По следам прошлого

И встречи с Асфи не искал, наоборот, избегал, как мог. Но об этом говорить не стоит, иначе Лери и это признание против меня обернет. Придумает, что встречи не искал, чтобы себя не искушать.

— Люблю, — настоял я, усаживаясь удобнее, чтобы не смотреть на Лери.

Когда она злится, все красивое в ней портится и исчезает. От вида ее и от голоса противно на душе становится, уйти хочется подальше и так, чтобы не возвращаться. Пусть потом жалеет, что ушел.

— Врешь! — Ветер резкое обвинение в сторону унес, приглушая его. — Не любишь! Я тебя сколько раз просила не думать так, а ты продолжаешь за свое!

— Как не думать? — И все же в глаза ей посмотрел, придавливая кулаками траву к земле.

— Так как ты думаешь! — Лери руки в бока уперла; губы на пунцовом лице кривились и дрожали. — Дурно думаешь! Из-за этого тебя любой убить может, — тише заговорила, на деревню опасливые взгляды бросая. — Мысли у тебя скверные, так ты еще и высказываешь их! Это у меня терпение есть их слушать, а у матушки твоей любовь к тебе сильная. Да и то не всегда и у нас с ней желания хватает за тебя заступаться.

— Вот как, — усмехнулся я; сердце с болью заколотилось, — у матушки — любовь, а у тебя — терпение?

— Именно. — Гордячка подбородок вскинула, презрением на меня плеснула и не заметила даже, в чем призналась.

— Только терпение — и все?

Лери замялась, руки к груди прижала и несколько мгновений на меня испуганно смотрела. Я ждал, что обнимать начнет, переубеждать, а она, как бывало почти всегда… обиделась.

— Вот, значит, какого ты обо мне мнения? — изумилась. — Не веришь мне, получается? А еще говоришь, что любишь… Как же любишь, если в моей любви сомневаешься? А мне хоть веришь? Ой!

Она за живот — пока еще маленький, незаметный, — схватилась и сгорбилась. Холод промчался по жилам, дыхание оборвал, волосами на затылке зашевелил.

— Лери, — позвал я и бросился к ней. На коленях стоя, к животу ее прижался, поцеловал в шершавое платье и попросил: — Прости меня. Прости.

— Ничего, — Лери всхлипнула, руками голову мою к себе прижимая. — Прощаю, Кейел. Несильно болит.

Мысли на короткое время напрочь исчезли, а когда вспыхнули, все осуждали и осуждали. Я насколько мог, старался отвлечься. Прижимая ухо к мягкому животу, слушал и думал, каким будет наш ребенок. У Лери эльфийской крови в роду даже больше, чем у Онкайлы. Вдруг повезет — тогда ребенок наш будет, как Лери, красивым. Или дураком, как я?

— Прости меня, — повторил я, не зная, как вину загладить. Голову запрокинув, взглядом лицо ее бледное отыскал и спросил: — Что мне сделать, чтобы ты никогда не волновалась?

Она и не думала над ответом.

— Не заговаривай больше ни с кем, — обхватив мое лицо и склонившись ко мне, попросила. — Думай не только о себе, но и о нас. Если тебя убьют, кому я буду нужна? А ребенок твой? Хоть немного о нас думай.

Я вздохнул тяжело, все мысли спорные отгоняя. Кивнул, снова к животу щекой прижимаясь. А Лери продолжила:

— Тебя и без того не трогают только потому, что я с тобой. Меня жалеют, Кейел. Не тебя желают, а меня. Это все отец твой виноват, что в тебе скверна эта сидит, но он хотя бы научился молчать. Он умнее тебя, а ты глуп. Не умеешь думать, как все, так молчи — не раздражай других. У тебя хоть силы в руках есть, но постоять-то ты за себя не умеешь. Ни за себя, ни за меня. Обещаешь, что говорить о том, что думаешь, не будешь? Обещаешь?

— Обещаю, — выдохнул я.

— А духами поклянешься? — внезапно спросила она.

Дыхание перехватило; я отшатнулся. Поверить не получалось в то, что она об этом попросила. И будто лес за ее спиной стал мрачнее, выше, а лучи Солнца краснее и длиннее. Так недолго и до того, что они дотянутся до меня.

Лери же смотрела на меня просветлевшими глазами твердо и уверенно.

— Лери, а если я потом случайно что скажу? — Слова горло сухое царапали, как будто я опилок наглотался. — Или выпью настойку, и язык развяжется? Меня деревенские пощадят, скорее всего, а духи убьют.

У нее губы затряслись, подбородок морщинами покрылся. Я рот приоткрыл, чтобы дальше отговаривать от клятвы, но Лери с места сорвалась, легко из рук выпорхнула, тепло свое отнимая, и побежала к деревне. Звать ее смысла не имело — не вернется и даже не обернется.

Я сел на траву, локти на колени поставил и голову тяжелую руками подпер. Прислушался к себе и огорчился — вина за все мои мысли, озвученные когда-либо вслух, не пробудилась, а стыдно было лишь за то, что вина молчала. Неужели я и впрямь не найду ни одного существа, кто понял бы меня и мое отношение к миру? Может, в самом деле духи наказали меня скверным разумом?





***


Аня-Асфи

Роми если сам с ума не сходил, то меня своими капризами раздражал ежечасно. То, он слишком уставал, чтобы продолжать путь, и поэтому мы делали долгие остановки зачастую в самых опасных промежутках дороги — там, где Елрех отмечала следы пребывания нечисти, виксартов или васовергов. То, он гнал нас дальше в путь, когда мы добирались до более или менее приемлемых поселений, где могли бы набраться сил. При этом я всегда напоминала ему, что у меня все еще нет четкого плана, по которому мы будем следовать к цели, что я никак не могу с ним определиться. Роми не смущало ни это, ни то, что мы все в пути выматывались от постоянного проживания под открытым небом, на голой земле и под постоянным давлением близкой опасности. И я бы поверила, что беловолосый шан’ниэрд, проживший свое детство и юность, почти как Рапунцель, в заточении, добрался до острых ощущений, но, с учетом его возрастающего недовольства всем и всеми, верилось с трудом.

Так мы миновали все поселения, которые пересекли по пути к Солнечной. Так оставили позади караван торговцев, окончательно распрощавшись с ним. Так то плелись, то неслись неизвестно куда — без плана, с шаткой целью, с моими сомнениями и страхами, которые с каждым капризом Роми лишь росли и крепли. Этим составом мы никогда не доберемся до сокровищницы… Мы погибнем даже не в Своде скверны, даже не в пустыне и не в регионе Ночной смерти, мы погибнем элементарно в дороге от разбойников, от нечисти или от бессмысленных и бесцельных блужданий. Так продолжаться просто не могло, но и определенного решения для нашей ситуации я не видела.

Заводь Ал’лирта была такой же, какой я ее запомнила. Мы пришли в нее с последними лучами солнца, уставшие, голодные, злые. В таверне, где останавливались в прошлый раз, по каким-то причинам не нашлось места даже для такого уважаемого шан’ниэрда, как Роми, поэтому нам пришлось помотаться еще до ночи. Свободные комнаты обнаружились в постоялом дворе на окраине города. Скупая обстановка, маленький выбор горячей еды, вонь из квартала кожевников, расположенного по соседству, заполонившая собой все здание — злили еще сильнее. Первым делом, когда хозяин спросил о наших пожеланиях, я приказала натаскать мне в комнату воду и бросила на стол все последние свои сбережения. Поймала на себе хмурый взгляд Роми, но сделала вид, что ничего не заметила. От его щедрого содержания нас с Елрех во время этого странствия отказались мы обе. Перепады настроения нашего «руководителя» обижали и меня, и ее. Мы не стали терпеть и, как могли, охладили отношения с ним.

— А поужинать? — спросила Елрех, когда я отправилась от стойки сразу к лестнице.

— Ужинайте без меня, — бросила я, поведя плечами. — Тут тошно.

От мерзкого запаха, витавшего в этой части города, сохранять аппетит оказалось невозможно. На купания в реках и озерах при тех условиях пути, которые создал Роми, не хватало ни времени, ни сил, ни желания, поэтому теперь создавалось ощущение, будто на коже толстый слой жира, на который налипла вся дорожная пыль и грязь. А в первый момент, когда вонь этого квартала, пощекотала нос, я даже порадовалась, что она перебила мою собственную вонь. Пот пропитал одежду, дождливые регионы, естественно, мы максимально избегали, и вскоре я была убеждена, что одежда на мне просто-напросто прокисла. Наверное, даже брезгливого проберет.


Я отыскала дверь, с нужным мне нацарапанным знаком, и отворила ее. Через крохотное окно стелился лунный свет, падал на дощатый пол и едва выхватывал даже метр помещения. Призвав Охарс, я осмотрелась и хмыкнула — могло быть и хуже. Узкая кровать, больше напоминающая лавку, стояла у стены. На ней лежал серый тюфяк: мягкий на ощупь, но колючий, кажется, набитый сеном или соломой. Подушка была такая же. В изножье лежало чистое, но истертое от частого использования белье и одеяло.

— Самообслуживание приветствуется, — пробормотала я, сбрасывая тяжелую сумку с плеч.

У противоположной стены стояла длинная лавка с ведром, маленькой лоханью, черпаком и кружкой. Все это уместилось на одной ее трети, а остальная часть почти пустовала, если не считать крохотное полотенце. И это все. Вся мебель в сырой и мрачной комнате. Тоскливо.

— Можно войти? — воскликнул девичий голос за дверью.

Я молча открыла дверь и впустила крепких ребят. Они внесли широкую бочку в комнату и вылили в нее два ведра воды. Молодая белокурая девчонка мышкой проскользнула мимо меня и поставила у бочки табуретку. Шепотом отправила молодцов еще за водой, велела им заполнить больше половины, а затем повернулась ко мне и о чем-то заговорила громче. Она не была красивой — жиденькие волосы, почти невидимые брови и ресницы, тонкие губы резкой формы, а ровный нос и щеки укрыты густым слоем веснушек. Щербинка между зубами портила еще и неловкую улыбку.

Она не была красивой, но заставляла меня завидовать себе. Я внезапно почувствовала себя «недодевушкой», недочеловеком в Фадрагосе. Потерянное в жизни существо, не нашедшее свое место и обреченное на безнадежность. Раз моргнув, на месте служанки я увидела невесту Кейела. Она улыбалась, а ее живот стал быстро расти. По пухлым губам я прочла: «Он не твой».

Схватив воздух ртом, я сморгнула видение.

— Госпожа, вам не здоровится? — спросила девушка.

За спиной послышались громкие шаги молодцев, вернувшихся с очередными полными ведрами.

— Повторите все, что вы сказали, — попросила я, развязывая тесемки смердящей рубашки. Свежего воздуха до жжения в легких не хватало.

Растерянная служанка уверенным движением худой руки заправила пряди, выбившиеся из косы, за ухо и промямлила:

— Хозяин просил передать извинения за убранство наших комнат. Мы не привыкли встречать таких важных гостей. Я буду лично следить за вашей комнатой и выполнять ваши поручения. Меня зовут…

— Тебя приставили служить нам? — повысив голос, перебила я.

Я слышала ее через пробку в ушах. Светловолосая, она, пусть и мало напоминала Лери, но все-таки напоминала. И вот я перед ней — грязная, лохматая, искусанная кровососами, раздражительная, — словно в очередной раз унижаюсь.

— Нет, только к вам. Остальным других девочек подобра…

— Поменяйся с кем-то, — сказала я, быстро стягивая с себя куртку.

— Я вас расстроила, госпожа? Видят духи я не хотела вас…

— Духи Фадрагоса!

Девчонка от моего крика испуганно ойкнула и отскочила; парни, выливая воду в бочку, с угрозой посмотрели на меня. Я с трудом вытащила руки из рукавов и, швырнув куртку на пол, пару раз вдохнула глубоко. Стараясь сдержать раздражение и выбросить воспоминания из головы, взглянула на девчонку еще раз.

Светловолосая, но не Лери. Смотри же, Аня, она не Лери. И парни позади — не он.

Его больше никогда не будет рядом — он будет с другой. Или нет? Он теперь тоже другой.

Ты сама во всем виновата, ты убила его. Уничтожила. Стерла с лица Земли?.. И Земли у тебя не осталось, а Фадрагос теперь пустой, ненужный. Впрочем, как и Земля. Бессмысленная жизнь — вот, что тебя ждет.

А она — не Лери.

— Просто не люблю светловолосых девушек, — спокойно произнесла я, чем удивила присутствующих.

Их изумленные переглядывания разозлили. Может, они еще осуждать меня начнут за то, что я из любезности решила перед ними оправдаться?

Я грубее добавила:

— Пусть мне прислуживает темноволосая и более сообразительная.

— Простите, — покраснев, пискнула девчонка.

— Живее!

Она пулей выскочила за порог, а я вспомнила темноволосую Этирс, и сердце сжалось в испуге. Зычный приказ в спину служанке долетел прежде, чем соображение включилось:

— И не человечку! Кого угодно веди, но не человечку!

В наступившей тишине раздалось покашливание. Парни, тоже оба человека, осуждающе смотрели на меня, поэтому я сумку подняла и принялась возиться с вещами. В какой-то миг стало стыдно, но нестерпимая ревность и горечь осознания, что ревновать даже некого, что ревную я не Кейела, а воспоминания о нем, разозлили и, что хуже всего, слезы очнулись — к горлу комок подкатился, в носу защипало и появилось невыносимое желание, излить кому-нибудь душу, хоть той же служанке, которую прогнала — пусть бы пожалела. Это отрезвляло и заставляло взять себя в руки. Лучше пусть остается все так, как получилось, чем буду срываться на девчонку каждый раз. И лучше пусть обвиняют в расизме, чем сейчас я стала бы искать еще несовершенства в ней, оправдывая ими свое решение.

— Вам бы повежливее быть, госпожа, — начал было один из парней, опустошая последнее ведро, — вы ведь тоже, как и мы…

Я резко повернулась к нему, и под моим взглядом он замолчал. Небрежно ведро от бочки оторвал, воду на пол разливая, и добавил:

— Хватит вам воды.

С гордым видом парни вышли из комнаты и даже двери не закрыли. Бочка и на половину не была наполнена.