Побег из приюта

Несмотря на сонливость, Рики был уверен, что не сможет и глаз сомкнуть в этом месте, даже если в него засадят шприц с очередной порцией успокоительного. Отдых в этих стенах казался чем-то нереальным. Он проваливался в сон и снова вскидывался в полной уверенности, что кто-то стоит за дверью и подслушивает. Его тревожный сон был прерван воплем посреди ночи (по крайней мере, ему показалось, что это было ночью – в камере с плотно закрытыми окнами судить об этом было сложно).

Он с усилием сел на кровати, преодолевая тяжесть в словно свинцом налитых конечностях. Вопль повторился, а затем раздался еще раз, окончательно его разбудив. Рики встал и, волоча ноги, направился к двери. Он прижался к ледяной поверхности и, медленно скользнув ладонью вниз, стиснул пальцами ручку, с изумлением ощутив, как она подалась под едва ощутимым нажимом. Этого не могло быть. Никто не позволил бы ему бродить по коридорам Бруклина в одиночестве. Прием, оказанный ему мускулистыми санитарами, ясно дал понять, чего следует ожидать от этого места. Неужели санитары допустили оплошность, забыв его запереть? В коридоре было темно и тихо. Не было видно ни медсестер, ни санитаров, ни других пациентов. Не было вообще ни малейших признаков жизни, не считая гула, напоминающего медленное и тихое биение огромного сердца, который он ощущал ступнями. Возможно, это ворчали, уподобляясь древнему дремлющему зверю, трубы старой системы отопления. Корень здания. Его сердцевина. Живое, бьющееся сердце клиники.

Рики зашлепал по коридору к лестнице, ощущая замерзшими босыми ногами холодный как лед пол. Молочно-белый свет заполнил пространство, озарив лестницу, по которой он спустился на площадку первого этажа. Ритмичный стук сердца манил, и Рики пошел на зов. На самом деле он не чувствовал себя в безопасности. Но он бросал вызов тем, в чьей власти оказался. Что они могут ему сделать? Вышвырнуть прочь? Он не виноват в том, что эти идиоты не заперли дверь.

А еще – и ему самому это казалось странным – низкое бам-ба-бам сердца клиники придавало смелости. Этот стук его почти успокаивал.

И только когда он дошел до вестибюля, все страхи вернулись. Лишь несколько часов назад он сидел здесь, глядя, как Бутч заполняет бумаги. Мама плакала. «Ты не будешь по мне скучать?» – прошептал он, по-детски широко распахнув глаза. «Милый…» Она едва не сдалась, глядя на его дрожащие губы. «Нет, только не это. Хватит», – вмешался Бутч, рассеивая чары. Рики возненавидел его за это.

Он ощутил, как с новой силой накатывает волна ужаса и шока, которые он тогда испытал, словно намереваясь окончательно его поглотить. Он ринулся к наружной двери, на какое-то безумное мгновение решив, что лучше попытаться вырваться отсюда, чем дозвониться до мамы по телефону. Но на этот раз удача ему изменила – двери были заперты.

Сердце или котел… что бы ни издавало этот звук, снова принялось манить его к себе еще настойчивее, и он последовал на зов, но уже осторожнее. «Некуда бежать», – всплыло в уме. Песня, идея. Исходящий из подвала звук напоминал основную ее мысль – он был таким же нарастающим, настойчивым, темным и заразительным.

Некуда бежать…

Он находился в совершенно незнакомом месте клиники. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Он еще не провел здесь и суток.

Вестибюль остался позади. Узкий коридор с выходящими в него дверями офисов и кладовых исчезал в зияющей пасти тьмы. Арка. Арка, ведущая вниз.

Рики продолжил спускаться, ощупывая грубую каменную кладку стен и все больше погружаясь в холодные глубины подземелья, где пахло червями и сырой землей. Казалось, этой лестнице не будет конца, а ритмичное бам-ба-бам ревело все громче, заставляя тело вибрировать, пока не стало частью его, сплетаясь с овладевшим им ужасом и даже кирпичами и скрепляющим их цементом. Трубы клокотали и скрипели, временами в них раздавался громкий стук, и тогда начинало казаться, что они вот-вот лопнут.





Он искал. Он вдруг понял, что занят отчаянными поисками, но не телефона или выхода, а источника ритмичного стука.

Рики шел на этот стук, пока не оказался в длинном коридоре с потолками настолько высокими, что с таким же успехом мог находиться под открытым небом. Что-то царапнуло его спину, но когда он оглянулся, то ничего не увидел. Именно в этот момент он понял, что, скорее всего, спит. Острые человеческие ногти пронзили его рубашку, обжигая кожу, но позади по-прежнему ничего не было. Он был один в этом коридоре.

Жгучая боль заставила его стиснуть зубы, и он двинулся дальше, идя на стук бьющегося сердца, минуя множество глухих дверей по обе стороны от себя. Все двери были закрыты и заперты. Он понимал, что в кошмарном сне так и должно быть, но все равно дергал каждую из них. Внезапно пришла уверенность, что разбудивший его вопль донесся из этого коридора. Что за дальней дверью справа находится кто-то, кто кричал так громко, что он услышал его в своей палате наверху, и биение сердца вело его прямо к источнику крика.

И когда Рики приблизился к последней двери справа, она оказалась отперта, как и дверь его комнаты. Наверняка это опять чья-то халатность. Он должен войти внутрь, чтобы спастись от когтей, царапавших его спину, и найти сердце, грохочущее у него в ушах. Теперь это был стук его собственного сердца, его собственный пульсирующий ужас.





Он остановился у двери и заглянул в комнату. Царапающие ногти уже были внутри него, разрывая живот, подбираясь к горлу. Никто больше не кричал, и сердце тоже перестало стучать. Воцарилась тишина. И тут он увидел ее. Посреди пустой комнаты стояла маленькая девочка в грязной, изорванной в клочья ночной сорочке. Она начала медленно оборачиваться. Она поворачивалась и поворачивалась, но Рики ничего не видел, кроме длинных грязных волос.

Под этими волосами не было лица, но каким-то образом он ощущал ее глаза. Глаза были устремлены на него – они наблюдали и взвешивали… Теперь он был частью этого места. Его увидели.





Глава 3




К утру он понемногу начал приходить в себя, поднявшись с неотвязно засевшей в голове песней «Некуда бежать»[1].

«Это всего лишь навеянный тревогой сон», – решил Рики. Он не мог просто так покинуть свою комнату посреди ночи.

Чтобы убедиться в этом, он осмотрел ступни. Чистые. Он вздохнул с облегчением, в котором не хотел признаваться даже самому себе.

Итак, он вернулся к плану А – поискам телефона. Его родители – во всяком случае, его мама – вернутся за ним, и очень скоро. Она не может жить без своего сладенького медвежонка. Она приедет за ним с Бутчем или без него, потому что слишком слабая и хрупкая, чтобы не сделать этого. Это было не оскорблением, а всего лишь констатацией факта. Она не справлялась с жизнью, если его не было рядом, – не могла принимать ни мелких, ни серьезных решений, да и вообще ничего не могла.

Проклятье! Он почти ее убедил тогда, в вестибюле, но Бутчу нужно было все испортить. Именно поэтому она снова вышла замуж так скоро после исчезновения его настоящего отца. Спустя год суды удовлетворили прошение о разводе на основании «покинутости», и к этому моменту в их жизни уже был Бутч. Казалось, он грыз удила, нетерпеливо ожидая возможности занять место его настоящего папы. Она просто не могла оставаться одна. Она была неспособна ни за что отвечать. Рики не был уверен, что ненавидит свою мать, но она совершенно определенно ему не нравилась.

И все же, хоть он и считал вздором поговорку «кровь людская не вода», именно с ее помощью он рассчитывал в конце концов выбраться на свободу.

Скоро он снова будет в Бостоне, в своей комнате в окружении плакатов с фотографиями Пола и Джона, своей одежды и своих вещей, своих книг и бейсбольных карточек. Возможно, ему даже вернут его Бискейн – настоящий билет на свободу, которым Рики едва успел воспользоваться перед последней серией обрушившихся на него наказаний.

Он уже представлял себе опущенные стекла, грохочущую музыку, изумительный аромат гамбургеров и хот-догов с десятков окрестных грилей, который доносили порывы весеннего ветра… По крайней мере, вчера мама позволила ему съесть последний гамбургер перед тем, как увезти сюда, но Бутч согласился лишь включить по радио обзор бейсбольных матчей, отказавшись переключать каналы.

Раздался короткий робкий стук в дверь. Рики сел в постели и опустил ноги на пол, обеими руками приглаживая взлохмаченные волосы. Дверь отворилась, и в комнату вошла добродушного вида рыжеволосая медсестра.

– Привет? Я не помешала?

Рики, фыркнув, приподнялся и оперся на спинку кровати.

– Здесь так шутят, да?


Хорошенькой он бы ее не назвал. Скорее, безобидной. Чистой. И приблизительно такой же жесткой, как бумажный кораблик. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых читалась растерянность.

– А-а, нет, я не шутила. – Она крепко прижала к груди папку-планшет. – Я медсестра Эш. Я буду отвечать за ваше лечение здесь, в Бруклине.

– Эш. Медсестра Эш. Хм… Столь зловещее имя как нельзя лучше подходит для этой очаровательной темницы[2].

Ее лицо окаменело, и она, пожав плечами, опустила глаза на свои записи.

– Если вам легче относиться к происходящему с юмором, я не возражаю, – с безразличным видом сказала она. – Нам предстоит многое узнать друг о друге, и я люблю, когда мои пациенты сохраняют бодрость духа, если это вообще возможно. Или, по крайней мере, не ставят палки в колеса.

– Да, да, – отозвался он, отдавая ей честь.

Обычно Рики приходилось иметь дело с психотерапевтами в строгих костюмах, взирающими на него сквозь стекла очков. На этот раз, возможно, удастся немного развлечься. Она была немногим старше его и выглядела слишком юной для медсестры. Если он правильно разыграет карты, они подружатся, а друг мог бы помочь ему с телефонным звонком матери.

– Ну и какие порядки на этом славном корабле под названием «психушка»? Строгие или не очень?

Когда пытаешься завести друзей, лучше вести себя слегка игриво, хотя заигрывать со старыми пыльными психологами, которым его обычно поручали, не было никакого смысла.

– Я полагаю, вам нелегко, с учетом того, что вы… – Сестра Эш замолчала, просматривая бумаги, среди которых имелось и заявление Бутча.

Она не договорила, и Рики совершенно точно мог указать момент, когда она увидела причину, по которой он тут очутился. После его имени (Керрик Эндрю Десмонд, хотя Керриком его не называл никто, кроме бабушки и Бутча, когда тот бывал зол), возраста, веса и даты рождения должно было находиться описание его проблемы на этот раз, какой бы туманный эвфемизм ни выбрал для этого Бутч.

В прошлые два раза в этих заявлениях он также ссылался на «приступы агрессии». На самом деле это случилось лишь однажды, и после всех оскорблений в адрес Рики Бутч заслужил того, что он швырнул ему в голову вилку.

– С учетом того, что меня застали в постели с соседским мальчиком. Хотя он скорее молодой мужчина. Я не такой уж извращенец.

– Вы вообще не извращенец, мистер Десмонд, – спокойно ответила сестра Эш. Хм… Это было что-то новенькое. – Мне не нравятся такие слова. Они заставляют испытывать стыд. А лечение не имеет ничего общего со стыдом.

Возможно, она и в самом деле не такая, как другие. Он в этом сомневался, но всякое бывает.

– Вы шокируете меня, сестра Эш. Но в хорошем смысле.

Она улыбнулась и на мгновение стала почти хорошенькой.

– Пожалуйста, скажите мне, если вам будет трудно осваиваться здесь. Местные порядки могут показаться… – она прикусила губу и заколебалась, – неожиданными.

– О, уверяю вас, я справлюсь с чем угодно. Я родился в семье тюремщиков.

Пожалуй, это было преувеличением.

Она шагнула было к двери, но остановилась и нахмурилась, качая головой.

– Боюсь, что до сих пор жизнь была к вам несправедлива.

А вот это было сказано очень мягко.

– Боюсь, что она несправедлива ко всем.

– Я скоро к вам еще загляну, – произнесла она, направляясь к двери.

Ему показалось, что она отвернулась слишком поспешно, – возможно, чтобы скрыть румянец, переползающий со щек на шею.

Он остался настолько доволен собой, что почувствовал себя намного лучше, но тут тишину пронзил уже знакомый ему детский крик. Дверь со стуком захлопнулась, раздался щелчок запираемого замка, и улыбка сползла с лица Рики. Это не был вопль человека, утратившего рассудок. Это был крик боли.





Глава 4




Завтрак был в семь. Ланч – в полдень. Предсказуемо. В полном соответствии со строгими больничными правилами. Когда Рики поинтересовался у остролицей медсестры, сопровождавшей его на ланч, какое ожидается меню, она покачала головой и невесело усмехнулась.

– Суп и хлеб, мистер Десмонд, суп и хлеб. Вы все узнаете.

Она не была такой доброжелательной и не краснела так легко, как сестра Эш.

Завтрак состоял из полужидкой овсяной каши и омлета (не совсем омлета, да и сделанного, как он подозревал, не из настоящих яиц, а из яичного порошка). Подавиться чем-то из этого было совершенно нереально. Вероятно, теми же соображениями объяснялись и суп с хлебом.

Он ел молча, внимательно разглядывая кафетерий, представлявший собой просторное помещение, которое служило самым разным целям. От кухни его отделяла большая дверь в конце коридора, а от главного вестибюля клиники – арочный проем, который в случае необходимости можно было закрыть и запереть на ключ. Его окружала белизна. Все было ослепительно-белым и чистым. Тут было настолько чисто, что даже есть можно было прямо с пола, – к счастью, к этому его принуждать не стали.

До него как будто издалека доносился стук барабанившего по стенам клиники дождя – напоминание о том, что жизнь снаружи продолжается, несмотря на то, что его собственное существование поставили на паузу, заперев внутри Бруклина.