Пирог из горького миндаля

К этому времени Савельев уже избавился от своего глупого соучастника. Одуревший Козицкий кинулся пристраивать украшения Изольды через комиссионки, и близок был момент, когда его взяли бы оперативники. Не погибни Козицкий сам, Прохор толкнул бы его под поезд.

И вдруг новая опасность. Шантажировал ли Пашка деда? Намекнул ли, что Женька и Тишка больше ему не конкуренты в гонке за наследством Тульского Зодчего? Парень верно оценивал взрослых. Он был проницателен и хитер. Но тут допустил ошибку. Если дед и не обдумывал способов избавиться от внука, он воспользовался ситуацией, которую подбросила ему жизнь. Тишка, очнувшись после обморока, стала убийцей собственного троюродного брата, а Прохор – страдальцем, потерявшим любимого внука.

Бабкин предположил, что последующие годы Савельев распродавал украшения и жил на эти деньги. На десять-пятнадцать лет скромной жизни ему бы хватило.

О том, что произошло в Литвиновке в июне двухтысячного года, никто бы не узнал, если бы не Раиса. Она догадалась, что убийца – ее муж. Или Прохор покаялся перед смертью. Как бы там ни было, Раису мучила мысль, что девочка живет, считая себя преступницей, и она оставила дом ей – вместе с почти прямым указанием на то, что случилось когда-то. Прочитать ее послание было под силу только Яне.

В эту картину не вписывалось лишь появление Вениамина возле дома Козицкого. Дворжик четко указал на его фотографию. Но и тут Илюшин с Бабкиным, подумав, нашли объяснение. У Варнавиных не было машины, а Тулу и Литвиновку разделяло почти восемьдесят километров. Поговорив с Леликом, Вероникой и Яной, Макар убедился, что они не помнят ни одного дня, когда Вениамин отсутствовал бы дома. Это еще можно было списать на детскую забывчивость. В конце концов, у всех ребят имелись куда более важные дела, чем следить за перемещениями Пашкиного отца.

Но Илюшин пошел дальше. Он позвонил Татьяне Тишко, и та подтвердила: да, Вениамин все время маячил на виду, как и его жена. Оба не покидали Литвиновку дольше, чем на пару часов, чтобы искупаться в реке или прогуляться по лесу.

Это означало, что Дворжик попросту ошибся.

Ни Вениамин, ни Людмила Прохору не были нужны. Он действовал один.

Бабкин и Макар ехали к издателю Квадрину, чтобы положить последний камешек в основание постройки.





2




Вероника торопилась. Бессистемно открывала коробки и снова закрывала их, хваталась за новые, уже понимая, что ничего не найдет – ее вот-вот выгонят отсюда, как Женьку.

Выдав сестру, она купила себе несколько часов поиска. Никакого сочувствия к Женьке Вероника не испытывала. Она вовсе не считала, что нельзя бить людей поленом по голове. Но ей претила грубость Женькиной игры. Это было попросту вульгарно.

В конце концов, руководствуясь неясным чувством, она вернулась в лабораторию Прохора. Если бы Яна поднялась сюда, Веронике дали бы десять минут на сборы. В комнате царил хаос, и хаос этот был порождением рук Вероники. Она вывернула на пол все ящики, опустошила шкафы. Книги валялись вперемешку с одеждой деда. Все, что Раиса сберегла после смерти мужа, Вероника превратила в свалку.

Она подошла к окну, убедилась, что Яна собирает яблоки. Было что-то утешительное в маленькой фигурке, бродившей по саду.

«Где ты спрятал фотографии, сволочь?» – в тоске спросила Вероника покойного Прохора.

Прохор ухмылялся в клочковатую бороду. Даже разрушенная, его комната хранила отпечаток личности хозяина. Вероника слышала деда, ощущала его. Он незримо присутствовал рядом – и потому она не могла найти то, что искала.

Он всегда был сильнее ее. Сильнее их всех.

В том июне, пятнадцать лет назад, Вероника обнаружила, что она способна управлять поведением других людей. Открытие поразило ее. Эти сложные, загадочные существа каким-то образом подпадали под ее влияние. Дернешь за одну ниточку – они идут налево. Дернешь за другую – послушно двигаются направо.

Но тут явился Прохор. И оказалось, что она для него точно такая же фигурка, танцующая под легкие движения его рук.

«Я видел, чем ты занималась, – сказал дед, ухмыляясь. – Все расскажу матери. Если только…»

«Если только что?» – спросила Вероника, и в эту секунду ниточки протянулись к ее запястьям и лодыжкам и затянулись в узлы.

Мать была единственным человеком, которого она боялась огорчить. В своих проделках девочка не видела ничего дурного. Но при мысли о том, что Прохор скажет матери, внутри все холодело.

Если мама узнает, она разлюбит Веронику.

О том, что материнская любовь не безусловна, сколько бы ни писали в книгах об обратном, Вероника додумалась в десять лет, когда поняла, что мать любит ее и не любит Женьку. Они сестры, они обе дети своей матери. Но Веронике мать улыбается, расчесывает ей волосы, обнимает и поет на ночь колыбельные. С Вероникой она нежна и добра. Женьке не достается от нее доброго слова. А после того как Женька демонстративно обстригла волосы, они орали друг на друга, били посуду, и мать ударила Женьку по щеке, а та ткнула ее кулаком в живот, и они подрались бы, если бы Вероника не подняла дикий визг.

Вероника наблюдала за обеими и сделала вывод: все-таки любовь зависит от того, как ты себя ведешь. Пока она оправдывает ожидания, мама любит ее. Но если она отрежет волосы, или будет говорить с людьми нагло, как Женька, или всем станет известно, что она целуется напропалую с кем попало, – тогда мать и к ней охладеет. Может быть, она родит себе еще одну девочку, трогательную малышку. И тогда для Вероники совсем не останется места в ее душе.

Поняв это, Вероника испугалась. В отличие от Женьки, она не рассматривала мать как человеческий механизм, обеспечивающий ей минимальный жизненный комфорт. Мама – большая, нелепая, безалаберная, не слишком умная – была центром мира, из которого исходило сияние и тепло. Вероника догадывалась, что можно жить и без этого сияния. Но будет холодно, и станешь постоянно искать, возле кого согреться.

Прохор ее пальцем не тронул. Он лишь командовал, куда лечь, как повернуться, и Вероника послушно принимала нужные позы. Разводила ноги, оттопыривала попу. Было легко, хоть и противно, но когда один раз он сказал «а теперь улыбнись», она едва не ушла. В этом требовании было куда больше насилия, чем в том, что он делал с ее телом.

Прохор распоряжался ею. Научил ее пробираться в лабораторию через чердак. Придумал знак, понятный лишь им двоим, которым сообщал за обедом, что сегодня ждет ее на новую съемку. Тратил ее время как хотел – однажды Вероника провела в его комнате четыре часа, потому что он не мог выставить правильный свет. Он давал ей есть и пить, но не потому, что заботился о ней, а потому что без еды и воды его модель могла бы испортиться.

В то лето Вероника усвоила два урока: урок власти и урок подчинения.

Подчинение ее почти раздавило. Но только почти.

Она возненавидела деда с силой, которой сама в себе не предполагала. Это чувство было как будто чужое, навязанное кем-то другим. Вероника в полной мере оценила точность выражения «захлестнуло волной гнева». Ее захлестывало – снаружи, так что ненависть едва не сшибала с ног, и в такие секунды она начинала сама себя бояться.

Единственным, кто в те дни приносил радость в ее жизнь, был Лелик. Вряд ли он об этом догадывался. Лелик иногда смотрел на нее так, словно хотел что-то сказать. Но никогда не говорил, и за это Вероника была ему благодарна. Все остальные вываливали на нее свои мысли без раздумий. А Лелик был тихий, внимательный, заботливый. И молчаливый. Иногда она обнаруживала на подоконнике яблоко или цветок и знала, что это для нее. Как будто кто-то дружелюбно помахал ей рукой с дальнего берега реки.

Но когда она забывала про Лелика, ярость возвращалась.

Девочке казалось, что сильнее чувствовать уже нельзя. Этот маятник качнулся до упора. Дальше возможен лишь обратный ход.


А затем появился Пашка.



2000 год



Кепку он где-то потерял, и без нее выглядел незавершенным. Головной убор его облагораживал. А теперь стало видно, что нос у Пашки приплюснут, глаза слишком глубоко посажены. В безжалостном дневном свете он казался почти уродливым. «На его месте я бы даже спала в кепке», – подумала Вероника.

Пашка преградил ей дорогу.

– Слышь, сонная! Тихо, не мельтеши.

Вероника удивилась. Пашка прежде почти не замечал ее.

– Я домой иду…

– Не идешь, – отрезал он. – Надо кое-что сделать.

Вероника едва заметно улыбнулась. Мягко, как кошка, обошла его и двинулась к крыльцу.

– Совсем дура? – вслед ей спросил Пашка.

Вероника не ответила.

– Подмахиваешь Прохору, а? Когда он шпилит тебя вместо полдника?

Девочка отреагировала на имя деда, и лишь некоторое время спустя до нее дошел чудовищный смысл всей его фразы. Она встала как вкопанная.

– Вот так-то лучше, – ухмыльнулся Пашка и снова оказался перед ней. – Короче, слушай. Если не хочешь, чтобы о ваших забавах узнали все, сделаешь для меня кое-что. Не боись, ничего такого!

Он двусмысленно ухмыльнулся.

Вероника не успевала не только думать, но даже чувствовать. Все происходило слишком быстро! Она понимала только, что Пашка каким-то образом узнал о происходящем у Прохора, и эта мысль блокировала все остальные.

Господи, она должна была прислушаться к Женьке! Сестра предупреждала, что Пашка – гнусная крыса. Что он шпионит за всеми! Что он умеет прятаться, что в искусстве слежки ему нет равных, и никто не может укрыться от него, кроме разве что Тишки, скачущей по окрестным лесам, как коза.

– Что ты хочешь? – медленно спросила Вероника.

Пашка оценивающе посмотрел на нее.

– А ты ничего, не зассала. Стойкая, значит. Молодец!

Лицо девочки не выражало никаких эмоций, и Пашка ошибочно решил, что она чувствует себя в безопасности. Его это озадачило. Вот малолетняя шлюха! Даже не стыдится! Но пока она подчинялась, и нужно было этим пользоваться.

– Короче, сделаешь вот что…

Вероника слушала план, который излагал Пашка, и понимала все меньше и меньше. Дождаться за деревом, пока он поговорит с Тишкой, и тайком следовать за ней… «Иди куда она приведет, – учил Пашка. – Она прибежит к своему гнезду. Не попадайся ей на глаза, поняла? Иначе все испортишь! Когда она уйдет, залезешь на дерево, снимешь с веревки игрушку. И быстро беги обратно! Все ясно?»

Веронике ничего не было ясно. Тишку до сих пор никому не удавалось выследить. С чего он взял, что ей это удастся? И что за игрушка? И какое еще гнездо?

Пашка ничего объяснять не стал.

– Стормозишь где-нибудь, и завтра будешь висеть на доске почета рядом с дедулей. Поняла? А теперь иди к качелям и спрячься за деревом.

Вероника подчинилась. Она слышала его разговор с Тишкой, из которого не поняла почти ничего. Затем побежала за девочкой, следуя на небольшом отдалении, и дождавшись, пока Яна уйдет от обугленной липы, вскарабкалась в развилку и сняла Леликову мышь, свисавшую с верхней ветки. Но Пашкин замысел по-прежнему оставался от нее скрыт. «Ну почему, почему у меня не Женькины мозги?» Сестра быстро разобралась бы в происходящем.

Убрав мышь, Вероника бросилась со всех ног обратно к поселку, как и приказал Пашка. Но на подходе к дому замедлила шаг и внезапно свернула к гаражу. Она действовала почти неосознанно. Если бы ее спросили, вряд ли она смогла бы вспомнить, что несколько раз видела Пашку возле гаража, но никогда не встречала здесь никого из взрослых. Дед хранил инструменты в сарае. В гараже стояла какая-то машина, кажется, «Хонда», и была она на ходу, но ни Прохор, ни Раиса не любили водить и предпочитали вызывать такси.

Вероника откинула перекладину, потянула ржавую дверцу и не удивилась, когда та с трудом, но приоткрылась.

Внутри было темно. Девочка не стала искать, где включается свет, а просто постояла, зажмурившись. Когда она открыла глаза, очертания всех предметов были ей видны. Она пошла на шорох и обнаружила в дальнем углу клетку, в которой сидел котенок.

– Привет, – тихо сказала Вероника. – Пойдешь ко мне?

Зверек сначала забился в угол клетки, но Вероника опустилась на пол, открыла дверцу и молча сидела, протянув руку, ожидая, когда маленькая черная тень выскользнет наружу. Тогда она перехватила упитанное тельце и удерживала, почесывая котенка за ушами, пока он не перестал вырываться и не завел внутри маленький урчащий моторчик.

Вероника понимала, что его нельзя здесь оставлять. Пашка задумал какую-то мерзость.

Она зачем-то сунула в клетку Леликову мышь и вышла, раздумывая, что делать с котенком. Из сада донеслись пронзительные крики. Девочка пошла на звук и оказалась на краю поляны как раз тогда, когда Юрий схватил озверевшую Тишку, чтобы та не убила сына Варнавиных.

– Ой, – сказала Вероника с искренним недоумением. – Здесь снова кто-то подрался?