По образу и подобию

— Это мой проект, — устало сказал Ольмезовский. — Я работал над ним долгие годы. Я не могу от него отказаться! Девочка летит в любом случае. А вы… вы можете выбирать. Но я вас очень прошу отправиться вместе с нею. Ей необходима ваша поддержка.

— Я этого так не оставлю! — гневно начала мама. — Я оспорю ваш контракт, — последнее слово она произнесла с отвращением, — я…

— Рита, — предупреждающе сказал Огнев.

— Я не собираюсь это глотать! — яростно воскликнула мама, срываясь на некрасивый визг. — Я не позволю! Я…

— Рита!

В ушах зашумело и спорящие голоса стали отдалятся, словно голову обернуло плотной ватой. Алёна судорожно вздохнула и потеряла сознание.

Очнулась она в постели. Над ухом что-то пищало… значит, не дома.

Снова больница. А пищит кардиомонитор, что же ещё. Открывать глаза не хотелось, приходить в себя не хотелось. Хотелось просто умереть. Вот так вот взять и перестать быть. Сразу. Но этого ей никто не позволит, нечего даже надеяться…

Шевелиться не хотелось. Не хотелось ничего. И Алёна просто лежала неподвижно, не думая ни о чём. Слёз не осталось. Ничего не осталось. Только мёртвая белая пустота. Кто его знает, почему именно белая. Белая. Пустая.

Сквозь неё словно через плотную вату доносились голоса. Огнев и мама. Они, должно быть, стояли у окна, ждали, когда Алёна очнётся. Поскольку телепатической восприимчивостью они не владели, то не могли определить, проснулась девочка или ещё нет. А сама Алёна лежала неподвижно, не подавая никаких признаков бодрствования…

Мама что-то говорила, тихо, сквозь слёзы. Огнев утешал её. Алёна почти видела их. Два обнявшихся силуэта у окна. За окном — день или ночь? Неважно. Всё было неважно.

— Всё ты виноват, — злым шёпотом выговаривала Огневу мама. — Все эти твои «оставь» да «пусть разберутся сами». Не разобрались, как видишь! Чёртов ублюдок, встречу — вырву ему кишки…

— Флаконникову-то? Рита, не смеши моих обезьян…

— Как ты можешь? Как ты можешь быть таким непрошибаемо спокойным, Виктор?! Она едва не погибла из-за тебя, а ты…

— Ну, если тебе так хочется найти виноватых, — спокойно говорил Огнев, — начни с

себя.

— Что?

— Рита, ты меня попрекаешь тем, что Алёна мне не родная. А тебе? Тебе она родная?

— Да как ты…

— Тише… Как-как, а вот так. Ты думаешь только о себе, даже сейчас — лишь о себе. Не кричи, а послушай. Поставь себя на её место. Её парень — ненормальный, её ребёнка отказываются брать в экспедицию на «Ковчег», она едва не погибла вместе с теми, кто приютил её на время, сейчас вообще лежит в реанимационной капсуле. Вот и скажи мне, пожалуйста, насколько нужны ей сейчас твои попрёки, истерики, угрозы?

Тишина. Острая складка на переносице у мамы, потерянный взгляд… Исполненное сочувствия лицо Огнева…

— Профессор-то верно говорил, — продолжил Огнев. — Пока ты металась по информу в поисках лучшей юридической консультации, я с ним побеседовал. Он — нормальный мужик, в общем-то. Даром, что учёный.

— Что же ты предлагаешь, Виктор? — спросила мама жалобно. — Ну, что?

— Обнять её и утешить, — ответил Огнев. — Помочь пережить весь этот кошмар. А дальше будет видно.

— Легко тебе говорить…

Алёна начала уплывать в сон, и больше не могла различить ни слова, хотя Огнев и мама говорили ещё очень долго…

На огромном; во всю стену; экране плыла синяя, белыми разводами, планета. Холодный мир, полностью покрытый океаном. Ни единого клочка суши, бескрайние ледяные поля… Сколько-нибудь пригодной для пришлой жизни могла быть лишь узкая полоса на экваторе, где температура стабильно держалась в диапазоне от двух до двенадцати градусов Цельсия…

Алёна смотрела на планету без интереса. Как будто знала о ней всё, и эти знания здесь и сейчас важными не были…

— Давно хочу спросить, но как-то случая не было, — сказала она, обращаясь к своему спутнику.

Тот стоял рядом, но девочка на него не смотрела, и потому лица его не видела, но знала, что это мужчина.

— Спрашивай…

— Что означает вот этот знак? — она активировала голографический экран своего терминала и пальцем вывела сложную фигуру, схожую чем-то с японским иероглифом, и в то же время не имеющую никакого отношения к Японии. — И вот этот, — на экране появился второй знак.

— Это очень древний язык, — последовал ответ. — Очень древний. Первый знак — это судьба. Но просто судьба, а определённое-свершаемое. То, что уже нельзя отменить. Оно ещё не наступило, но скоро наступит, и предотвратить его никак нельзя.

— Вот как, — хмыкнула Алёна. — А если я покончу жизнь самоубийством?

— Если твоя смерть не является частью определённого-свершаемого, то покончить с собой ты не сможешь, даже если очень сильно захочешь.

— Забавно. А второй знак?

— Это надежда. Новая надежда. Такая надежда, о которой никто не смел даже помыслить, а она внезапно появилась как дар свыше, и теперь её надо беречь, чтобы не исчезла вновь. Вдобавок, это ещё и знак Альянса…


— Какого ещё Альянса?

Но ответа Алёна уже не услышала. Всё изменилось, как порой всё меняется во сне, вне всякой логики, спонтанно, само собой.

Теперь она стояла в белом ослепительном коридоре, залитом громадным светом.

И от неё уходил кто-то, такой же белый, уходил навсегда, уходил насовсем…

— Тим! — крикнула она, бросаясь следом, но ноги, совершив рывок, остались на месте.

— Не ходи за мной, — сердито приказал он и пояснил: — Сгоришь.

— А ты не сгоришь? — яростно спросила Алёна.

— Нет. Ещё не сейчас…

— Тим!

— Сказал же, не ходи за мной!

От него рванулось громадное белое пламя и обожгло до смерти…

Алёна с криком вскинулась и обнаружила, что сидит на постели в реанимационной палате, за окном — слепая чернота ночи, а рядом сидит на стуле Роза Тимофеевна и держит за руку.

— Что это ты творишь-то такое с собой, глупая? — ворчливо спросила целительница.

Алёна дико смотрела на неё. Пережитый во сне ужас отступал, расплываясь быстро тускнеющими пятнами. Девочка уже не помнила толком, что ей снилось. Что- то ужасное. Но что?

Позже она узнает, что приборы зафиксировали остановку сердца, и Роза, бросив все свои дела, примчалась в палату, но случай оказался слишком серьёзным даже для неё. Несколько дней прошло в подвешенном состоянии, когда неясно было, будет ли жить Алёна Свенсен, или всё же нет. Но тогда Алёна этого не поняла, а ей не сказали.

— Там к тебе пришёл кое-кто, — сказала Роза. — Позвать?

— Кто?

— Увидишь.

— Позовите, — вздохнула девочка.

Она прикрыла глаза, удивляясь странной слабости, охватившей всё тело. Снова тянуло в сон, спать не хотелось до отчаяния, но дрёма накатывала волной, с которой тяжело оказалось спорить…

Лёгкое, знакомое до боли, родное прикосновение, любимый голос:

— Я же тебя просил не ссориться с Олегом…

Алёна улыбнулась, открыла глаза. Тим. Пришёл. Она протянула руку, и Тим с готовностью взял в ладони её пальцы.

— Я и не ссорилась, — сказала Алёна. — Я от него убежала…

— Глупо, — сердито сказал на это Тим.

— Ну, извини, — честно сказала Алёна. — Но ты же ведь знаешь, что они?!

— Выбрось из головы, — посоветовал Тим. — Правда.

— А тебя не волнует, что ли? — возмутилась она. — Вот ты мне скажи: не волнует совсем? Меня заберут отсюда, а ты и наш ребёнок останетесь. Нормально по-твоему, да?

Тим покачал головой. Но ничего не сказал, и Алёна замолчала тоже.

— Тим, — сказала она настороженно, — а ведь ты видишь будущее. Что произойдёт, скажи?

— Я вижу вероятности, — тихо сказал Тим. — То, что могу изменить, что могу попытаться изменить, если успею. А если ничего уже изменить нельзя, то зачем на него смотреть? Оно раз-навсегда застыло и не шелохнётся уже. Неинтересно.

Алёна потерянно молчала. В словах Тима звучала нечеловеческая логика с нечеловеческим же спокойствием. «Её парень — ненормальный», — сказал тогда Огнев. Ну, что ж, это действительно так, Тим — ненормальный.

— А мы… Наше с тобой будущее и будущее нашего ребёнка — уже застыло? — всё же спросила Алёна.

Тим кивнул:

— Да.

У Алёны не хватило духу спросить, как именно застыло. Хотя, если бы она задала вопрос, Тим, наверное, ответил бы на него. Но она не спросила…

Утром пришла мама. Присела на краешек кровати, взяла за руку. Алёна не выдержала, разрыдалась снова, а мама гладила её по руке, гладила…

— Мама, — прошептала девочка. — Прости… мамочка…