нельзя убивать людей, у меня возникает ощущение, что он просто пытается довести все до крайности — просто для того, чтобы заставить взрослых испытать дискомфорт. Прости меня, пожалуйста, но это именно так и выглядит.

— Но я правда хочу знать почему.

— Как я уже сказал, жизнь полна правил — бесконечных правил. Однако есть множество правил, даже нарушив которые ты все еще можешь все исправить. Скажем, если я украду твой кошелек, то могу просто его тебе вернуть, или если я что-то пролью на твою одежду, даже если она будет непоправимо испорчена, я все же смогу купить тебе новую. Возможно, это немного испортит нашу дружбу и сделает наши отношения натянутыми, но все же можно будет сделать вид, что все более или менее по-прежнему. Но когда кто-то умирает, это невозможно исправить. Нельзя вернуть умершего обратно в мир живых.

Принц фыркает, уже готовый спросить, потому ли это, что каждая человеческая жизнь замечательна и прекрасна, но прежде, чем он успевает открыть рот, Судзуки продолжает.

— И я не хочу сказать, что в каждой человеческой жизни есть что-то особенно замечательное и прекрасное, — говорит он серьезно. — Но подумай об этом с другой точки зрения. Что, если б ты сжег единственную существующую копию манги? Как только она исчезла, ты никогда не сможешь ее вернуть, ведь второй такой нет на свете. Конечно же, я не считаю, что человеческая жизнь и манга обладают одинаковой ценностью, но в качестве объективного сравнения можно допустить, что в этом смысле они одинаковы. Поэтому, когда ты спрашиваешь меня, почему нельзя убивать людей, ты можешь также спросить меня, почему нельзя сжигать последнюю существующую копию редчайшей манги.

— Учитель, какой ты оказался неожиданно разговорчивый! — смеется пожилой мужчина.

Но едва ли можно сказать, что Судзуки взволнован или экзальтирован, — напротив, чем больше он говорит, тем тише и спокойнее становится, тем более размеренно звучит его вежливая речь. Принца охватывает странное подозрение, что его собеседник, возможно, не совсем человек.

— И вот, после всего, что я сказал, я дам тебе мое заключение. — Голос Судзуки звучит так, будто он говорит своим ученикам, что этот вопрос обязательно будет спрошен на экзамене, так что они должны слушать его внимательно, если хотят узнать ответ.

— Д-да?

— Если бы людям было позволено убивать друг друга, государство не могло бы нормально функционировать.

— Государство? — Принц хмурится, боясь, что ответ может расплыться в абстракцию.

— Если бы люди знали, что завтра их может кто-то убить, вся экономическая активность затормозилась бы. Начнем с того, что не существует экономики без неотчуждаемого права частной собственности. Я полагаю, что ты согласишься с этим. Если б не было никаких гарантий, что купленная тобой вещь будет принадлежать тебе, то не было бы никакого смысла в деньгах. Обладание деньгами перестало бы что-либо значить. А мы говорим о человеческой жизни — о самой большой ценности, которой только может обладать человек. Если мы рассматриваем жизнь с экономических позиций, то для того, чтобы экономика государства нормально и эффективно функционировала, нам необходима законодательная защита человеческой жизни, или, по крайней мере, претензия на подобную защиту. Именно поэтому государство разрабатывает самые разные правила и запреты, и один из них — это запрет на убийство. Это лишь одно из множества важных правил. Если иметь это в виду, то можно с легкостью понять логику того, почему разрешены войны и смертная казнь. Потому что они служат интересам государства. Позволено лишь то, что безопасно или полезно для государства. И это не имеет никакого отношения к морали и этике.

Синкансэн подъезжает к станции Син-Ханамаки.

Он останавливается на одну минуту, как будто для того, чтобы перевести дыхание. Затем снова начинает двигаться, и за окнами вновь скользит пейзаж.





Божья Коровка




Нанао с огромным интересом слушает, что говорит Судзуки. Есть что-то воодушевляющее и освежающее в том, насколько бесстрастно учитель объясняет школьнику ответ на его вопрос.


— В некоторых отдаленных странах, возможно, считается, что убивать людей нормально. Я не могу сказать это с уверенностью, но не исключаю, что где-то в мире есть государство или община, в которой убийства разрешены. Запрет на убийство, в сущности, сводится лишь к государственному законодательству. Так что, если ты поедешь в подобную страну, тебе будет позволено убивать людей, а людям — разрешено убить тебя.

Это, конечно же, не первый раз, когда Нанао становится свидетелем подобных дискуссий и такого рода аргументации, и он не слышит в ней ничего особенно нового, но то, как Судзуки методично излагает свои мысли, облегчает их понимание и не вызывает у Нанао никакого внутреннего протеста. Он убивал в прошлом — гораздо больше, чем один раз, так что прослушивание пространной лекции о причинах законодательного запрета на убийства едва ли может сподвигнуть его на душевные поиски или подтолкнуть к изменению своего жизненного пути, но ему просто нравится, как говорит Судзуки, — одновременно вежливо, почти нежно, и вместе с тем уверенно.

— Если тебе интересны причины, по которым запрещено убийство, не относящиеся к сфере этики, то единственное возможное обоснование — юридическое. Попытка обойти законодательную аргументацию и найти другие возможные объяснения — это все равно что спрашивать: почему мы должны есть овощи, если исключить тот факт, что в них содержатся питательные вещества и витамины? Я бы сказал, что это разновидность интеллектуального жульничества. — Судзуки останавливается и вздыхает. — Но здесь я хотел бы повторить то, что сказал в самом начале: просто я думаю, что убивать людей неправильно. Для меня все это не имеет никакого отношения к государственным законам и правилам. Когда кто-то уходит из этого мира, когда его душа исчезает навеки — это ужасно и невыносимо трагично.

— Учитель, а когда ты говоришь это, — спрашивает пожилой мужчина, — ты имеешь в виду кого-то конкретного?

— Да, я подумала о том же, — соглашается женщина.

— Моя жена умерла, хотя это случилось уже довольно давно… — Судзуки отворачивается. Видимо, в этом и есть причина, по которой Нанао никак не мог разглядеть искры жизни в его глазах. — Она была убита.

— Ох, нет, — глаза женщины расширяются.

«Так вот оно что», — удивленно думает Нанао.

— Что случилось с тем, кто ее убил, кто бы это ни был? — интересуется мужчина с таким видом, будто он немедленно готов вмешаться и отомстить.

— Он мертв. Все они мертвы, все кончено, — так же спокойно говорит Судзуки. — Когда я думаю о том, почему это произошло, почему моя жена погибла, я до сих пор не могу этого понять. Хотя я был там и все видел, все это кажется мне лишь сном, призрачным видением. Сигнал светофора все никак не переключался, все не становился зеленым, да, об этом я думал, и когда я начал думать об этом, я обнаружил, что стою на платформе на станции.

— И что все это значит? — Мужчина криво улыбается. — Какая-то галлюцинация?

— Я всегда думал, что станция Токио конечная, не ожидал, что поезд проедет ее, не останавливаясь…

Голос Судзуки становится все мягче и тише, он продолжает говорить бессмыслицу, и в глазах его появляется выражение отчаяния, словно он медленно погружается в свой старый ночной кошмар, из которого не находит выхода. В какой-то момент учитель вдруг встряхивает головой и как будто возвращается в реальность.

— Каждый раз, когда я начинаю думать о моей жене, мне кажется, будто я упал в какую-то темную тесную яму в земле. Я представляю ее скитающейся без цели в абсолютно черной пустыне. Она там совсем одна, она не может позвать на помощь или ответить мне, когда я зову ее, — слепая, испуганная, обреченная на вечные блуждания в темноте, и я ничего не могу сделать, чтобы спасти ее. Я не могу ее отыскать, и иногда мне кажется, что я могу случайно отвлечься и забыть о ней совсем. И она останется совсем одна в этой ночи — у нее не будет ничего, кроме ее бездонной печали…

— Говоришь ты так мудрено, что тебя не всегда можно понять, но человек ты хороший, учитель, — говорит мужчина. — Решено, мы обязательно отправим Ватару учиться к тебе на курсы. — Если он и шутит, то лишь отчасти. — Дай мне свою визитку.

Судзуки тотчас услужливо тянется к карману своего пиджака, потом смущенно смеется:

— Ох, я ведь оставил все свои вещи на другом месте. И все конфеты, которые я купил! — Он вдруг кажется беззаботным студентом университета. — Нужно забрать их, пока мы не приехали в Мориока. — Он поднимается. — Я ведь еду навестить родителей моей жены впервые после ее смерти. Мне потребовалось так много времени, прежде чем я почувствовал себя готовым с ними увидеться…

— Э-э, понятное дело. Но хорошо, что ты все-таки собрался, — несмотря на то что Сигэру Кимура произносит это грубоватым тоном, он очевидно рад, что воссоединение семьи все же состоится.

Судзуки уходит в сторону задних вагонов синкансэна.

— Ну что, ты доволен? — обращается мужчина к школьнику. — Этот ответ был для тебя достаточно хорош? Как по мне, так каждый сам за себя решает, убивать ему или не убивать, так что я с мнением учителя не могу согласиться. Но все же говорил он, на мой взгляд, убедительно. Так что ты думаешь?

Какой-то яркий отсвет вспыхивает в глазах мальчика. Нанао пытается понять, что это может быть — он злится или просто впечатлен; но прежде, чем ему удается определиться, выражение лица ребенка возвращается к нормальному — все напряжение исчезает, как будто из воздушного шарика вышел весь воздух.

— Нет, этот ответ не показался мне особенно осмысленным. Я был им разочарован. — Его напряжение, может быть, и ушло, но в голосе определенно скрыты шипы.

— О, поглядите-ка на него, он расстроен… Так тебе и надо. Надоело уже это его отношение ко всему и всем, будто он все насквозь видит, — голос мужчины звучит громко и уверенно, и он снова достает свой пистолет. — Слушай сюда, школьник, я тоже тебя кое-чему научу.

— Да, и чему же?

— Этот вопрос, который ты задал. Когда мне было лет десять, я тоже спрашивал о подобных вещах.

Женщина рядом с ним сдержанно смеется, не размыкая губ.

— Ты-то думаешь, что очень умный, вот только все задают одни и те же вопросы, когда они молоды и глупы. «Почему нельзя убивать людей?» — дети спрашивают об этом лишь для того, чтобы поставить в тупик взрослых. Они спрашивают: «Если мы и так умрем, какой смысл в том, чтобы жить?» — и считают, что это так философски, как будто они — единственные, кому когда-либо приходила в голову эта мысль. Выглядит так, будто ты хвастаешься перед нами тем, что заболел корью. Да мы уже давным-давно ею переболели, когда были в твоем возрасте. Нашел тоже причину, чтобы нос задирать.

— Я согласна, — говорит женщина. — Мне не нравятся дети, которые хвастаются тем, что не плачут, когда смотрят грустные фильмы. Потому что никто не плачет над фильмами, когда он молод. А с возрастом все становятся сентиментальными, это естественно. Я никогда не плакала над фильмами в молодости. Так что, если кто-нибудь хочет похвастаться своей выдержкой, пусть делает это, перешагнув порог шестидесятилетия… Ох, простите, я не собиралась начинать проповедовать. — Она дотрагивается кончиками пальцев до угла рта, а затем с улыбкой делает вид, что застегивает рот на молнию.

Ее жест напоминает Нанао о молнии рюкзака. Он опускает на него глаза и обнаруживает, что рюкзак все еще открыт. В нем виднеется пистолет.

«Все же я должен им воспользоваться. Только нужно дождаться удобного момента». Он сосредотачивается.

Но в эту секунду Принц вдруг склоняет голову и говорит жалостным тоном:

— Дедуля, бабуля, пожалуйста, простите меня…





Принц




Он просто в ярости, и само это ощущение злит его еще сильнее. Судзуки не разговаривал с Принцем свысока, но весь его идеально логически выстроенный ответ больше всего напоминал притчу, и это вызывает у Принца неожиданное инстинктивное отторжение — почти физиологическое. Как будто он увидел насекомое с множеством шевелящихся ног или растение неестественно яркого оттенка. А слышать, как эта пожилая пара хвалится годами своего опыта и накопленной мудростью, просто невыносимо и окончательно выводит его из себя.