Пионовая беседка

Не сказав больше ни слова, она отвернулась от меня, вылетела из комнаты и продолжила блуждать по земле.

Через сорок девять дней приехал отец Цзе. Он поставил точку на ее дощечке, и ее установили в зале с поминальными дощечками семьи У. Цзе была замужней женщиной, и она умерла беременной, и потому одна часть ее души оказалась в гробу, который будет подвержен действию стихий вплоть до смерти ее мужа, когда супруги, как требует обычай, воссоединятся благодаря одновременному захоронению. Последняя часть ее души была увлечена к Кровавому озеру. Оно было таким огромным, что пересечь его можно было только за восемьсот сорок тысяч дней. Там ее подвергнут ста двадцати пыткам. Каждый день ей придется пить кровь, или ее будут избивать железными прутьями. Так ей было суждено провести вечность, если только ее семья не выкупит ее на волю, принося жертвенные дары, угощая монахов и богов, беспрестанно молясь или предлагая взятки заправляющим в аду чиновникам. Только тогда лодка отнесет ее от озера скорби к берегу, где она станет предком или переживет перерождение в благословенной стране.

Что до меня, то я была причастна к смерти Тан Цзе и ее ребенка — сознательно или нет, — я лишилась человеческих чувств: сочувствия, стыда, понимания того, что правильно, а что нет. Мне казалось, я очень умна, но Цзе была права. Я была самым мерзким из духов.





Часть третья

ПОД СЛИВОВЫМ ДЕРЕВОМ




ИЗГНАНИЕ




Мама не раз говорила, что духи и призраки не злы по своей природе. Если у призрака есть дом, он не станет злым. Но многие из них движимы местью. Даже такое маленькое существо, как цикада, способно жестоко отомстить тем, кто нанес ей вред.

Мне никогда не казалось, что я хочу причинить боль Цзе, но если то, что она сказала, было правдой, то именно это я и сделала. Мучимая чувством вины и ужасной мыслью о том, что я могу нечаянно сделать нечто такое, что приведет к смерти моего мужа, я запретила себе приближаться к его дому. На земле мне бы исполнилось всего двадцать четыре года, но я опустила руки. Как и предсказывала Цзе, от меня почти ничего не осталось.

Изгнание…

Я не знала, куда мне податься, и обогнула озеро, чтобы приблизиться к усадьбе семьи Чэнь. Дом, к моему удивлению, выглядел еще красивее, чем раньше. Бао купил для всех комнат новую мебель, фарфор и фигурки из нефрита. На стенах блестели новые шелковые гобелены. Все это выглядело великолепно, но в доме царила зловещая тишина. Теперь здесь жило намного меньше пальцев. Отец по-прежнему находился в столице. Два его брата умерли. Наложницы дедушки последовали за ними. Ракита, Лотос и некоторые другие мои сестры вышли замуж. Число обитателей усадьбы Чэнь уменьшилось, и потому многих слуг рассчитали. Усадьба и сад кричали о красоте, изобилии и богатстве, но в них не слышалось детских голосов, радости и ожидания чудесных событий.

В печальной тишине раздались знакомые звуки цитры. Оказалось, Орхидея, которой уже исполнилось четырнадцать лет, играла для моей матери и теть в зале Цветущего Лотоса. Она была хорошенькой, и, взглянув на ее превосходно забинтованные ступни, я ощутила прилив гордости. Рядом с ней сидела моя мать. Прошло всего девять лет, но ее волосы поседели, а в глазах поселилась глубокая скорбь. Когда я поцеловала ее, она вздрогнула, и замки, спрятанные в складках ее платья, зазвенели.

Лицо жены Бао сжалось от горя. Она была бесплодна. Бао не продал ее, но взял двух наложниц. Они тоже были бесплодны. Три женщины сидели вместе. Они не ссорились, вместе оплакивая то, чего они были лишены. Я не видела Бао, но должна была признать, что, возможно, я в нем ошиблась. Он имел полное право продать этих женщин, но не сделал этого. Все эти годы я представляла — или даже хотела этого? — как усыновленный моим отцом чужак разорит семью своими глупыми приказами, увлечением азартными играми и опиумом. Я воображала, что владения уменьшаются в размерах и Бао распродает библиотеку моего отца, чай, камни, древности и коллекции благовоний. Но он, напротив, купил много новых вещей и обогатил коллекции. Он даже приобрел книги взамен тех, что сожгла моя мать. Мне было неприятно признавать это, но, видимо, он нашел мои стихи, когда читал книгу о строительстве дамбы. Но зачем он их продал? Семья не нуждалась в деньгах.

Я прошла в зал с поминальными дощечками. Портреты бабушки и дедушки по-прежнему висели над алтарем. Я была призраком, но поклонилась им, а затем и другим моим предкам. После этого я направилась в кладовую, где была спрятана моя дощечка. Острый угол не давал мне войти внутрь, но я видела ее пыльный край на полке, усеянной пометом крыс и мышей. Мама продолжала оплакивать меня, но остальные родственники совершенно обо мне позабыли. Я не желала им ничего дурного, но здесь мне было нечего делать.

Изгнание…

Мне нужно было куда-то идти. Раньше мне приходилось бывать только в деревне Гудан — во время праздника Голодных Духов. Семья Цянь кормила меня два года. Может, там мне найдется место?

Когда на землю опустилась ночь, я опять отправилась в путь. Рядом со мной летали светлячки, освещая мне дорогу. Путь был неблизкий, и меня толкал вперед не голод, а нежелание оставаться одной. Я поранила ступни, мои ноги болели, а глаза обжигал занявшийся рассвет. Я подошла к дому Цянь, когда солнце уже было в зените. Две старшие дочери работали под навесом на улице. Они переставляли подносы с личинками тутового шелкопряда, поедавшими свежие нарезанные листья тутовника. Вместе с ними работали еще десять девушек. Они погружали руки в дымящуюся воду, промывали коконы, вытягивали шелк-сырец и свивали его в нить. Госпожа Цянь готовила в доме обед. Ее дочери И, которую я видела еще младенцем на руках у матери, уже исполнилось три года. Она была очень слабенькой, худой и бледной. И лежала на низкой деревянной подставке в главной комнате, чтобы мать могла присматривать за ней. Я села рядом. Она заерзала, и я положила руку на ее лодыжку. Малышка засмеялась. Вряд ли она доживет хотя бы до семи лет.

Хозяин Цянь (честно говоря, мне было сложно представить, что этот крестьянин является хозяином чего бы то ни было) пришел из тутовой рощи, и все сели за обеденный стол. Никто не дал ничего И: она была всего лишь еще одним ртом, который придется кормить до самой смерти.

Когда они закончили есть, господин Цянь махнул старшим дочерям.

— Голодные личинки не делают шелк, — недовольно сказал он.

Тогда они встали и, топая своими большими ногами, вышли на улицу, чтобы продолжить работу. Госпожа Цянь налила мужу чай, убрала на столе и отнесла И на подставку. Она достала корзинку и передала ребенку кусок ткани с воткнутой в него иголкой с ниткой.

— Ей не нужно учиться вышивать, — злобно сказал отец. — Она должна быть сильной, чтобы помогать мне.

— Она не будет такой, какой ты хочешь ее видеть, — возразила госпожа Цянь. — Боюсь, она будет похожа на свою мать.

— Я купил тебя задешево, но ты стоишь мне слишком дорого. Одни дочки…

— И я не помогаю тебе выращивать личинок, — закончила она за него.

Я вздрогнула от отвращения. Как ужасна участь благородной женщины, павшей так низко!

— Если она будет похожа на тебя, я не смогу выдать ее замуж, — жаловался он. — Кому нужна бесполезная жена? Надо было оставить ее умирать, когда она родилась.

Он с хлюпаньем глотнул чая и вышел из дома. Как только хлопнула дверь, госпожа Цянь стала заботливо показывать И, как вышивать летучую мышь, символ счастья.

— Мои родители были благородными людьми, — задумчиво сказала она дочери. — Но после Переворота мы все потеряли. Мы несколько лет просили милостыню. Мне было тринадцать, когда мы пришли в эту деревню. Родители твоего отца купили меня из жалости. Как видишь, они не были богаты. Но долгие скитания научили меня быть сильной. И я была сильной.

Мне стало очень грустно. Неужели все женщины страдают?

— У меня перебинтованы ноги, и потому я не могу работать вместе с твоим отцом, но я тоже приношу в дом деньги, — продолжала госпожа Цянь. — Я умею шить белье, туфли и одежду — такие красивые, что их можно продавать в Ханчжоу. Твои сестры всю жизнь будут тяжело трудиться. Я могу только догадываться о том, как болят их сердца, но ничего не могу для них сделать.

Она наклонила голову. Из ее глаз закапали слезы стыда. На хлопковой юбке появились влажные пятна. Я больше не могла слушать о ее горе. Я тихо вышла из дома и поспешила подальше от фермы. Мне было стыдно за свою слабость, но я боялась, что, сама того не желая, причиню этой семье вред, когда они и так несчастны.

Изгнание…


Я села на обочину. Куда же мне идти? Впервые за эти годы я вспомнила о моей бывшей служанке Иве. Но, конечно, я не смогу ее найти. А если и смогу, то чем она мне поможет? Я считала ее своей подругой, но наш последний разговор показал мне, что она никогда так не думала. При жизни у меня не было подруг, и я надеялась, что хотя бы после смерти стану одной из девушек, умерших от любви. Я хотела быть хорошей главной женой, но и здесь потерпела неудачу. Мой приход сюда был ошибкой. Я не была членом семьи Цянь, они не имели ко мне никакого отношения. Наверное, я буду изгнанницей всю жизнь… и смерть.

Мне нужно было найти пристанище, где я не смогу никому причинить вреда. Я вернулась в Ханчжоу. Несколько дней я бродила в одиночестве по берегу озера, но многие призраки уже нашли приют в пещерах, спрятавшись за камнями или устроившись между корней деревьев. Я продолжала бесцельно скитаться у озера. Когда я приблизилась к мосту Силин, я прошла через него к острову Уединения, где некогда скрывалась Сяоцин, чтобы ревнивая жена не настигла ее. На удаленном острове было тихо. Подходящее место для того, чтобы погрузиться в печаль и раскаяние. Я бродила по нему, пока не нашла могилу Сяоцин. Она находилась между озером и маленьким прудом, у которого она размышляла, глядя на свое зыбкое отражение в воде. Я свернулась калачиком у входа в гробницу. Надо мной в кронах деревьев переговаривались иволги, а я грустно раздумывала о своей вине перед несчастной девушкой.

Прошло два года.

Все это время я редко оставалась одна. Почти каждый день женщины и девушки покидали свои покои и приходили на могилу Сяоцин, чтобы освятить это место вином, чтением стихов и беседами о любви, печали и сожалениях. Наверное, я была всего лишь одной из сотен женщин и молодых девушек, мучительно желавших, жаждавших любви, думающих о ней. Они не были больны любовью, как я или Сяоцин, умершие от избытка цин, но мечтали быть похожими на нас. Все они хотели быть любимыми, и это подтачивало их.

Однажды на могилу пришли женщины из поэтического общества Бананового Сада. Они хотели засвидетельствовать Сяоцин свое почтение. Они были знамениты. Пять женщин любили собираться вместе, прогуливаться, писать стихи. Они не сжигали свои рукописи из-за сомнений в их ценности или из скромности. Их произведения публиковали — не их семьи в знак памяти, а издатели, продававшие сочинения женщин по всей стране.

Впервые за два года любопытство заставило меня выйти из покоя гробницы Сяоцин. Я следовала за женщинами, когда они прогуливались по тенистым дорожкам острова Уединения, заходили в храмы, сидели в беседках, пили чай и грызли семечки подсолнуха. Они взяли прогулочную лодку. Я тоже присоединилась к ним и сидела на ее палубе, когда она рассекала воду. Они смеялись и пили вино. Женщины придумывали игры, вызывали друг друга на поэтические поединки, сочиняя стихи под открытым небом и при свете дня. Когда прогулка подошла к концу и они вернулись по домам, я осталась сидеть в лодке. Я была там, когда они договорились встретиться на озере в следующий раз, словно позабыв о том, что собиралась вечно казнить себя.

При жизни я мечтала о путешествиях и прогулках. Умерев, я бесцельно бродила по земле. Теперь я проводила безмятежные дни, сидя в прогулочной лодке. Мы проплывали мимо усадеб, гостиниц, ресторанов и домов, где жили певички, а я слушала и училась. Казалось, в моем родном городе поселился целый мир. Я слышала разные диалекты и видела разных людей: торговцев, которые бахвалились своим богатством, художников, державших в руках кисти, тушь и свитки шелка и бумаги, крестьян, мясников, рыбаков, продававших сети, иностранцев со странными волосами, одеждой и кожей. Все хотели что-то продать или купить: куртизанки с крошечными ступнями и веселыми голосами продавали приезжавшим кораблестроителям сокровенные части своего тела, искусные художницы продавали искушенным коллекционерам картины и стихотворения, лучницы продавали жаждущим развлечения поставщикам соли свое искусство, а ремесленники продавали ножницы и зонтики женам и дочерям благородных семей, приезжавшим в мой родной город, чтобы отдохнуть, развлечься и приятно провести время. Западное озеро было местом, где встречались легенды, мифы и будничная жизнь, где естественная красота и покой бамбуковых рощ и стройных камфорных деревьев спорили с шумом городской жизни; где мужчины из большого мира и женщины, освобожденные из внутренних покоев, могли общаться без разделяющих их ворот, стен, ширм или вуалей.

В теплые дни множество прогулочных лодок — ярко раскрашенных, с вышитыми покрывалами над палубами — плыли по водам озера. Я видела женщин, облаченных в роскошные одежды из тонкого шелка с длинными шлейфами, золотые и нефритовые серьги, головные уборы из перьев зимородка. Они разглядывали нас. Женщины в моей лодке не были низкородными, недавно разбогатевшими или неприлично богатыми. Они родились в семьях дворян, как моя мама и тети. Они были благородными дамами, делившими между собой слова, бумагу, кисти и тушь. Они скромно одевались и украшали волосы. Они вдыхали и выдыхали слова, летевшие над землей, словно пух ивы.

Философы учат нас, что мы не должны привязываться ни к чему мирскому. Я не могла исправить все ошибки, которые совершила, но поэтическое общество Бананового Сада помогло мне осознать, что мое томление и перенесенные страдания полностью освободили меня от всего земного и преходящего. С моей души упал камень, но вскоре голоса поэтесс из общества Бананового Сада стали звенеть от отчаяния. Маньчжуры распустили большинство мужских поэтических обществ, хотя пока еще не добрались до женских.

— Мы должны продолжать встречаться, — быстро проговорила Гу Южэ, племянница великолепной Гу Жоупу, наливая подругам чай.

— Мы храним верность династии Мин, но маньчжуры считают нас недостойными внимания, — неуверенно ответила Линь Инин. — Мы всего лишь женщины. Мы не можем свергнуть правительство.

— Но, сестра, им стоило бы побеспокоиться, — настаивала Гу Южэ. — Моя тетя часто говорила, что свобода женщин связана не с тем, где находятся их тела, а с тем, о чем они думают.

— Ее пример вдохновил всех нас, — согласилась Линь Инин, обводя рукой сидящих рядом с ней.

Они были так непохожи на женщин моей семьи, бежавших за вожаком стаи с улыбками на лицах, потому что им больше ничего не оставалось делать, или на девушек, умерших от любви и собранных вместе наваждением, которое привело к их безвременной кончине. Члены общества Бананового Сада сами сделали свой выбор. Они не писали о бабочках и цветах, о том, чем любовались в своих садах. Они писали о литературе, искусстве, политике, о том, что они видели и что делали. Их слова призывали мужей и сыновей хранить верность старой династии. Они смело постигали глубокие чувства, даже печальные — одиночество рыбака на озере; тоску, посетившую мать, разлученную с дочерью; отчаяние девочки, живущей на улице.

Сочинительство сделало их сестрами и подругами. Чтение их произведений помогло связать воедино мысли и чувства женщин всей страны. Они искали утешения, признания, возрождения чувства собственного достоинства и привлекали к своим поискам других женщин, которые все еще жили за запертыми воротами или оказались там по прихоти маньчжуров.

— Почему рождение детей и домашние заботы должны удерживать нас от размышлений об общественной жизни и будущем нашей страны? — продолжила Линь Инин. — Женщина ценна не только тем, что выходит замуж и рожает сыновей.

— Ты говоришь так, потому что хотела бы родиться мужчиной, — поддразнила ее Гу Южэ.

— Моя мать дала мне образование, так зачем мне это? — возразила Инин. Она погрузила пальцы в воду, из-за чего на поверхности озера образовались легкие волны. — Теперь я сама стала женой и матерью. Но если бы я была мужчиной, мне бы удалось добиться большего.

— Если бы мы были мужчинами, — откликнулась другая женщина, — маньчжуры, скорее всего, не позволили бы нам ни писать, ни публиковать наши произведения.

— Я только хочу сказать, что сочинительство можно уподобить рождению детей, — продолжила Инин.

Я подумала о своем незаконченном комментарии. Может, он был для меня ребенком, которого я послала в мир живых, чтобы он связал меня с Жэнем? Эта мысль заставила меня вздрогнуть. Я не перестала любить его, но моя любовь изменилась, она стала глубже, словно вкус благородного вина или соленых овощей. Она была во мне, такая же постоянная, как вода, проделывающая свой путь к середине горы.

Но я не позволяла своим чувствам мучить меня. Напротив, я решила извлечь из них пользу. Если кто-нибудь не находил нужного слова, сочиняя стихотворение, я приходила на помощь. Когда «Линь Инин начинала строку «Я чувствую родство…», я заканчивала: «С дождями и туманом». Месяц, окруженный облаками, прекрасен, но это зрелище также рождает грусть и напоминает нам о быстротечности жизни. Когда грусть охватывала нас, поэтессы вспоминали голоса потерянных, отчаявшихся женщин, которые писали на стенах во время Переворота.

— «Нет смысла в жизни, в сердце пустота. И каждое мгновение — море слез», — как-то процитировала Гу Южэ.

Это стихотворение так точно описывало мою печальную участь!

Члены общества Бананового Сада могли шутить о том, что маньчжуры считают их никчемными, но они, несомненно, подрывали моральные устои общества. Сколько времени пройдет, прежде чем маньчжуры и их последователи сошлют всех женщин — начиная с тех, кто плавал по озеру в теплый весенний день, и заканчивая теми, кто читал, чтобы утешить сердце, — на вечное поселение во внутренние покои?





МАТЕРИНСКАЯ ЛЮБОВЬ




Три года я боялась навещать Жэня. Но близился праздник Двойной Семерки, и я стала чаще думать о Ткачихе и Пастухе и о том, как сороки построили мост, чтобы они могли встретиться в эту чудесную ночь. Может, нам с Жэнем тоже суждено воссоединиться? Мне казалось, что за это время я многому научилась и не причиню ему вреда. Итак, за два дня до праздника Двойной Семерки и двенадцатой годовщины нашей с Жэнем первой встречи, я покинула остров Уединения и поплыла к горе Ушань, где находился его дом.

Я ждала у ворот, пока он не вышел из дома. Для меня он был таким же красавцем. Я наслаждалась его запахом, звуком голоса, его близостью. Не раздумывая, я села ему на плечи, чтобы следовать за ним. Он зашел в книжную лавку, а затем в гости к своим друзьям. Они долго разговаривали, и он стал беспокойным и тревожным. Он пил и играл всю ночь. Я шла за ним, когда он пошагал домой. С тех пор как умерла Цзе, в спальне ничего не изменилось. Цитра стояла на подставке в углу.

Ее духи, расчески и украшения для волос, лежащие на туалетном столике, запылились и покрылись паутиной. Жэнь долго не ложился спать. Он снимал ее книги с полки и перелистывал их. Думал он о ней или о нас обеих?

На следующий день Жэнь проспал завтрак, а проснувшись, провел день так же, как и вчерашний. В праздник Двойной Семерки, мой двадцать шестой день рождения, Жэнь все время находился рядом с матерью. Она читала ему стихи, наливала чай, гладила по лицу. Теперь я не сомневалась в том, что он не забыл меня.

Когда его мать уснула, Жэнь опять стал листать книги Цзе. Я вернулась на свое старое место на балке. Сожаление и раскаяние, связанные с Жэнем, Цзе и моей собственной жизнью, окатывали меня волна за волной. Я потерпела множество неудач, и мне было невыносимо смотреть на то, как мой поэт открывал то одну, то другую книгу, сокрушаясь о былом. Я закрыла глаза, чтобы не видеть эту печальную картину, и заслонила руками уши, не привычные к звукам живого мира, но не смогла заглушить шелеста страниц, напоминавшего о том, что мы с Жэнем потеряли.

Внизу раздался стон, и он пронзил мое тело. Я открыла глаза и посмотрела вниз. Жэнь сидел на краю кровати. Он держал два листочка бумаги, а открытая книга, в которой они находились, лежала рядом с ним. Я соскользнула вниз и села рядом. Он держал две страницы, которые Цзе коварно вырвала из нашей общей копии «Пионовой беседки». На них было написано, как был создан наш комментарий. Это было доказательство того, что мы с Цзе работали вместе. Я обрадовалась, но Жэнь не выглядел ни счастливым, ни умиротворенным.

Он сложил листы, засунул их в тунику и направился куда-то, несмотря на то, что уже было поздно. Я сидела у него на плечах. Он шагал по улицам, пока не добрался до незнакомого мне дома. Его впустили внутрь и провели в комнату, где находилось много мужчин. Они ждали, когда их жены выполнят все положенные в день Двойной Семерки ритуалы и игры, чтобы начать пир. В воздухе носился дым и аромат благовоний, и сначала Жэнь никого не узнал. Но Хун Шэн, который был в доме племянницы Жэня в тот день, когда я отправилась на первую в своей жизни прогулку, встал и подошел к нему. Увидев, что Жэнь пришел не для того, чтобы принять участие в празднике, Хун Шэн взял масляную лампу и две чарки с вином, и мужчины вышли на улицу и, проследовав к беседке, сели.

— Ты уже ел? — спросил Хун Шэн.