Пляски с волками

– Ничего, что противоречило бы вашим показаниям, – сказал я.

Ему не было никакой надобности знать, что Оксана уже никогда и никому ничего не расскажет. Пусть думает, что она жива и в любой момент сможет прокомментировать его показания…

– А… Кольвейс? – спросил он, видимо, окончательно расхрабрившись.

– Вот с Кольвейсом сложнее… – сказал я со значительным видом.

И ведь, если подумать, нисколечко не кривил душой! С Кольвейсом и в самом деле все чертовски сложно, но аптекарь тут ничем помочь не в состоянии…

Когда он (как многие в его положении, получившие свободу после того, как могли ожидать худшего) покинул мой кабинет едва ли не вприпрыжку, я еще раз перечитал протокол, взялся за рукопись и быстро нашел почти в самом конце описание смерти пана Ксаверия. Липиньский изложил все точно, а вот его приятель Збигнев, декадент этакий, явно взял за образец стиль авторов душещипательных дамских романов дореволюционного времени. Его «несчастный отец, чья жизнь обрывалась так неожиданно», стискивал его ладонь «коченеющей рукой», из «уст» умирающего «рвались тяжкие прерывистые вздохи», а шепот, разумеется, был «горячечным». Тайну знает Хронос… Золото хранит Хронос… В этом не усматривалось ни малейшей зацепки. И нет гарантии, что умирающий имел в виду что-то конкретное, а не просто бредил. Часто предсмертный бред не имеет ничего общего с реальностью – правда, не всегда…

В одном можно быть уверенным: клад спрятан где-то в этих местах. Куда-то же подевались пятьдесят тысяч золотом, полученные шляхтичем-мятежником за проданную землю? С чего-то же кладом заинтересовался матерый абверовец, никак не похожий на юных героев Стивенсона и Марка Твена? Кстати, показания Липиньского – еще один аргумент в пользу того, что переход на нелегальное положение для себя и своих подельников Кольвейс готовил заранее. Запасся фальшивыми документами (наверняка не только для себя и Эльзы, но и для Гильферинга), смастерил поддельную бумагу о сотрудничестве, которой обеспечил молчание Липиньского, несомненно, подготовил себе лёжку…

Из записок Збигнева Косач-Косачинского недвусмысленно вытекает, что клад остался в Косачах. Взять его с собой в Сибирь пан Ксаверий ни за что бы не смог. В те времена железных дорог восточнее Урала еще не было, и приговоренные к каторге, и сосланные на поселение шагали пешком, под конвоем, с минимальной поклажей. Я примерно представляю вес золотых монет того времени – пару раз находили их при обысках, и кое-что запало в память. Пятьдесят тысяч золотом – это многие пуды, да что там, сотни килограммов. С собой не унесешь, даже если наймешь ямщика (некоторым ссыльным это дозволялось), велик риск, что поклажей заинтересуется полиция. Да что тут умствовать, написано же, что отец после совершеннолетия Збигнева рассказал ему, что клад здесь.

Вот в клад я готов поверить сразу и безоговорочно. Клады – материя насквозь житейская, и далеко не все рассказы о них – выдумки. Между прочим, герои «Острова сокровищ» и «Приключений Тома Сойера» свои клады как раз нашли…

Вот яркий пример всего-то двадцатилетней давности. Когда в Ленинграде, в бывшем дворце князей Юсуповых, затеяли какие-то переделки, обнаружили мастерски замурованную и замаскированную комнатушку без окон, а в ней… Пещера Али-Бабы: картины старых мастеров, золотая и серебряная посуда, ювелирные изделия, в том числе работы Фаберже, еще много драгоценного добра[53]. Стоило все это, как писал «Мир приключений», миллионы и миллионы золотых рублей. Вывезти это добро за границу подавшиеся в эмиграцию князья не смогли, вот и припрятали до лучших времен, которые для них так и не наступили. Об этом писали много, и за границей тоже. Крепенько, я думаю, икалось сидевшему в эмиграции Феликсу Юсупову, тому самому, одному из убийц Распутина (он и сейчас вроде бы живехонек).

Кольвейс, бесспорно, о кладе знал. От Стефы, а позже прослышал что-то о записках Збигнева? Скорее первое – о записках Липиньский никому не рассказывал… но откуда-то же Кольвейс о них узнал? Как бы там ни было, даже если верно первое, добраться до клада из Риги Кольвейс никак не мог – как не мог добраться до захоронки в Ленинграде Феликс Юсупов. Белой акации, цветы эмиграции… Стефа, конечно же, не знала точного места – значит, и Кольвейс не знал. А искать наугад он не имел возможности – да, он полтора года провел в Косачах, но начальник абверовской разведшколы в чине майора – все же не генерал и не гауляйтер, не было у него достаточно людей, которым можно поручить поиски, не было агентуры.

А вот два месяца назад, такое впечатление, что-то происходит. Можно допустить, что именно тогда Кольвейс узнал о записках. И последующие события как раз и позволяют предположить, что он подобрал-таки себе команду: бывший ученик Гильферинг и его юная любовница – тесно связанная между собой троица. Кольвейс лепит им и себе фальшивые документы, он и Эльза остаются в Косачах (как наверняка остался бы и Гильферинг, не попади он под бомбежку)… При этом Кольвейс вопреки приказам оставляет в Косачах Эльзу и остается сам. Стоит предположить, что троица охотилась за кладом – и все становится на свои места, действия Кольвейса получают объяснение и выглядят уже не странными, а вполне логичными. Пятьдесят тысяч золотом – куш, из-за которого стоит рискнуть. Для абверовского начальства можно при некоторой изворотливости ума подыскать убедительное оправдание: внезапный приступ болезни, контузия, машина сломалась в последний момент…

А что, если Липиньский не так прост, как старается показать?

Добрый доктор Айболит, он под деревом сидит… Ну, предположим, не доктор, а фармацевт, но оба служат одному и тому же Верховному главнокомандующему, древнему богу Эскулапу-Асклепию… мало ли я видывал людей, искусно притворявшихся вовсе не теми, кем выглядели? В штабеля можно складывать…

О том, что Кольвейс его шантажировал фальшивым обязательством, о застарелой неприязни Липиньского к Кольвейсу я знаю от одного-единственного источника, от самого фармацевта. Вполне можно допустить, что обстояло иначе и Липиньский был в команде кладоискателей равноправным членом. Старый испытанный метод – коли уж ничего не скроешь, преподнести полуправду, Вот Липиньский мне ее и преподнес: не прятал он Оксану, его к тому злодей Кольвейс вынудил. А на самом деле они добрые друзья… были. Фотография Стефы на столе? Но это еще не доказательство, что Кольвейс ее коварно отбил, мало ли как могли двадцать семь лет назад сложиться отношения у этой троицы. Липиньский так и остался холостяком? Может, он рано стал импотентом. Что ни возьми, всегда сыщется контраргумент. Рано убирать Липиньского из-под микроскопа, ох, рано…

А самое унылое вот что: даже если клад есть и Кольвейс с Липиньским его искали в самом сердечном согласии и это удастся доказать, мы ни на шаг не продвинемся к нашей главной цели, абверовскому архиву. Он и есть моя основная задача, а клады – дело десятое.





Ворон здешних мест




Как всегда, по лицу и поведению Радуева невозможно было определить, в радости он, в тягостном раздумье или в печали. И все же те, кто знал его достаточно давно, без труда определяли, какие именно чувства им в данный момент владеют. Были незаметные посторонним, но явственно видимые сведущим отличия в движениях (в том, что казенно именуется вазомоторикой), в мимике, выражении глаз, даже любимых словечках, для той или иной ситуации своих…

Сейчас подполковник радовался, и было от чего – они взяли Крота. Подполковник оперативного отдела штаба армии, изволите ли видеть, сука гладкая. История довольно редкая, но случавшаяся и прежде. В сентябре сорок первого, когда он был еще капитаном и служил в штабе полка, попал в плен и пошел на сотрудничество с абвером. Немцы вовсе не загоняли всех пленных скопом за колючую проволоку – изучали, фильтровали, выискивали перспективных кандидатов на вербовку. В конце октября устроили ему «побег из лагеря» и по каналу подпольщиков (который вскрыли, но не стали громить, держали под наблюдением) переправили в партизанский отряд «Мстители». Там командиры очень быстро поняли, что грех использовать толкового штабиста (а штабистом он, сволочь, был толковым) как простого стрелка или подрывника. И Крот полгода прослужил в штабе отряда, где показал себя неплохо. Оставался вне всяких подозрений – вовсе не был обычным агентом, информировавшим хозяев об отрядных делах. Этим он не занимался вовсе – немцы готовили ему другой вариант будущего, умели заглядывать вперед и планировать надолго. Их расчеты оправдались – в мае сорок второго капитана вывезли на Большую землю и после поверхностей проверки вернули в ряды РККА. Два с лишним года он рос по службе – штаб дивизии, штаб армии, штаб фронта. Получил два ордена и медаль «Партизану Отечественной войны» – все это время сливал абверу секреты, к которым имел доступ. Погорел в конце концов. Причем открылись неплохие возможности превратить его в канал для перекачки дезинформации – прекрасно понимал, сволочь, что заработает расстрел, и цеплялся за свою поганую жизнь…

– Ну что же… – сказал Радаев. – Влип ты, пока меня не было, в дурные приключения… О кладах пока что говорить не будем – мы не юные пионеры из приключенческих романов и уж тем более не герои классиков вроде Стивенсона. К тому же у нас нет карты с крестиками… Сосредоточимся на делах служебных. Конкретно, на твоей истории, случившейся после визита на мельницу. Ты как, будешь писать подробный отчет обо всем, что произошло на лесной дороге? – и глянул с хитрецой, заранее, видимо, зная ответ.

– Нет, – сказал я. – Какой тут отчет… Вы первый меня на смех поднимете, не говоря уж об Аверьянове, мимо которого эта история не пройдет…

Полковника Аверьянова, начальника дивизионного управления Смерша, я видел трижды, когда он собирал большие совещания. Ставил задачи, хвалил добившихся успехов, распекал провинившихся. Я, как рядовой оперативник, пока что избегал его внимания, да и ничем не проштрафился, но изучил его манеру проводить разносы. Он никогда не кричал и не стучал кулаком по столу, полагая это признаком слабости (и правильно, по-моему), но, не повышая голоса, исключительно в цензурных выражениях устраивал такую баню, что особо напортачившие (я видел своими глазами) выходили из зала в мокрых от пота гимнастерках, словно их из ведра окатили. А после такого рапорта, гадать нечего, я в единственном лице попаду пред его грозны очи, и невозможно предсказать, чем кончится…

– Могу тебя немного обрадовать, – сказал Радаев, – Аверьянова я знаю не первый год. Не хватается он за то, что лежит на поверхности, всегда копает глыбко. И вряд ли будет тебе предъявлять помрачение ума от водки или психическое расстройство. Постарается подыскать более сложное, однако насквозь материалистическое объяснение. Я даже примерно догадываюсь какое. Гипноз. Жебрак – сильный гипнотизер. Вообще-то врачей этому учат, но частенько способность такая у человека – врожденная. Такой вот народный самородок из полесской глуши. С самородками из толщи народной иногда оборачивается очень интересно. Читал я в достаточно серьезной книге… Задолго до революции то ли портной, то ли сапожник из глухой провинции, кажется, даже и неграмотный, самостоятельно переоткрыл один из разделов высшей математики. Цифр он не знал, а потому разработал свои собственные значки, целую систему. В конце концов привез свои бумаги в губернский город ученым людям. Те, конечно, ахнули – каков самородок! – но быстро ему объяснили: это, конечно, великое дело, но эта математика давным-давно до него открыта. То ли он покончил с собой, то ли умер от удара, не помню точно[54]. Ну а вот Жебрак – самородок-гипнотизер. И никто об этом не знал: невозможно определить, владеет человек гипнозом или нет, никаких анализов не существует. Это с грыжей, лишаем или триппером все сразу ясно… Вот он тебя и стукнул. Внушил насчет птицы и волков, так что ты на сосну полез, палить принялся. Ну, не в чем тебя упрекнуть – ты явно не из тех, кто гипнозу не поддается, хотя такие есть. А потом тихонько убрался в чащобу, когда увидел машину с солдатами. Я так полагаю, группе людей он не мог внушить так крепко, как одному-единственному. Лично я такой вариант держал бы среди возможных, а значит, и от Аверьянова этого стоит ждать… Что ты на это скажешь?

– Что тут есть некоторые несообразности, – ответил я, подумав. – Если он сильный гипнотизер, зачем все усложнял? Мог с тем же успехом поступить гораздо проще… скажем, прикинуться вами. Внушил бы мне, что вы выехали мне навстречу, обеспокоившись долгим отсутствием. Вернулись из Талашкевичей, узнали, что меня до сих пор нет, – и поехали на мельницу. Я бы распрекрасным образом отдал ему бумагу и поехал бы себе дальше… да вдобавок он мне велел бы все забыть. Дешево и сердито. Зачем ему понадобилось разводить дурную театральщину с птицей и волками, лишнее время тратить? Несообразность…

– Пожалуй, – сказал Радаев после короткого молчания. – Вообще-то и такому поведению, если как следует подумать, можно отыскать убедительное объяснение, вполне логичное… Ладно. Давай на пару минуток все же допустим безудержный полет фантазии – время у нас есть. Допустим, что все так и обстоит, на мельнице – волки, оборотни и колдовские ядовитые птицы… Что мы можем предпринять при таких вводных?

– Да хотя бы обыскать мельницу, – ответил я, почти не раздумывая. – Взять взвод солдат… Все, кто говорил или писал о Садяржицах, подчеркивают: это не призраки, не потусторонняя нечисть – реальные твари. И колдуны их держат на цепях, в подвалах, при своей персоне. Чем не вещественное доказательство? Это у меня нет никаких доказательств, что на меня в лесу нападали оборотни, а такая птичка, что живая, что дохлая – доказательство убедительнейшее…

Какое-то время он размышлял, уставясь в стол. Наконец сказал:

– Вилами по воде писано. А если он птичек держит в какой-нибудь лесной хибарке, к которой и тропок нет? Леса там дремучие… А на мельнице все чисто. И главное, какие у нас основания для обыска? Мы не махновцы, для таких действий есть определенный порядок: составляются бумаги, указываются веские основания… Сам прекрасно знаешь заведенный порядок. Что мы напишем? «Поиски колдовских птиц»? И как мы будем выглядеть в глазах того же Аверьянова? Я на риск идти никогда не боялся и к разносам привык, просто-напросто терпеть не могу ситуации, когда нечего сказать начальству в свое оправдание. Придется стоять болваном, разводить руками и тупо твердить: «Так получилось…» Или у тебя есть идеи, как обыск убедительно обосновать, чтобы не выглядеть идиотами или разгильдяями?

– Нам мог и сигнал поступить… Арестовали же мы Барею на основании анонимки…

– Там была совершенно другая ситуация, – сказал Радаев. – Если уж речь зашла о Кольвейсе, мы обязаны были отреагировать, пусть даже на анонимку. Сейчас – другое дело. Не те основания… Предположим, мы получили сигнал, что Жебрак припрятал на мельнице оружие… Ты что-нибудь такое имел в виду?

– Да, что-нибудь вроде… Если уж нет другого выхода…

– Не пойдет, – решительно сказал Радеев. – Сигнал должен иметь имя и фамилию – как это было совеем недавно с хутором Сторбача. И человек был в наличии, и факты подтвердились, нашлось оружие… А как в этой ситуации быть? Поддельного «информатора» готовить? Или левой рукой написать анонимку на собственное имя? – Он поморщился. – Грязная работа… Никогда в жизни дел не шил. Мне шили – это бывало… Да и ты в пошивочных работах не замечен. Неужели будешь погоны пачкать?

– Не хотелось бы, – сказал я, глядя в пол.

– Вот видишь… К тому же у этого чертова Жебрака есть привычка жалобиться. Не кляузничать попусту, а именно жаловаться, если посчитает, что его обидели зазря. Такое вот у него обостренное чувство собственного достоинства… Гармаш рассказывал, он еще при поляках дважды подавал жалобы на мелких чиновничков, как-то его ущемивших. И когда пришли наши, ходил жаловаться в райком партии – какой-то молодой активист из комсомольской бригады, когда пошла первая волна коллективизации и национализации земли, с ним каким-то неподобающим образом разговаривал, за «наган» хватался. И при немцах однажды не смолчал. Двое полицаев завернули к нему незваными гостями, все перевернули в поисках самогонки, двум гусям головы скрутили и увезли. Жебрак ездил к бургомистру… И знаешь, что самое интересное? Всякий раз добивался правды. И тех чиновничков поляки приструнили, и горячий комсомолист втык получил, и полицаев наказали. Я так думаю, все оттого, что обидчиками Жебрака всякий раз оказывались люди мелкие, которых начальству не грех и взгреть в рамках борьбы за соблюдение закона и порядка – на общественное мнение это производит впечатление… Хотя какое уж было при немцах «общественное мнение». И все равно при удобном случае создавали видимость, что идут навстречу народу, законность блюдут, а самоуправство не одобряют…


– Мне этого Гармаш не рассказал, – сказал я с досадой.

– Он тогда еще всего не знал, я только сейчас от него… Словом, есть все основания подозревать: если мы ничего не найдем, поступит и на нас жалоба. А ты же знаешь директиву: ввиду специфики местных условий вести себя максимально деликатно. Я жалоб не боюсь, и не такие кляузы на меня писали, и не такие штукари… Просто обозначится ситуация, про которую я только что говорил: стою перед начальством, развожу руками и ничего толкового в свое оправдание сказать не могу. Паршивая ситуация, не люблю таких… Да и ты наверняка тоже… Все наши версии строятся на одном-единственном допущении, что на мельнице найдется нечто. А если нет – мы в… довольно незавидном положении. Или ты считаешь иначе?

Я молчал. Нечего было ему возразить. Когда молчание стало тягостным, угрюмо спросил:

– Что же, ничего нельзя сделать? Устраняемся?

– А вот этого я не говорил! – энергично сказал Радаев с какой-то странной интонацией, чуть ли даже не с бравадой (хотя всякая бравада была ему категорически не свойственна). – Не люблю паршивых ситуаций, но иногда приходится идти на риск. Иди к себе, возьми автомат и быстренько возвращайся. Рискнем!

…За руль «Доджа – три четверти» Радаев посадил Петрушу, а я без приказа устроился с ним рядом. Сзади разместились подполковник Федя Седых и его ординарец Вася Тычко – Радаев сначала распорядился заехать в палац (где еще шли вялые поиски на последнем оставшемся неосмотренном этаже, третьем), ушел в дом и через несколько минут вернулся с Федей и его ординарцем.

Когда они сели в машину, не задав ни единого вопроса, я окончательно убедился: происходит что-то неправильное. Федя Радаеву не подчинен ни с никого боку. То, что его батальон ведет поиски в палаце – результат приказа командира полка, пусть и по официальной просьбе Радаева, поддержанной дивизионным Смершем, и, несомненно, одобренной командиром дивизии. Однако Радаев никак не может приказать Феде сопровождать нас на мельницу – только попросить. Значит, он попросил, а Федя согласился и уж своей властью велел ординарцу сопутствовать. Согласился чуть ли не моментально. Получается, Радаев что-то крутит совершенно частным образом – при его-то осторожности и нелюбви к «паршивым ситуациям», скептическом отношении к моему рассказу это выглядит довольно странно. Или я не все о нем знаю? И самое время подумать о реальности того самого загадочного спецотдела?

И почему, кстати, Радаев взял именно «Додж», хотя в нашем гараже стояли три «Виллиса», в том числе и его собственный? Впятером нам в «Виллисе» было бы чуток тесновато, но сколько раз так и ездили. Потому что в «Виллисе» хватало места только нам, а вот в «Додж» можно посадить еще несколько человек? Следовательно, подполковник уверен, что на обратном пути у нас непременно будут пассажиры, понятно кто? Что я о Радаеве не знаю? Нужно признать, многое – чем он занимался до назначения к нам, остается тайной за семью печатями. О себе он говорил скупо – в нашей системе давно, служил в Средней Азии, на Дальнем Востоке, в Карелии…

А там и думать стало некогда – Радаев тронул Петрушу за плечо:

– Притормози…

Машина остановилась почти на том же самом месте, с которого я недавно разглядывал мельницу. Радаев встал в машине и поднял к глазам бинокль. С минуту смотрел на мельницу, вновь усевшись, сказал:

– Значит, так… Возле коновязи телег нет. Стоит только бричка, запряженная каурой лошадью. Людей на подворье не видно. Подъезжаем, входим, аккуратненько собираем всех в комнату – капитан говорил, там есть большая горница… Вы, старший лейтенант, и вы, сержант, осмотрите все помещения и убедитесь, что там никого больше не осталось. Если кто-то и будет – тоже в горницу. Старший лейтенант остается за ними присматривать. Сержант несет внешний караул. Мы трое, товарищи офицеры, осмотрим подвал – там солидный подвал, фундамент высокий, и вентиляционные окошки видны… Вопросы есть? Ну, тогда поехали. Всем быть предельно осторожными, в случае нападения оружие применять на поражение.

Я подумал, что вместо «нападения» было бы более уместно «вооруженного сопротивления». «Нападение» – чересчур неопределенно, это слово можно трактовать разными способами. И такой старый профессионал, как подполковник, должен был прекрасно это понимать… Лопухнуться он никак не мог. Значит, ожидал чего-то, что не подходило под стандартные формулировки… Получается, он мне верил?!

Машина остановилась перед большим, «господским» домом. Небо было чистое, лишь кое-где украшенное кудрявыми белыми облачками, светило ясное солнце, стоявшее в зените, повсюду спокойная тишина, только в птичнике кудахтали куры, гоготали гуси, но не тревожно, мирно. Картина – сплошное благолепие, сельская идиллия…

Никто из обитателей так и не показался, хотя кто-то да был дома – у коновязи стояла запряженная в добротную бричку каурая лошадка, глубоко засунув голову в висевшую на шее торбу – судя по хрупанью, там было не сено, а овес.

– Старший лейтенант – на мельницу, – распорядился Радаев, – сержант – в домик. Далее – прежние инструкции…

Петруша и Вася Тычко проворно выскочили из машины, прихватив «шмайсеры» – мы все, кроме Радаева, взяли автоматы (опять-таки по указанию подполковника). Мы трое успели сделать к крыльцу большого дома лишь два шага – на крыльцо вышел Жебрак, все в той же просторной рубахе и заправленных в добротные сапоги шароварах, но на этот раз без фартука и следов мучной пыли. Как и в прошлый раз, он выглядел невозмутимым и мой взгляд встретил без тени замешательства, словно мы увиделись впервые в жизни.

– Витам[55] панов офицеров, – сказал он спокойно. – С чем пожаловали в наши глухие места?

– Кто еще в доме, кроме вас? – отрывисто спросил Радаев.

– Кому ж там быть? Сын в гости приехал, супружница. Собралась как раз птицу кормить вместе с бабами, как всегда…

– Да уж, птички у вас с примечательные… – сказал я, чувствуя, как губы помимо воли складываются в злую усмешку.

Жебрак и глазом не моргнул:

– Стараемся…

– Соберите в горнице всех, кто есть в доме, – все так же резко приказал Радаев.

– Коли власти приказывают… – пробасил Жебрак и пошел в дом.

Мы трое чуть задержались на крыльце и вошли, когда они втроем заходили в горницу: мельник, пожилая женщина и мужик лет сорока, бородатый, похожий на Жебрака. Никто не выглядел удивленным – та же спокойная невозмутимость, что у мельника…

Мы остались стоять в коридоре. Вошел Петруша, ведя перед собой бородача пожилых лет – ага, второй подручный, надо думать. Тоже невозмутим, как индеец из приключенческих романов. Петруша легонько подтолкнул его к двери в горницу, не удержался, покрутил головой:

– Ну, машинерия…

– Да какая там машинерия, – сказал Жебрак, они так и стояли между дверью и столом. – Все как при дедах-прадедах… Какие будут приказы, пан начальник?

– Садитесь к столу, – распорядился Радаев.

Сержант Тычко ввел двух женщин неопределенного возраста, как это часто бывает у крестьянок: выглядят лет на полсотни, но могут оказаться и моложе годами из-за тяжелого труда. Они тоже выглядели невозмутимыми – ну форменное индейское стойбище!

Когда все шестеро расселись, Радаев кивнул сержанту с Петрушей.

Сержант пошел на улицу, а Петруша, взяв один из свободных стульев, устроился в углу с автоматом на коленях. Пока что все было в порядке.

Мы втроем взялись за дело, бегло с порога осмотрели комнаты (их, кроме горницы, было пять) и быстро убедились, что никого там нет. Не было нужды искать вход в подвал, вот он, в конце коридора – проем без двери, вниз уходят широкие ступеньки с перилами с одной стороны.

Все трое спустились вниз, включив фонарики. Подвал занимал ту же площадь, что и дом: стены и потолок из темного кирпича, слева – пять дверей из потемневшего тесаного дерева: Жебрак-старший обустроился капитально…

Первая комната, небольшая, полна всяких шорных принадлежностей – хомуты, упряжь… Вторая, побольше, набита мешками, одни в мучной пыли (ну да, я помнил, что мельник берет за помол не только деньгами, но и мукой), другие с зерном, явно для птичника. Еще две – кладовки для съестных припасов: окорока, колбасы, закатанные банки с мясом, грибами и огурцами-помидорами. Изобилие, словно и не было войны и трехлетней оккупации…

Последняя дверь. Едва я ее распахнул, в нос ударил острый, густой запах птичьего помета. Половина комнаты покрыта слежавшимся слоем белесовато-серого птичьего помета: сразу видно, только там, куда достигали цепи – вернее, цепочки, гораздо тоньше собачьих, с кольцами, идеально подходившими для птичьей шеи. Пять цепочек, на приличном расстоянии друг от друга…