Пляски с волками

Двое патрульных услышали близкую автоматную очередь и кинулись на выстрелы со всех ног – впервые за месяц с лишним случилась ночная стрельба, безусловное ЧП. Точно так же оказался поблизости старлей с двумя подчиненными – центр города, здесь немало военных учреждений, здесь горком и горисполком, НКГБ, милиция, так что патрулей гораздо больше, чем на окраинах. Ни один из пятерых не видел, чтобы кто-нибудь убегал – но посреди улицы лежали два трупа, сержант в форме войск НКВД по охране тыла и молодая девушка в гражданском…

– Так и лежали, навзничь, – сказал Артюхов. – Мы их перевернули, осмотрели наскоро, потом вернули в прежнее положение – вдруг именно это понадобится, мало ли что. Я три месяца в комендатуре, опыт есть. – Он торопливо добавил: – После ранения, врачи пока держат в «ограниченно годных»…

Он ориентировался в первую очередь на форму войск НКВД и потому отправил патрульного к нам в отдел, до него было наполовину ближе, чем до НКГБ. Ну а в дежурке сидел Петруша, я его задержал на всякий пожарный, вдруг да на первом допросе Эльзы выяснится что-то, требующее немедленных действий…

– Никаких видимых повреждений, – сказал Артюхов с нескрываемым удивлением. – Ни пулевых ранений, ни ран от холодного оружия. Только они оба были мертвые, сердце не билось, пульс не прощупывался… – Он помолчал и произнес очень неуверенно, как человек, сам не верящий в то, что говорит: – Какие-нибудь отравляющие газы? Нет, откуда тут… Да и лица у обоих спокойные, будто в секунду от разрыва сердца умерли. Но не могли ж они одновременно…

Я сразу узнал и сержанта, и Эльзу. Однако распорядился приказным тоном:

– Осветите лица.

У них у каждого оказались сильные фонарики, сразу пять пронзительно-белых лучей высветили лица. Действительно, совершенно спокойные. Ага, россыпь стреляных гильз – сержант в свой последний миг успел нажать на спусковой крючок…

Как Ерохин, в точности как Ерохин, разве что не на проселочной дороге в лесу, а в центре города…

Дальше я действовал по наитию – взял у одного из патрульных фонарик, присел на корточки рядом с Эльзой и приказал:

– Переверните ее, чтобы лежала ничком. Потом сержанта.

Без малейшей брезгливости отвел волосы с шеи Эльзы (тело было еще теплое, прошло не больше четверти часа), посветил, поднеся фонарик к самой шее. И моментально увидел то, чего предпочел бы больше в жизни не видеть: свежая ранка с припухшими краями, в точности такая, как у Ерохина. И у сержанта такая же. Мать твою в три святителя и перехлестом, что же такое здесь происходит?!

Выпрямился, погасил фонарик и вернул его хозяину. Все молчали, хотя должны были увидеть то же, что и я. Только Петруша не сдержался, воскликнул недоуменно:

– Товарищ капитан, это ж в точности…

Спохватился и промолчал, вспомнив о служебной тайне. Ну конечно, он видел фотографии и мертвого Ерохина, и загадочной ранки у него на шее…

А Крамер тихонько произнес чуть ли мне не на ухо:

– Интересные дела у вас творятся, капитан…

Разумеется, он ничего о Ерохине не знал, но не мог не отметить предельную странность ранок – возможно, и то, что я вел себя, как человек, заранее знающий, что ищет. Но ни о чем не спросил – каждый знает ровно столько, сколько ему положено знать…

– Да, интересный городок… – процедил я сквозь зубы и повернулся к Петруше: – Пулей в отдел. Организуй нашу полуторку, сошлись на меня и дуй на ней сюда. Пусть разбудят подполковника, если он уже лег…

(В чем я крепко сомневался – Радаев обычно ложится спать за полночь, а то и порой засиживается подольше, как нам всем случается.) Видел в лунном свете, как Петруша на меня уставился чуточку ошалело, явно из-за повторения случая с Ерохиным. Однако дисциплина тут же взяла свое: козырнул (без особой надобности), повернулся на месте и бегом припустил в ту сторону, откуда мы пришли.

Дальнейшее заняло совсем немного времени. Доложившись Радаеву (как я и предполагал, подполковник не ложился в этакую рань, в начале двенадцатого ночи, сидел у себя в кабинете), Петруша с его санкции пригнал одну из наших полуторок. Отправив его спать (все равно никакой работы для парня не предвиделось), я сел в кабину и покатил прямиком в госпиталь. Как Радаев и обещал, позвонил туда и поднял с постели Брегадзе, а тот, в свою очередь, своих медиков – ну, им к такому было не привыкать, как и нам. Вскрытие началось немедленно.

…А через два часа мы с Радаевым сидели в кабинете подполковника, не глядя друг на друга. Тягостное молчание ощущалось прямо-таки физически, наподобие сырого утреннего тумана…

На столе лежал протокол результатов вскрытия, слово в слово повторявший протокол вскрытия Ерохина, с той только разницей, что фамилии стояли другие. Брегадзе так и сказал мне: не было ровным счетом никакой надобности менять хоть словечко. Они просто-напросто взяли первое заключение и перепечатали его, слово в слово, буква в букву, изменив лишь фамилии и возраст…

В крови и сержанта и Эльзы присутствует яд безусловно органического происхождения, по некоторым характеристикам схожий со змеиным, но безусловно не змеиный. Современной токсикологии неизвестен. Вызывает мгновенную остановку сердца и паралич дыхательных путей, то есть моментальную смерть.

(Единственное, что успел сделать сержант, падая, – нажать на спусковой крючок автомата. Впрочем, это могло быть не сознательное, а чисто конвульсивное движение – примеров достаточно.)

Не было и бледной тени версии. Единственное крайне зыбкое предположение, какое только можно сделать, чтобы хоть чем-то занять мозги, – Ерохин случайно узнал (а Эльза и до того знала) что-то такое, разглашение чего было для кого-то крайне опасным. Для кого? Ну а сержант погиб как опасный свидетель… свидетель чего? Главный вопрос, на который нет и намека на ответ – как осуществилось убийство (а это безусловно убийства, числом три). О прыгучей гадюке, неизвестной зоологам (причем однозубой!) и уж тем более о также неизвестной ученому миру ядовитой ящерице (однозубой!) не то что говорить всерьез, но и заикаться не стоит – бред, пустые фантазии, совершеннейшая нелепость…

Мне пришло в голову, что такое со мной случается впервые за пять лет службы – расследование проходит без малейшего действия или, как выражаются поляки, акции. Одни разговоры. Иные из них крайне интересны (с Крамером), но не позволяют продвинуться вперед ни на шаг. Когда мы узнали, кто такая Эльза-Оксана, появилась надежда нащупать хоть какую-то ниточку, но ниточка очень быстро непоправимо и навсегда оборвалась…

Когда молчание стало вовсе уж тягостным, непереносимым, я все-таки посмотрел на Радаева – как всегда, сидевшего с непроницаемым лицом: языческий божок, вытесанный тупым ножом из сырого полена… Спросил, стараясь, чтобы мой голос звучал бесстрастно:

– Разрешите идти, товарищ подполковник?

– Идите, – ответил Радаев так же бесстрастно, кивнул на протокол вскрытия. – Заберите, приобщите к делу «Учитель»…

Я забрал бумагу, повернулся через левое плечо и вышел. Придя к себе, поступил так, как поступал крайне редко, когда на душе было особенно уж мерзостно. Достал из шкафчика неоткупоренную бутылку водки, набуровил полный граненый стакан и выпил, как воду, откусив лишь половинку печенья. Разделся и лег, почти сразу же провалившись в сон без сновидений, как в омут.

И перед тем, как уснуть каменным сном, успел подумать: вполне возможно, Радаев поступил точно так же. По достоверным слухам, есть и у него такое обыкновение…





Легенды захолустья




Барее я накрыл скромный, но приличный дастархан. Едва я в этот кабинет въехал и по праву нового хозяина, учинил подробный осмотр, выяснилось, что мой предшественник (девять граммов ему в лоб) любил погонять чаи на рабочем месте, и не в одиночку. В шкафчике я нашел четыре тонких стакана в серебряных подстаканниках дореволюционной работы и спиртовку с красивым мельхиоровым чайничком как раз на четыре стакана (Радаев сказал, что в старые времена это звалось «бульотка». Еще немецкие конфеты и галеты. Стаканы я выкинул сразу же, из них пила всякая сволочь, заменил их нашими гранеными. Конфеты с галетами тоже отправил в мусорный ящик – не хватало еще подъедаться за немецкими холуями; те трофеи, что мы брали на немецких продскладах, – совсем другое дело. Всем остальным пользовался без моральных препон. Многие мне завидовали, признавались в том откровенно, в том числе и Радаев, но он, правильный мужик, был не из тех, кто отбирает у подчиненных приглянувшиеся самому трофеи, хотя и попадаются среди обладателей больших звезд такие жлобы…

Барея чаевничал степенно, с видимым удовольствием – ну конечно, в камере такого не подают. От второго стакана не отказался, как и я. И сохранял обычную невозмутимость, хотя ему, несомненно, хотелось задать вполне уместный в такой ситуации вопрос. Я не начинал первым – всему свое время…


Откровенно признаться, к Барее я чувствовал нечто вроде дружеского расположения. Он не был мне врагом. Никогда не работал против нас, я никогда не работал против «двойки» – хотя бы потому, что через три месяца, после того как я надел вместо курсантской командирскую гимнастерку с лейтенантскими кубарями, «двойка» провалилась в небытие вместе со всеми прочими польскими учреждениями…

Воевал однажды против нас? Ну, мне тоже однажды пришлось в сентябре тридцать девятого чуток пострелять по типам в конфедератках. Прекрасно помню свой первый бой – короткий, но взаправдашний. Три «газика» с нашей группой ехали сразу за передовыми танками, шедшими на полной скорости. До танкистов, конечно, такие подробности не доводили, но мы должны были наложить лапу в повятовом городе на архив местной «двойки», прежде чем до него доберутся немцы, – линия разграничения не всегда соблюдалась, немецкие части сгоряча влетали на отведенную нам территорию, и наоборот. Забегая вперед, архив мы взяли – все окончательно рухнуло, правительство и генералы драпанули в Румынию, а перед тем отдали по радио войскам приказ доблестно отступать следом, в бой с советскими частями ввязываться только в том случае, если они попытаются отступающих разоружать. Наши этот приказ перехватили и разоружать никого не стали – баба с возу, кобыле легче…

Но там, в той украинской деревне, был особый случай. Когда танкисты услышали впереди стрельбу и увидели пожарища, остановились и выслали разведку. Как в песне, разведка доложила точно. Там, в деревне, бесчинствовала рота солдат, жгли хаты, убивали селян (потом оказалось, и двух подростков). Вот такие дела. Все рухнуло, военные действия практически прекратились, имеющие к тому возможность со всех ног драпают в Румынию, а эти по старой привычке проводят очередную карательную акцию. Пацификацию, как это у них именовалось.

Ну, панове, сегодня – это вам не вчера… Комбриг, когда ему доложили, дал приказ: вперед! И показать кузькину мать! Танки рванули, и мы с ними. Пришлось немного пострелять, но дело кончилось быстро – обнаружив, что окружены танками, поляки бравенько побросали винтовки и сделали «ренци до гуры»[33]. Приятно вспомнить, как их лощеные офицерики чуть ли не на коленях умоляли дать им усиленную охрану – резонно опасались, что украинцы их порвут на мелкие тряпки. Такие попытки и в самом деле были, но наши их пресекли.

Чтобы облегчить Барее задачу, я спросил, когда чаепитие подошло к концу:

– Может быть, у вас есть вопросы?

– Конечно, – без промедления ответил он. – Уж не означает ли такой прием, что меня больше не держат в подозрении?

– Вот именно, – сказал я. – Ни вас… ни Липиньского.

Кое в какие подробности я его не стал посвящать. Вчера в пироге с морковкой обнаружился-таки грипс – крохотная бумажная трубочка с тремя словами: «Влодек на свободе». Подумав, мы ее положили на прежнее место и отправили передачу в камеру – никаким нашим планам этот грипс не мешал. Что характерно, судьба Оксаны-Эльзы Барею явно не интересовала, что было еще одним косвенным доказательством в пользу того, что к играм Кольвейса Барея не имел никакого отношения и вряд ли подозревал, какую змеюшку пригрел на груди старинный друг Влодек…

– Вот только вынужден вас немного огорчить, пан Барея, – сказал я. – Это вовсе не значит, что вас отпускают восвояси. Вынужден разочаровать: сегодня же вас под конвоем отправят в воеводство, по-новому – в областной центр. Там есть люди, которые настроены с вами долго и обстоятельно побеседовать. Вы ведь сами говорили мельком: многое из того, чем вы занимались в «двойке», не потеряло актуальности и сегодня…

– Логично, следовало ожидать… – сказал он чуть ворчливо.

– Скажу вам откровенно, – продолжал я. – Если вы будете с этими людьми так же откровенны и словоохотливы, как были со мной, у вас есть все шансы выйти на свободу, вернуться к прежним занятиям и супруге. Интересно, как вы поступите?

– Ну, как… – сказал Барея после короткого раздумья. – Не вижу причин играть в гордую несгибаемость. Совершенно не та ситуация. Если это вам поможет покрепче прижать оуновцев и немцев, буду только рад. У меня с ними свои счеты, а к вам, по большому счету, простите за каламбур, никаких счетов нет…

Положительно, он мне нравился. Назовите это кастовостью, если хотите – мне наплевать…

– Вот кстати, – сказал я насколько мог небрежнее. – Формальности ради… Что вы можете сказать об Оксане, племяннице Липиньского?

– Об Оксане? – с некоторым удивлением пожал плечами Барея. – Да ничего, собственно. Я ее почти и не видел. В наших разговорах, понятно, не участвовала. Приносила чай и уходила к себе. Тихая такая, скромная девочка…

Пока спала зубами к стенке, мысленно добавил я. Но не стоит иронизировать над проколовшимся опытным контрразведчиком – я тоже до приезда Крамера ни о чем не подозревал. Разве что, в отличие от Бареи, со мной она откровенно кокетничала, но это не компромат, слишком рано созрела девица, подумал я тогда, вот и весь сказ…

В глазах Бареи я уловил отблеск охотничьего интереса – должен был сообразить, что не из пустого любопытства советский контрразведчик интересуется юной соплюшкой. Подумав на досуге, вполне возможно, и свяжет ее со школой. Крамер говорил: о девицах-курсантках мало кто знал. Они-то в Косачах не буянили, в отличие от парней, в городе появлялись исключительно в цивильных платьицах, в сопровождении немецких офицеров (на этом поприще не один Гильферинг отметился). Те, кто видел, должны были принимать их либо за немок, либо за немецких шлюшек.

Но это не имело, в общем, никакого значения – догадается Барея, кем она была, или нет. Стервочка там, откуда ее никакой Смерш не выцепит…

Наступило чуточку напряженное молчание. Все, что я хотел узнать от Бареи, узнал. Свободного времени было хоть завались, но все равно не тянуло точить лясы. Следовало распрощаться со всей уместной в данной ситуации гжечностью[34] и распрощаться навсегда, что ничуть не огорчило бы ни Барею, ни меня…

Что интересно, у него был вид человека, явно колебавшегося: принять ли какое-то решение? И он явно решился:

– Пан капитан, у вас найдется время для… беседы о посторонних вещах… но отнюдь не пустяках?

– Найдется, – сказал я. – Так получилось, что свободного времени у меня сегодня достаточно…

– Я начну с самого начала, без этого не обойтись. Но сначала… Пан капитан, вы верующий или атеист?

– Атеист, – уверенно сказал я. – Такое уж воспитание получил в детстве, и в семье верующих не было. Хотя… Не могу сказать, что на войне не остался атеистом, просто… просто стал иногда задумываться о вещах, которые прежде и в голову не приходили. На войне такое не так уж редко случается.

Я не стал уточнять, что видел не раз солдат, вырезавших крестики из консервных банок. И обо всем прочем, проистекавшем из нового отношения советской власти к церкви.

– Ну что же, это все-таки шаг вперед от полного атеизма, – сказал Барея. – Еще до войны чувствовалось: что-то изменилось. Когда пришли ваши, местных церквей не тронули. Я сам видел, как в православную церковь ходили не только ваши солдаты, но и офицеры – открыто, средь бела дня, и сделал вывод, что это теперь у вас разрешено.

– С некоторого времени, – сказал я. – Церкви всячески помогают, они даже патриарха выбрали, а до того жили без патриарха двести с лишним лет, и ни один русский царь патриаршество не восстановил.

– Да, многое изменилось… – сказал Барея. – Еще вопрос. С вами случалось что-нибудь… не вполне укладывающееся в атеистическую картину мира?

– Бог миловал, – ответил я не колеблясь. – Разве что цыганки пару раз гадали, и потом все сбывалось. Но это, думается мне, другое. Это есть, пусть даже никто не знает, почему так получается. Во всевозможную мистику я не верю.

В отличие от Феди Седых, мысленно добавил я. Оба мы с ним воспитаны пионерией и комсомолом в духе твердого атеизма, но вот детство выпало разное. Я вырос в Ростове, городской мальчик, не то что отец и мать, но и бабушки с дедушками были неверующие. Федя – из глухой таежной деревушки, в семье все были верующие, крестили и Федю… На моей памяти он никогда не молился и не ходил в церковь там, где она была, крестильного крестика не носил, но у меня давно создалось впечатление, что кое во что из того, что обобщенно можно поименовать мистикой, он верит всерьез, хотя об этом не распространяется…

– Что же, можете и не поверить, – сказал Барея. – Все равно рискну. Быть может, это единственная возможность свести все же старые счеты… Начать придется издалека, с дореволюционных времен. У меня был друг, Войтек Старковский, вместе учились в гимназии, вместе ушли в боювку. К слову, это он упокоил тогда подполковника Розена, стрелял средь бела дня, на людной улице, загримированный – и его так и не нашли. Оба мы с ним до самой революции ухитрились не провалиться. Он тоже воевал в двадцатом, а потом дорожки разошлись. Он окончил полицейскую школу и пошел по сыскной части. Тут ничего не было странного, учитывая его давние пристрастия. С первых классов гимназии взахлеб читал книги о сыщиках – и респектабельные, вроде Конан Дойла и Габорио, и всевозможные копеечные выпуски – тоненькие, с аляповатыми обложками, убогого содержания, их тогда много выходило…

– Видел парочку, – кивнул я.

– Ну, тогда представляете, что это была за убогость. Но у гимназистов она шла нарасхват. Признаться, я ей тоже отдал должное – не хотелось отличаться от других. Вот только, став постарше, мы эту макулатуру забывали – правда, ту самую серьезную детективную литературу и позже читали. Особенно Войтек. Признаться, мы потом не на шутку удивились, когда оказалось, что это не просто интерес к книгам о сыщиках – иные его до седых волос сохраняют, – а жизненное призвание. Он и в самом деле стал хорошим сыщиком. Высоко не поднялся, как и я – в конце концов в чине капитана заведовал повятовой уголовной полицией в Темблине. Вы ведь должны знать этот городок…

Я кивнул. Городок в двенадцати километрах от Косачей, при поляках повят, а теперь райцентр. Народу там обитало тысяч двадцать, но, в отличие от Косачей, капитальных домов дореволюционной постройки было не так уж много. По здешним меркам – сущий центр цивилизации: мебельная и ткацкая фабрички, музей, даже асфальт на центральных улицах…

– До воеводства, где я жил, от Темблина было всего-то километров пятнадцать, так что мы с Войтеком друг друга навещали часто: то я ездил к нему, то он ко мне, большей частью с женами – тогда моя первая жена была еще жива. Но часто без жен, сидели за бутылкой, вспоминали старые времена. У меня была бричка и лошадь, у него – хороший верховой конь, ему часто приходилось мотаться по повяту. Однажды он приехал в неурочное время, не позвонив и не написав, чего никогда прежде не случалось. Выглядел не на шутку расстроенным, сказал, что хочет со мной поговорить об очень серьезных вещах, без посторонних глаз и ушей. Ну, это было легко сделать – лето тридцать третьего, я уже вдовел, а служанка, она же кухарка, была приходящая. Так что мы с ходу перешли к разговору – уже без бутылки, он категорически отказался от спиртного. И я услышал такое… Войтек наладил в повяте неплохую сеть информаторов – я же говорю, он был хватким сыщиком. Ему и прежде иные его агенты из Косачей и окрестностей, которым вполне можно верить, говорили, что мельник Кастусь Жебрак не просто колдун и ведун, но еще и оборотень, иногда рыщет по лесам в волчьем облике, семейство и домочадцы у него такие же, так что в полнолуния по чащобам носится целая стая… Его отец в старые времена был таким же, от него, считали, Кастусю и досталось… В Косачах многие не сомневались, что так оно и есть, но говорить об этом не любили. Понимаете ли, от Жебрака никому никогда не было никакого вреда. Наоборот, многие втихомолку ходили к нему гадать – говорили, он то ли смотрит через решето на полную луну, то ли на воду под мельничным колесом. А иные за зельями – он и зельями приторговывал, самыми разными – на приворот, на отворот, против хвори у скотины, неурожая… Вот, как было и с его отцом, утвердилось мнение: коли уж от колдуна нет люду никакого вреда, да и от его оборотничества тоже, пусть себе живет как живет, и не стоит о нем трезвонить языком, тем более с посторонними. Случалось в старые времена – да и не в такие уж старые, – что колдунов или ведьм убивали, а то и жгли в хатах – но только тех, от кого был нешуточный вред. А если нет вреда, не стоит дергаться. Обычная простонародная логика, по-своему вполне убедительная… Вот о Жебраке и пошла речь…

– Что, ваш друг во все это верил?