Пляски с волками

© Бушков А.А., 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023





Герр Песталоцци




Я знал точно: никто из наших за эти восемь дней так ничего и не заподозрил. С чего бы вдруг?

Все выглядело совершенно буднично, насквозь житейски, если привлечь старомодные, давно вышедшие из употребления словечки – благолепно. В самом деле, как это смотрится со стороны? Энергично шагает ж себе прямиком к нашей штаб-квартире бравый капитан Сергей Чугунцов (меж своих – Акробат, из-за одного давнего дела), официально приказом назначенный старшим ОРГ[1] дивизионного Смерша. Действительно, дело насквозь житейское. И то, что подчиненный у меня один-единственный, причем не наш старый кадр, а пехотный гвардии лейтенант Петя Кашеверов, зеленый стажер в нашей системе, только три надели назад к нам определенный после госпиталя, никого не удивило. Мы – не фронтовое управление и даже не армейское. Людей у нас мало, задачи… в общем, на дивизионном уровне. Так что работаем чаще всего в одиночку или как раз группами из двух человек. Так уж у военных исстари заведено – там, где есть двое, один обязательно будет старшим.

Скорее уж получится наоборот: создание группы, пусть и из двух человек, заставит людей понимающих чуточку удивиться. Группы у нас создаются для особо серьезных дел, а обычно работаем в одиночку. Так что смотреть будут с некоторым уважением: мол, мы тут пустячки гоняем, а Чугунцову выпало что-то бардзо серьезное. Не могут они так не думать. И оттого на душе кошки скребут: ребята делом занимаются серьезно, хоть и пустяками, а мы с Петрушей восемь дней баклуши бьем. Хорошо хоть, никто не узнает. У нас категорически не принято совать нос в дела сослуживцев, разве что на общих совещаниях у подполковника Радаева иногда можно услышать какие-то обрывочки, в которые опять-таки не положено углубляться мыслью… Очень неловко – ребята пашут как проклятые, а мы, такие все из себя бравые, оба-двое, ждем у моря погоды. Весьма даже неудобно. И ничего не меняет тот суровый факт, что не мы себе такой непозволительный на войне курорт придумали, а токмо волею начальства…

Ну вот и вышел я к нашей штаб-квартире – причем на сей раз название такое следовало употреблять без тени той легонькой иронии, что не раз имела место допрежь. Здание вполне такого именования заслуживало – большущий двухэтажный домина с кирпичными кружевами по стенам и вокруг окон, балконами с затейливыми чугунными перилами, роскошным широким крыльцом с восемью ступенями и высокой двустворчатой входной дверью. Штаб-квартира, ага.

Часовой у крыльца был знакомый и меня уже знал, но все равно по въевшейся привычке окинул бдительным взглядом. Опытный был кадр из войск НКВД по охране тыла, с медалью и орденом, красной нашивкой за легкое ранение. Но пропуска все же не стал требовать, не доходили до такого наши строгости, и потому пропусков у нас не водилось.

Поднялся я по ступенькам быстрым шагом, потянул здоровенную бронзовую ручку, легко распахнул дверь. Был тут какой-то архитектурный секрет: высеченная и тяжеленная дверь распахивалась легко, как садовая калитка.

Поднялся на второй этаж по широкой лестнице с затейливыми основательными перилами, пошел по высокому гулкому коридору к своему кабинету. Стены были в два кирпича (старорежимные, поболее современных), массивные двери из натурального дерева. Тишина стояла густая – и, как всякий раз, показалось, что никого нет в здании, кроме меня. Хотя народу здесь разместилось немало: не только мы, но и Отдел Смерш НКВД (контрразведывательное обеспечение войск НКВД и милиции). И все равно половина кабинетов осталась незанятой, и мне достался такой, какого в других местах не бывало и у нашего начальника подполковника Радаева, да что там, и у иных армейских полковников на серьезных постах.

Специфика городишка Косачи, знаете ли, о которой подробнее чуть погодя. Построили домину, я уже знал, в последние годы царствования Николая Первого, и с тех пор здание, переходя из рук в руки, служило присутственным местом – и при царях, и при белополяках, и недолгий период при советской власти, и при немцах. Вот только лет через десять после постройки, когда произошли известные события и Косачи изрядно зажирели, чиновная орава отсюда схлынула, а те, что остались, попали в райские условия: какой-нибудь мелкий плюгавый писарь, даже без классного чина, сидел в хоромах, о каких допрежь того и мечтать не мог. Излишняя роскошь, конечно, но не бросать же здание, идеально приспособленное под канцелярию, только потому, что чиновничков стало в несколько раз меньше? Точно так же рассуждали и все последующие хозяева, точно так же рассудило и наше начальство. Жаль только, что полицейский участок (разместившийся во вполовину меньшем, но все же помпезном здании) с его капитальным подвалом и камерами располагался довольно далеко отсюда, и клиентов наших конвойным приходилось водить за добрых полкилометра – все же близко для того, чтобы затруднять машину.

Отпер дверь родным ключом, здоровенным, с причудливой бородкой, вошел в кабинет и, как обычно, форменным образом в нем чуточку потерялся – словно котенка запустили в здоровенный ящик. Кабинет был огромный, а всей мебели – двухтумбовый канцелярский стол, крытый зеленым сукном на манер бильярдного, да два стула (все нерасшатанное, на совесть сработанное еще в царские, такое впечатление, времена). Высокий, мне по грудь, сейф в углу, тоже неведомо с каких времен оставшийся, не удивлюсь, если тоже с царских. Ну и фотопортрет товарища Сталина на стене в застекленной рамочке. Если подумать, ничего мне больше и не нужно для нормальной работы.

Сел за внушительный стол (первый раз в жизни попался такой и наверняка долго еще не попадется), не спеша выкурил трофейную сигарету, прошел к сейфу и отпер его затейливым родным ключом (драпавшие отсюда работнички управы бросили все казенное имущество неиспорченным). В двух отделениях хватило бы места, чтобы уложить добрых полкубометра бумаг, но моя канцелярия оказалась гораздо более скромной: там у меня лежала одна-единственная папка с белесыми матерчатыми тесемочками, наша, с собой привезенная. Достал я ее – папка была легонькая, почти невесомая, – сел и положил перед собой на стол. Развязывать тесемки не торопился: все, что там лежало, было мне знакомо чуть ли не наизусть, можно было и не перечитывать, но не лезть в сейф означало бы дохнуть от безделья, как тянулось не первый день…

В правом верхнем углу я сам написал авторучкой большие синие буквы: УЧИТЕЛЬ. Название операции, ага. Давно уже повелось: каждая операция должна иметь название, сплошь и рядом взятое совершенно от фонаря. Дело отнюдь не сводится к одной лишь военной бюрократии, которой не особенно меньше, чем на гражданке. В первую очередь тут забота о сохранении секретности. Вражеский агент может засесть довольно высоко, но если ему попадется такая, скажем, строка: «Проведены очередные мероприятия согласно плану операции «Лапоть», он не продвинется ни на шаг, не зная ничего, кроме названия операции. Так-то. В самом начале, когда группа только формировалась, Петруша, не подумав толком, предложил назвать операцию «Песталоцци». Это у него школьные знания еще не выветрились – он был на четыре года моложе меня и более чем на четверть века моложе подполковника Радаева. Радаев, недолго думая, сказал резонную вещь: великий педагог Песталоцци жил, конечно, до исторического материализма, но, безусловно, был прогрессивным деятелем, гуманистом, а потому не следует припутывать его честное имя к немецким грязным играм. Петруша внял – а я предложил «Учителя», что никаких возражений начальства уже не вызвало, потому что, в общем, ситуации отвечало.

Итак, операция «Учитель»… Название хорошо согласуется с главным объектом нашего интереса – школой, где тевтоны отнюдь не сеяли разумное, доброе, вечное, очень даже наоборот. По документам у немцев это предосудительное учебное заведение проходило как «объект 371/Ц», и за этим незамысловатым шифром укрывалась абверовская разведшкола, где обучали шпионажу, диверсиям и еще парочке гнусных ремесел. Довольно специфическая школа. Таких у абвера имелось немало, но не вполне таких. В большинстве школ готовили взрослых, а вот буквально в нескольких – мальчишек от тринадцати до шестнадцати лет (моложе и старше не брали)…

Расчет был умный и весьма коварный. Мальчишка-шпион или мальчишка-диверсант вызовет гораздо меньше подозрений, чем взрослый, ему гораздо легче добиться своей цели, чем взрослому, да и отсутствие документов прокатит наилучшим образом – ну какие документы могут быть у такого вот пацана, кроме разве что табелей успеваемости, – да и отсутствие таковых опять-таки ни малейших подозрений не вызовет…

Ученички, надо сказать, были, конечно, не немцами, а жителями временно оккупированных территорий. Принуждения тут не было ни малейшего – от агента, работающего под принуждением, хорошей работы ждать трудно. Старательно высматривали подходящих кандидатов, а потом мастерски пудрили им юные неокрепшие мозги. Абверовцы, надо отдать им должное, были хорошими психологами и знали, на чем играть. В первую очередь на присущей мальчишкам страсти к приключениям. Любимыми играми мальчишек всегда были игры в войну, по себе могу сказать. А здесь – настоящие оружие и взрывчатка, настоящая тайная служба и, что уж там, настоящие награды. Многие на это покупались в первую очередь. А ведь были еще и деньги, хорошие пайки, специфическая идеологическая обработка.

Пионерия и комсомол? Ну, положа руку на сердце… Далеко не всем подросткам они успевали дать перед войной должную идейную подготовку, особенно если учесть, что кое-где немцы держались года по три. Как теперь известно, немало было в партизанах пионеров-героев, но были и такие, кто, выбросив пионерский галстук, а то и комсомольский билет, уходил и совсем по другой дорожке…

И не только в войне причина. Вспомните гайдаровского Мишку Квакина – дело там происходило еще до войны, Квакин, очень может быть, уже и комсомолец и уж по-любому пионер, что ему нисколечко не мешает быть главным хулиганом, по выражению самого Гайдара, личностью гнуснопрославленной: обтрясает чужие сады, наверняка есть еще и какие-то другие художества, о которых в повести ничего не сказано. У Гайдара он встает на путь исправления, а в жизни случается и по-другому, и такие вот Квакины, подросши, уходят по уголовной стежке без всякой войны. Теперь представьте, что этот вот Квакин оказался в оккупации, был замечен немцами и взят ими в работу. Что получится? Получится верный гитлеровский волчонок, тут и думать нечего.

А ведь были еще дети крупно пострадавших от советский власти, затаивших обиду на всю оставшуюся жизнь и постаравшихся потаенно отпрысков воспитать в том же духе. Были детки тех, кто пошел в бургомистры, полицаи и прочие немецкие активные холуи. Наконец, было еще такое явление, как специфика места. Здешние места, как западноукраинские земли, с двадцатого года и до осени тридцать девятого были под поляками. Советская власть тут продержалась неполных два года, а потом на три года уселись немцы. Это тоже сыграло немаленькую роль…

Признаться по совести, когда немцы запустили эту машину, мы с изрядным опозданием врубились, что к чему. Вряд ли нас стоит в этом упрекать. Слишком долго были заточены исключительно на взрослого супостата, и первое время «квакины» (так их повсеместно стали звать, вроде того, как немцы были «фрицами», а полицаи «бобиками») резвились совершенно безнаказанно. Да и потом, когда узнали, что к чему, работать было трудно: очень многие, и военные, и особенно гражданские, с трудом привыкали к мысли, что безобидный на вид змееныш лет пятнадцати может оказаться не менее опасным, чем взрослые.

Один пример. Тогда в первое время на участке нашего фронта (и нашей дивизии) трое таких вот «квакиных» устроили засаду, изрешетили из «шмайсеров» нашу «эмку». Все четверо, кто там был, погибли: командир полка, начальник штаба, начальник полковой разведки и водитель. Ехали на совещание к комдиву. Не доехали…

Мы, конечно, встали на уши, но искали-то мы, как привыкли, взрослых! А эти волчата прошли как песок сквозь пальцы и, как потом стало точно известно, перешли через линию фронта к немцам. Мало того, капитан Леха Рязанцев, разыскник матерый, с первого дня воевавший, на одного из них все же вышел, но не понял, на кого вышел, отнесся несерьезно. Ну и получил пулю в затылок – волчонок сообразил, что может потянуться ниточка…

И опять-таки потом, далеко не сразу, узнали: немцы, как и прежде случалось, устроили им встречу по первому разряду. Снова надо отдать им должное: и материальные, и моральные стимулы были у них поставлены на совесть. Кроме оккупационных марок, навешивали и регалии попроще, главным образом власовские железки, «медали для восточных народов», но и чисто немецкие солдатские. Как было с той троицей – они принесли документы убитых, планшет со штабными бумагами, награды у всех четверых забрали. Медали им цепляли, сволочи, на общем построении, и даже оркестрик наяривал что-то вроде «Хорста Весселя».

На «зеленых» волчат, еще ни разу на дело не ходивших, это производило именно то впечатление, на которое немцы и рассчитывали. Ну, представьте: расхаживают по школе, задирая носы, их сверстники со взаправдашними новехонькими медалями. Участники героического рейда по советским тылам, бля. Так и тянет брать их в пример, ни в чем не уступить. Я ж говорю, абверовцы были хорошими психологами. Умело и старательно поддерживали в питомцах убеждение, что те – нечто наподобие царских юнкеров, что после победы над Советским Союзом их непременно выучат на офицеров доблестного вермахта, но эту высокую честь надо еще заслужить усердной службой…

Школа возле Косачей, в лесу километрах в двух от городка, просуществовала года полтора. И за это время «квакины» оставили в Косачах весьма даже недобрую память. Куда там гайдаровскому Квакину, для которого потолком было – обтрясти яблони в чужом саду. Белым пушистым зайкой смотрелся Мишка Квакин по сравнению с абверовскими волчатами…

Немцы, аккуратисты, каждое воскресенье отпускали их в увольнение в городок. Отвозили туда большим автобусом двумя рейсами, а потом так же забирали. Вот они и развлекались на свой манер. Вообще-то в Косачах имелось подобие того, что можно назвать культурной жизнью: кинотеатр «только для немцев», театрик оперетты (куда на последние ряды пускали и местных). Однако из всех очагов культуры «квакины» уделяли внимание только солдатской чайной и двум ресторанчикам опять-таки «нур фюр дойче». «Стипендию» им платили не такую уж маленькую, но волчата жмотничали – то, что им хотелось, можно было взять и бесплатно…

За месяц, прошедший со дня освобождения городка, здесь успел освоиться и развернуться уполномоченный НКГБ капитан Кузьменко, мужик хваткий, с опытом. В его распоряжении было трое оперативников, и агентурой он за месяц обрасти успел. Вот и заполучил стопку подробных показаний о грязных шалостях «квакиных». Начальство двух наших ведомств давно наладило взаимодействие – и я, как разыскник, занимавшийся школой (точнее, в первую очередь ее архивом), все эти показания читал. Не было смысла испрашивать копии, мои интересы лежали все-таки в другой плоскости, касавшейся не личного состава школы, а другого, так что я ограничился тем, что попросил у Кузьменко справку-выжимку. Он и сделал.

Первое время горожане, как и следовало ожидать, представления не имели, что это за странные подростки ватагами бродят по Косачам – юнцы в аккуратно подогнанной по фигуре немецкой военной форме без погон, в добротных солдатских сапогах, пилотках без кокард. Но очень быстро узнали, в первую очередь торговцы с воскресного базара, что это за публика…

Немецкие солдаты все же, как проникнутый капиталистическим духом продукт буржуазного общества, за взятое на базаре аккуратно расплачивались, правда, оккупационными фантиками. Так поступали и полицаи, вообще все, кто работал на немцев. Совсем другое дело – «квакины» (многие из которых к тому времени поднакопили опыт мелкой уголовщины, иные попали в школу прямиком из криминальной полиции, немецкой или местной). Эти все, что им нравится, грабастали бесплатно, а если продавцы сдуру пытались протестовать… У каждого из «квакиных» лежал в кармане пистолет. Немцы им штатного оружия не выдавали, но долго ли шпанистому подростку в военное время раздобыть ствол? Главное было – не светить шпалеры в школе, иначе загремели бы на гауптвахту…

В первый же месяц увольнительных волчата на базаре застрелили двух сельских дядьков, имевших неосторожность возмутиться, когда шпаргонцы начали забирать то и это, явно не собираясь платить. Причем стервецы убегать не стали – преспокойно забрали и ушли не торопясь. Ну, понятно – полицаи были заранее проинструктированы, что эти «цветы жизни» приравнены к немецким солдатам, к которым «бобики» не имели права и близко подойти, что бы те ни натворили.

После второго убийства в Косачах поняли, что за напасть на них свалилась, и прониклись: на улицах обходили «юнкеров» десятой дорогой, а на базаре помалкивали и стояли столбом, пока их грабили. В общем, развернулись ребятки. За полтора года изнасиловали шесть девушек, избили несчитаное количество народа, за самогоном охотились не хуже взрослых, к кому-то средь бела дня вломились в дом, сунули пистолеты под нос, зарезали поросенка в хлеву и унесли с собой в хозяйском мешке. Обчищали огороды средь бела дня, выпрягли у дядька лошадь и долго на ней катались… Да много было всякого хулиганства. Завели в Косачах пару натуральных «малин», где отдыхали от учебы с самогоном, патефоном и, из песни слов не выкинешь, с морально нестойкими девицами, являвшимися туда совершенно добровольно (показания пары-тройки таких девиц, державшихся тише воды ниже травы, распускавших сопли и слезы, я тоже читал у Кузьменко). Что касается «малин» – это был единственный случай, когда волчата не пугали хозяев квартир и домов пушками, а ради пущего комфорта платили за «постой»…

Обо всех этих художествах абверовцы прекрасно знали, но ни разу и пальцем не погрозили, наоборот, их как раз устраивало, что их воспитанники лишний раз замарались в грязи и крови. Сам я не охотник, никогда не охотился, но рассказывал мне один старый волчатник: именно так волки натаскивают подрастающих волчат. Притаскивают в логово полузадушенную добычу, бросают деткам, и те принимаются ее неумело душить…


Один только раз волчата запоролись: те самые трое диверсантов решили обмыть медали в Косачах. Сначала забрали на базаре несколько бутылок самогона (им торговали, понятно, из-под прилавка), одну бутылку распили из горла тут же и двинулись по улицам искать приключений. На безлюдной улочке встретили симпатичную молоденькую девушку и наладились было тащить ее на «малину». Девушка была одета гораздо лучше горожанок, но «герои» такими частностями не заморачивались – и ничуть не задумались над тем, что говорила она исключительно по-немецки. Потом оказалось: дочка какого-то мелкого коммерсанта из рейха, приехала сюда с отцом и решила погулять по «экзотическому русскому городу» (для немцев весь Советский Союз был – Россия)…

Быть бы дурешке изнасилованной на хазе, как ее предшественницы из местных, но она оказалась везучей: поблизости случился патруль фельджандармерии, и девчонка завопила на всю улицу, взывая к соотечественникам о помощи. Те крепенько надавали троице по шеям, но, проверив документы, в комендатуру все же не забрали: уж фельджандармы-то прекрасно знали, что это за учетное заведение, и, должно быть, не стали связываться с абвером, благо девчонка осталась не изобиженной охально…

Однако и тут обошлось: жандармы напинали «проказникам» и отпустили, предварительно отобрав самогон, однако рапорт школьному начальству прилежно отправили. Начальство, судя по всему, решило, что не стоит очень уж сурово наказывать орлов, только что устроивших в советском тылу серьезную пакость и награжденных за это даже не власовскими побрякушками, а вермахтовскими медалями. Все ограничилось разносом в кабинете начальника школы и лишением увольнительных на две недели.

(Крепко подозреваю, даже если бы эти паршивцы успели добиться своего, особых репрессий не последовало бы: волчата – товар штучный, а девица в конце концов – не генеральская дочка и не доченька какого-нибудь Круппа. Мелкий коммерсант – невелика птица, таких в рейхе хоть пруд пруди…)

Да, месяца за полтора до того, как немцам пришлось отсюда драпать, абверовцы решили, как бы это выразиться, расширить и углубить творческий метод – приняли в школу трех девчонок. Уж не знаю, на какую наживку их подцепили, в документах об этом ничего не было сказано, но и тут, безусловно, речи не шло о принуждении. Нашли для них какой-то свой крючок. Вообще-то все разведки мира с женщинами работают, наверное, с тех времен, как появились на свет (а первое упоминание об агентурной разведке имеется уже в Библии), но до абверовцев никто еще не додумался использовать девчонок позднего школьного возраста. Первопроходцы сраные… Безусловно, их планировали использовать исключительно для шпионажа: в отличие от мальчишек, девчонки не склонны к игре в войну, и диверсантки из них, по большому счету, плохие, не повернуты у них к этому руки. Бывают исключения, конечно, взять хотя бы нашу девушку Елену Мазаник, подложившую бомбу в постель гауляйтера Белоруссии Кубе, но это исключения и есть, к чему извращаться, если хватает кандидатов в диверсанты мужского пола, просто в свое время так уж сложилось, что мужчину к Кубе было ни за что не подвести…

Ладно, хватит об этом. По большому счету заниматься курсантами было не наше дело – учитывая, что никого из них в Косачах не осталось. Этим и далее предстояло ведать военной разведке. У нас была другая задача, другая цель, гораздо серьезнее: архив разведшколы…

В бумагах, которые к нам поступали из Главного московского управления (а также из Управлений фронтов и армий), не так уж редко встречались две ставшие стандартными формулировки: «По достоверным данным» и «Есть все основания полагать». Чаще всего это полностью отвечало положению дел. Практически никогда не уточнялось, что это за достоверные данные и серьезные основания – каждый знает ровно столько, сколько ему надлежит знать, – но обе формулировки, повторяю, были серьезными, и им следовало верить. В данном конкретном случае они были приведены обе, и, согласно обеим, абверовцы не успели вывезти секретный архив. Откуда это стало известно? Я без уточнений вышестоящих инстанций догадывался: судя по некоторым обстоятельствам, ясным человеку с опытом, в эту школу, как и некоторые другие, сумел проникнуть наш разведчик-нелегал. Другого объяснения не могло и быть.

Сама школа досталась нам целехонькой – полтора десятка бревенчатых зданий в лесу, в свое время добротно возведенных немецкими саперами. Немцы не стали заморачиваться, вывозить оружейный склад, продсклад, а уж тем более кровати и прочую мебелишку. Бумаг осталось немало, но исключительно бесполезных, вроде ведомостей на сапоги и накладных на продукты. Все хоть капельку секретное, имевшее отношение к учебе, испарилось.

Курсантов абверовцы вывезли за шестнадцать дней до того, как наши войска вошли в Косачи. Такого финала они не предвидели, рассчитывали удержать оборону – просто-напросто школа оказалась чересчур близко от линии фронта, и ее решили передислоцировать. На такой именно план указывает и то, что архив планировали вывезти в случае скверного оборота дел в последнюю очередь, после эвакуации курсантов и преподавательского состава.

А вывезти-то и не получилось! Стремительный темп нашего наступления оказался для немцев совершеннейшей неожиданностью – на войне подобных неожиданностей хватало не только у немцев, у всех. Наши танковые клинья ударили с двух сторон и быстро закрыли «мешок», куда угодила парочка немецких дивизий, очень быстро перемолотых. Ни одна немецкая машина не сумела бы вырваться из этого «котла», пусть и небольшого по сравнению с некоторыми другими. Так что архив пришлось в темпе фокстрота спрятать где-то поблизости.

Задача была несложная и, несомненно, должна была занять очень мало времени. Особых ухищрений не требовалось. Архив, согласно одной из двух формулировок, оказался не так уж велик. Грубо прикидывая, кубометра три. В пересчете на стандартные саперные ящики, в которые немцы что только не пихали, даже если брать самые маленькие – получится десятка два, ну, два с половиной. Ящики уместились бы в одном-единственном грузовике не самой большой грузоподъемности: достаточно было бы вырыть где-нибудь в лесу не особенно и большую яму – работа на пару часов для трех-четырех хватких зольдатиков, привычных ковыряться в земле. Потом в полном соответствии с приключенческими романами о пиратских и прочих «кладах» (романы такие часто имеют аналогии в реальной жизни) заметить место, подобрав надежный ориентир – скажем, «квадрат 24/12, сто метров на север от сосны с разбитой молнией верхушкой» или «триста метров на юго-восток от палаца Косачи». Главное, чтобы ориентир был капитальный, о котором можно рассчитывать, что он сохранится надолго. Ну и хорошенько замаскировать захоронку, скажем, сжечь над ней тот самый грузовик – жертва боевых действий, ага, сожженный нашими «эрэсами»[2] с истребителя или спаленный самими отступающими немцами, когда кончился бензин. Подобной рухляди валялось там и сям несказанное количество, и если она была в совершеннейшей негодности, могла остаться нетронутой очень долго – кому нужен сгоревший дочиста грузовик, с которого даже запчасти не снимешь? Ну а потом, если сбудутся мечты записных немецких оптимистов (в сорок четвертом они практически уже не сбывались), вернувшись, нетрудно и выкопать…

По точным данным, дело взял под контроль сам Семеныч[3] – впервые за всю войну появился шанс заполучить архив абверовской разведшколы, тем более такой. Однако (если допустить на миг этакое вольнодумство), если бы дело попало на контроль, туда, где выше не бывает, к Самому с большой буквы – пожалуй, и Верховный не смог бы сделать так, чтобы вдумчиво обшарили каждый квадратный метр в окрестностях Косачей. Тут и дивизией не обойдешься. Архив, конечно, вещь интересная, нужная в хозяйстве и полезная, но все же не настолько, чтобы ради нее массу людей с фронта снимать.

Вот и ограничилось все тем, что создана ОРГ в составе бравого капитана Чугунцова с его верным Санчо Пансой Петрушей – пока что пребывающая в пошлом безделье отнюдь, как легко догадаться, не по собственному разгильдяйству. Перефразируя Ильфа и Петрова, не корысти ради, а токмо волею начальства. Радаев говорил, что в ближайшее время поступят некие материалы, которые нам позволят резво шагнуть вперед. Подполковник слов на ветер не бросал, значит, так и будет. Вот только я не первый год служил, прекрасно знал, что сплошь и рядом материалы из Главного управления не прилетают пулей, даже если дело взял на контроль сам генерал-лейтенант. У Главного управления – одиннадцать фронтов, вот и прикиньте…

Ладно, по большому счету всё это – где-то даже и ненужная лирика. В конце концов, о разведшколах абвера, в том числе и их гораздо более редкой разновидности, «квакинских», мы в сентябре сорок четвертого года знаем достаточно. Есть в этой задаче гораздо более интересные, до сих пор не во всем проясненные уравнения, свои темные места, наконец, отдельные чертовски интересные личности. Применительно к данному конкретному моменту это, безусловно, личность «герра Песталоцци», сиречь начальника школы оберста (по-нашему, майора) Людвига Кольвейса. Крайне любопытный персонаж, абсолютно нестандартный, никак не рядовой экспонат абверовского зверинца.

Первую половину жизни и даже чуточку дольше Людвиг Карлович Кольвейс, прибалтийский немец из Риги, потомственный подданный Российской империи. В Риге его предки обосновались чуть ли не во времена крестоносцев, да так там и остались, когда Петр Первый не то что взял Прибалтику на шпагу, а самым честным образом ее купил у шведов за очень приличные деньги. Щедрой души был государь император – мог бы и задаром отобрать. Ну, так оно, видимо, было спокойнее…

Кольвейсы – не только не фон-бароны, но даже и не дворяне. Однако и простыми ремесленниками никогда не были. Помещики средней руки, небедные купцы, фабриканты. Словом, не пролетариат и не трудящаяся интеллигенция…

Родился в восемьсот девяносто четвертом году. Окончил гимназию, успел год проучиться в Рижском политехническом институте. Потом началась война, и наш герой пошел на нее добровольцем, вольноопределяющимся в стрелковый полк, русский, конечно. Многие могут удивиться: как это – немец воевал против немцев? Однако нам в училище читали двухчасовой спецкурс и на эту тему.

Никакой такой «единой германской нации» не сложилось, пожалуй что, и сегодня. Германскую империю создал «железный канцлер» Бисмарк всего семьдесят три года назад – где добром, а где железом и кровью. До этого многие сотни лет преспокойно существовало три с половиной сотни самостоятельных государств, от больших и сильных до сущих крохотулечек. Друг с другом они порой воевали не на шутку – в Семилетнюю войну, но особенно триста лет назад в Тридцатилетнюю, от которой не остался в стороне практически никто. Да и при империи во многих «странах» остались прежние короли-герцоги, а их армии пользовались некоторой автономией, пусть и куцей.

Многие до сих пор себя считают не «немцами», а пруссаками, баварцами, саксонцами и прочими. У некоторых – не просто диалекты, а чуть ли не свои самостоятельные языки. Войны меж ними, конечно, отошли в прошлое, но кое-какие трения остаются, есть своя специфика. Пуще всех задирают нос пруссаки – германским кайзером стал их король, и его преемники до краха монархии носили титул «кайзер германский и король прусский». Другие немцы, считая пруссаков тупыми солдафонами, их недолюбливают, особенно саксонцы, с которыми Пруссия ожесточенно воевала в Семилетнюю войну и чувствительно Саксонию погромила, отхряпав немало землицы. Ко всему этому добавляются и религиозные различия: на севере обосновались лютеране, на юге – католики (в Тридцатилетнюю войну размежевание как раз и шло по религиозному признаку). Одним словом, «общегерманское единство» – вещь мифическая, так что нет ничего удивительного в том, что прибалтийские немцы воевали против «германских немцев» в российской императорской армии и на флоте. И Кольвейсы – никакой не уникум…

Надо отдать ему должное, в тылу не отсиживался и пулям не кланялся – к концу четырнадцатого года получил солдатского Георгия четвертой степени и той же степени Георгиевскую медаль. Был направлен в школу прапорщиков и в полк вернулся командиром взвода. Награжден «клюквой»[4], Станиславом четвертой, Анной третьей и Владимиром четвертой (все, разумеется, с мечами), уже офицерским Георгием четвертой степени. К февралю семнадцатого был капитаном, командиром стрелковой роты.

Далее на год – провал в биографии. Что он в этот период делал, сведений нет. Зато дальнейшее задокументировано точно…

Обнаруживается у белых – сначала у Корнилова, потом у Деникина и сменившего его Врангеля. С остатками врангелевцев уплыл в Константинополь. Судя по всему, беляком был идейным, упрямым и неугомонным – всплывает на Дальнем Востоке, где воевал у генерала Дитерихса, пока белых не вышибли окончательно и оттуда. Осел в родной Риге, в то время уже столице независимой Латвии, и продолжать довоенное образование не стал, двинул на ниву народного просвещения. Окончил какое-то двухгодичное заведение вроде нашего техникума, но за пятнадцать лет карьеру сделал неплохую: учитель, классный инспектор, директор гимназии. Получил даже какую-то латышскую железку за гражданские заслуги. В двадцать пятом женился на такой же рижской немке, в тридцать восьмом овдовел. Единственный ребенок – сын, сейчас в училище подводников. О каких бы то ни было его связях с белой эмиграцией или немецкой разведкой сведений нет.

Уехал с сыном в Германию, когда немцы в массовом порядке вывезли туда прибалтийских фольксдойче[5]. В рейхе очень быстро попал на глаза абверу – ну да, с его биографией и безукоризненным знанием русского… Уже через месяц после приезда в Германию в чине обер-лейтенанта служит в абвере, в чьих рядах и состоял до недавнего времени.

Я так понял, особенный интерес у наших Кольвейс вызвал оттого, что он был не простым начальником школы. В свое время стал одним из разработчиков плана «Юнгевальде» – того самого плана по созданию школ малолетних шпионов и диверсантов. Надо полагать, у нас о нем до сих пор знали мало.

(«Юнгевальд» по-немецки означает «молодой лес». Во многих странах военные операции и планы носят название, но немцы всех перещеголяли – пожалуй, единственные, кто поставил на поток красивые, прямо-таки поэтические названия, в свое время назвали прорыв своих боевых кораблей к нашему Северному морскому пути «операцией Вундерланд», то есть «Страна чудес». В толк не возьму, какие там могли быть чудеса – один морской разбой. А в прошлом году провели масштабную операцию против партизан, где участвовали еще латышские и эстонские эсэсовцы, украинские полицаи и «дубравники»[6]. И назвали ее, изволите ли видеть, «Зимнее волшебство»…)

А вот теперь начиналось самое интересное…

По точным сведениям не посвятившей нас в такие детали Москвы, оберст Кольвейс не ушел с отступавшими немцами, а укрылся где-то в здешних местах. Окрестные деревушки отметаем сразу – там всякий новый человек на виду. Так что укрыться он мог только в Косачах. Так что нам, кроме поисков архива, предписывался еще и розыск герра педагога, чтоб ему провалиться.

А это было задачей труднейшей. Даже учитывая, что в городишке обитало всего-то тысячи три жителей. Не было технической возможности обыскать все без исключения дома и проверить всех до единого мешканцев[7] – кто бы нам выделил столько людей, даже учитывая важность поставленной задачи? Не Геринга ловим, в конце-то концов, и даже не генерала, ладья, конечно, но все же никак не ферзь…

Здешний уполномоченный НКГБ был мужик хваткий и успел за месяц обрасти кое-какой агентурой среди местных, но она пока что ничем не помогла. Кольвейс мог обосноваться на этой же улице и сидеть там тише воды, ниже травы, не привлекая к себе ровным счетом никакого внимания – коли уж за месяц не попался, мог позаботиться о безукоризненной легенде, а то и убедительных фальшивых документах. Почти никто его раньше не видел – не только местные, но и большинство немцев. В Косачах он по делам школы бывал редко, общался с узким кругом лиц – и среди допрошенных пленных никого из этих лиц не оказалось, как и среди разнообразных немецких пособников…

Фотографий его в нашем распоряжении не имелось. Словесный портрет, правда, был, явно составленный профессионалами. Но в данной конкретной ситуации и он мало чем мог помочь, особенно при розысках человека, который, несомненно, без крайней необходимости нос из своего убежища высовывать не будет. Вообще со словесным портретом научены грамотно и хватко работать исключительно оперативники. С комендантскими патрулями (и в особенности с солдатами войск НКВД) обстоит гораздо хуже. Да и внешность изменить мог. Месяца хватило бы, чтобы отпустить бороду, а наголо обрить голову можно было еще быстрее, сразу же. И то, и другое внешний облик человека меняет разительно…

С самого начала я заметил, что во всей этой истории были откровенные нескладушки, лежавшие на поверхности и пока что не находившие объяснения (и подполковник Радаев с моими соображениями согласился). Во-первых, решительно непонятно, почему вообще Кольвейс остался здесь. Кому-кому, а начальнику разведшколы абвера, тем более столь специфической, приказали бы эвакуироваться в первую очередь. Даже после того, как наши танки в полусотне километров западнее замкнули кольцо окружения, немцы здесь об этом еще три дня не знали – и наперегонки драпали на запад. Только на четвертый день в Косачи вошли наши стрелковые части – и застрявших в окружении немцев было очень немного, в основном тыловиков без офицерских погон…

Во-вторых (а то и в-главных), Кольвейс, человек сугубо городской, безусловно, не стал бы укрываться под елочкой в чащобе – чересчур уж безнадежное предприятие. А чтобы засесть где-то в городе, он, несомненно, должен был располагать заранее подготовленной агентурой из местных – но в том-то и дело, что агентуре таковой неоткуда у него взяться! Конечно, контрразведывательные подразделения абвера таковой располагали, но она ни к чему абверовской школе. А поскольку и у немцев действует тот же железный принцип: «Каждый знает ровно столько, сколько ему положено знать», Кольвейс никак не мог что-то знать об агентуре «смежников». Но ведь где-то лежал на дне целый месяц!

Вообще-то в московских бумагах значилось, что у Кольвейса есть особая примета, прямо-таки роскошная. На груди мастерски выполненная татуировка «БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ!», и под ней двуглавый императорский орел. До революции такие верноподданнические штучки были совершенно не в ходу даже у ярых монархистов, так что наколка явно сделана в его белогвардейские времена. Доводилось мне в прошлом году допрашивать немецкого подполковника пятидесяти с лишним лет, так вот он как раз, когда пришло известие об отречении кайзера, выколол на груди кайзеровского орла под короной. Упертый был монархист – ага. Даже чуточку огорчился, сукин кот, узнав, что нам его татуировка до лампочки и никто за нее расстреливать не будет.

По большому счету, нам от этой шикарной особой приметы не было ровным счетом никакой пользы. Опять-таки нереально раздевать до пояса всех подозрительных мужчин подходящего возраста. Получается, как в старом анекдоте: лучший способ извести мышь – поймать и соли ей на хвост насыпать. Поди поймай…

И наконец… Вот он, Людвиг свет Карлович, отличного качества фотография, извольте любить и жаловать. Одна беда: сделана она в некоем «фотоателье» Маркуса в Санкт-Петербурге весной шестнадцатого года. Для опознания, в общем, непригодна: за двадцать восемь с лишним лет человек меняется разительно. Сужу в том числе и по фотографии моего бати, сделанной в Гражданскую, и по фотографии того же времени, которую я видел у Радаева. Если бы они оба не показали на себя, ни за что бы в этих молодых парнях в гимнастерках с «разговорами»[8] и буденовках…

Вполоборота к камере сидит свежевыпеченный господин прапорщик в отутюженном френче и новехонькой, сразу видно, офицерской фуражке, картинно держит руку на сабле. Кроме обеих Георгиевских наград и знака школы прапорщиков, изукрасил себя всем, чем располагал: бинокль на груди, через левое плечо офицерская планшетка, через правое походный кожаный портсигар, на левой руке вдобавок большой компас. Ну, свежевыпущенные офицеры всегда и везде одинаковы. Я сам после выпуска из училища, когда получил лейтенантские «кубари»[9] (Эмалированные!! Вишневого цвета!»), снялся примерно так же: бинокль из цейхгауза училища на груди, полевая сумка да вдобавок шашка меж колен (которая мне, в отличие от сабли Кольвейса, по уставу не полагалась категорически). Девушек впечатляло, что уж там…

На обратной стороне твердого паспарту[10] каллиграфически выведено: «Виленская школа прапорщиковъ, март 1916 года». Вот именно, март шестнадцатого, двадцать восемь с лишним лет назад. Сейчас, несомненно, этот юнец с лихими усиками выглядит совершенно иначе…