Перерождение

5


С Субъектом Ноль что-то творилось.

Целых шесть дней он сидел в углу и не выходил даже на кормежку – просто сидел там, словно гигантское насекомое. На ИК-локаторе он выглядел сияющим пятном среди теней. Время от времени Субъект Ноль менял позу – сдвигался на пару футов вправо или влево, и только. Раньше он вел себя совсем иначе: бывало, оторвет Грей взгляд от монитора или отлучится из отсека выпить кофе или покурить в комнате отдыха – вернувшись к наблюдению, обнаруживает Ноля в новом месте.

Что он делал? Висел? Лип к стеклу? Летал, мать его?

Грею ничего не объяснили. Ни словечком не обмолвились! Для начала, кто такой Ноль? Что-то человеческое в нем определенно имелось: к примеру, две руки, две ноги, голова в нужном месте, уши, глаза, рот. Наличествовал даже поникший член, формой напоминающий морского конька. Однако тут аналогии заканчивались и начинались отличия.

Отличие первое: Ноль сиял. Вообще-то на ИК-локаторах сияют все источники тепла, но фигура Субъекта Ноль пылала, словно спичка, так ярко, что болели глаза. Даже его дерьмо сияло и пылало. Гладкое, зеркально-блестящее, безволосое тело казалось витым – именно это слово пришло на ум Грею, – точно кожу натянули на витки веревки, а оранжевые глаза цветом напоминали дорожные конусы. Сильнее всего пугали зубы. Когда из стереосистемы слышалось серебристое звяканье, Грей не сомневался, в чем дело, – это на цементный пол падал очередной зуб Ноля. За день зубов выпадало штук пять, и в обязанности Грея входило собирать их и выбрасывать в мусоросжигатель. Бедняга каждый раз содрогался от ужаса: длинные зубы вызывали в памяти шпажки из коктейлей – именно такие нужны, чтобы за две секунды оставить от кролика лишь ошметки меха.

Еще Ноль чем-то отличался от других. Нет, не внешностью: красотой никто из «светлячков» не блистал, но за шесть с лишним месяцев работы на Уровне 4 Грей привык к их виду. Безусловно, небольшие различия имелись, точнее, просматривались при внимательном наблюдении: Номер Шесть был пониже остальных, Номер Девять – поактивнее, Номер семь любил есть вниз головой и жутко сорил, а Номер один трещал без умолку, но странные звуки и горловое бульканье, которые издавал он и его собратья, никакого смысла для Грея не имели.

В самом деле, выделялся Ноль не физическими данными, а ощущениями, которые вызывал. Другого объяснения Грей подобрать не мог. Его «собратья» интересовались людьми за стеклом не больше, чем шимпанзе в зоопарке, а вот Ноль явно обращал на людей внимание. Каждый раз, когда решетка опускалась и блокировала Ноля в глубине гермозоны, а Грей, натянув биозащитный костюм, через шлюз входил, чтобы убраться или принести кроликов, – Господи, почему именно кроликов? – в затылке покалывало, словно там ползала целая стая муравьев. Грей быстро расправлялся с работой, стараясь не отрывать глаз от пола, но, когда выбирался в зону деконтаминации, сердце неслось бешеным галопом, а лицо покрывалось испариной. Даже сейчас, когда их разделяло стекло двухдюймовой толщины и Ноль повернулся так, что виднелась лишь его блестящая спина и длинные ноги, или, скорее, лапы, Грей ощущал, как разум «светлячка» рыщет по темному отсеку и, словно радар, пеленгует все происходящее.

Тем не менее нынешняя работа Грея вполне устраивала, особенно по сравнению с некоторыми из предыдущих. Здесь он всю смену решал кроссворды, глазел на монитор и составлял отчеты – что Ноль съел, что не съел, сколько раз ссал и срал – да копировал файлы жестких дисков, когда многочасовая видеохроника, фиксирующая почти неподвижного Ноля, сжирала всю память. Интересно, а другие «светлячки» едят? Спросить бы кого-нибудь из лаборантов… Может, «светлячки» бастуют, может, устали от кроликов и хотят белок, опоссумов или кенгуру? Прикольно догадки строить, особенно с учетом того, как они едят. За трапезой Ноля Грей наблюдал только однажды – и этого оказалось более чем достаточно, чуть вегетарианцем не стал! – но запомнил, что у светящихся тварей имелись свои причуды, взять хотя бы «правило десятого кролика». Кто объяснит, в чем тут дело? Даешь «светлячкам» десять кроликов, девятерых они уминают сразу, а десятого оставляют, словно про запас берегут. Когда-то у Грея жил пес, который вел себя точно так же. Грей звал его Мишкой, хотя медведя он напоминал не очень, шерсть, например, была не бурой, а рыжеватой, с подпалинами на морде и груди. Утром Мишка съедал полмиски корма, а вторую половину уничтожал ночью. Грей в это время уже спал, но порой часа в два-три просыпался от хруста гранул, перетираемых собачьими зубами. Наутро миска у плиты оказывалась пустой. Мишка был славный пес, лучший из всех, что жили у Грея. Сколько воды утекло с тех пор… Мишку пришлось бросить, и он наверняка давно сдох.

Все гражданские работники – и обслуга, и кое-кто из лаборантов – жили вместе в казармах у южной границы объекта. Комната Грея вполне устраивала: и тебе кабельное телевидение, и горячий душ, и никаких счетов! Покидать территорию запрещалось, но Грея это особо не напрягало – все необходимое под рукой, платят хорошо, не хуже, чем на нефтяной вышке. Денежки исправно капали на офшорный счет. С гражданских лиц, принятых на работу согласно особому соглашению в рамках Закона о защите в чрезвычайных ситуациях, даже налоги не взимались. Еще год-два, и, если не тратить слишком много на конфеты-сигареты, он отложит достаточно, чтобы убраться подальше от Ноля и К˚. Другие ребята из обслуги были ничего, но Грейс держался особняком. Вечерами он отсиживался в своей комнате и смотрел «Трэвел чэннел» или «Нэшнл географик», выбирая, куда отправится, когда поднакопит денег. Сперва думал о Мексике: места там предостаточно, ведь все население здесь, вокруг «Хоум депо» околачивается в поисках работы. Но на прошлой неделе показали программу о Французской Полинезии – невероятной голубизны вода, домики на сваях, – и бедный Грей растерялся: что же выбрать? Сорокашестилетний, он дымил как паровоз и чувствовал: наслаждаться праздником жизни осталось лет десять. Его отец курил не меньше, последние годы жизни не мог ни ходить, ни дышать самостоятельно, а за месяц до шестидесятилетия упал ничком и не поднялся.

Время от времени возникало желание выбраться на волю и хотя бы оглядеться. Грей знал, что он где-то в Колорадо, во-первых, по номерам машин, во-вторых, по свежим номерам «Денвер пост», которые периодически оставляли научные сотрудники: этим покидать объект не запрещалось. В общем, тот еще секрет, что бы ни твердил Ричардс. Однажды после сильной метели Грей с другими ребятами из обслуги убирал снег с крыш и над вершинами деревьев увидел что-то вроде лыжного курорта – подъемник и фигурки, несущиеся вниз по склону. До курорта было миль пять, не больше. «Надо же, где-то война и разруха, а где-то идиллия!» – удивился Грей. Сам он в жизни на лыжах не катался, но знал: за побелевшими от снега деревьями наверняка увидит бары, рестораны, джакузи, сауны и счастливых людей, которые потягивают вино в клубах ароматного пара. По «Трэвел ченнелу» такое постоянно показывают.

Стоял март, зимний для гор месяц, снег и не думал таять, а едва садилось солнце – температура кубарем катилась вниз. Сегодня еще и ветер дул. По дороге к казармам Грей спрятал руки в карманы парки и поднял воротник повыше. Метель напоминала череду пощечин и булавочных уколов, а перед глазами стоял остров Бора-Бора и домики на сваях. Плевать, что Ноль потерял интерес к крольчатине! Ест он или голодает – какая разница? Скажут кормить «светлячка» яйцами Бенедикт – пожалуйста, слушаюсь и повинуюсь! Вот бы узнать, сколько стоит такой домик? В нем и канализация не нужна. Понадобилось отлить – выбрался на крылечко и с богом… Во время работы на нефтяной вышке в Персидском заливе Грей придумал себе забаву: выберется на платформу рано поутру или поздно вечером и с высоты двести футов справит нужду. Кайф – словами не передать! Струйка изгибалась дугой и летела в далекую синь. В такие моменты Грей одновременно казался себе великаном и букашкой.

Сейчас нефтяную промышленность интенсивно опекало государство, и все экс-коллеги Грея как сквозь землю провалились. После трагедии в Миннеаполисе, взрыва на складе горючего в Сикокусе, теракта в лос-анджелесском метро и, разумеется, событий в Иране, Ираке и бог весть где еще экономику заело, как неисправную передачу. С травмированными коленями, прокуренными легкими и отнюдь не безупречной биографией хлебная должность Грею не светила. Когда ему позвонили, он почти год сидел без работы. Грей не сомневался: опять позовут на вышку, вероятно, иностранную. По телефону толком ничего не объяснили, а приехав по указанному адресу, Грей с удивлением обнаружил неприглядное помещение с замазанными мылом окнами, расположенное в заброшенном молле недалеко от далласской ярмарочной площади. Когда-то здесь был магазин видеотехники «Киномир Дикого Запада» – название Грей с трудом распознал в полуосыпавшейся буквенной абракадабре на почерневшем фронтоне. Рядом прежде находился китайский ресторан, чуть дальше – химчистка. Грей попросил таксиста пару раз объехать молл: вдруг он адрес неверно записал, а просто так выбираться из прохладного салона не хотелось. Стояла тридцатипятиградусная жара – обычное для техасского августа дело, только к такому не привыкнешь. Неподвижный воздух пах копотью, а солнце сияло, как головка молотка, который вот-вот опустится на затылок. Дверь оказалась закрыта – Грей нажал на кнопку звонка и целую минуту обливался потом, прежде чем на массивной связке зазвенели ключи и щелкнул замок.

В торговый зал поставили письменный стол и пару шкафчиков, но первыми в глаза бросались пустые полки, где некогда лежали диски, и паутина проводов, болтающихся в прорехах между потолочными плитами. У дальней стены притаилась большая картонная фигура – неизвестная Грею кинозвезда, лысый негр в солнечных очках. Бицепсы бугрились так, словно хлыщ спрятал под футболку консервы, чтобы вынести из супермаркета. Фильм, который представлял хлыщ, Грею не вспомнился. Он заполнил анкету, но мужчина и женщина, проводившие собеседование, едва на нее взглянули. Пока данные вносились в базу, Грея попросили пописать в стаканчик, а потом выдали ему полиграф. Что же, ничего нового, главное не сомневаться в себе, даже когда говоришь правду. Разумеется, Грея спросили об отсидке в Бивилле – как же иначе! – и он выложил все начистоту. Полиграфу не соврешь, особенно если речь о документально подтвержденном факте и особенно в Техасе, где, используя Интернет, можно получить абсолютно любую информацию. Как ни странно, отсидка никого не смутила. Судя по всему, представители работодателя уже многое знали, поэтому в основном задавали вопросы личного характера, какие редко включают в анкеты. Есть ли у него друзья? (Почти нет.) С кем он в данный момент живет? (Один, как и всегда.) Есть ли у него родственники? (Тетка в Одессе, штат Техас, которую Грей не видел уже лет двадцать, и какие-то двоюродные… Черт, как же их зовут?) Кто его соседи по трейлерному парку в Аллене? (Какие еще соседи?) И так далее и тому подобное. Каждый его ответ все больше радовал интервьюеров. Они пытались это скрыть, но радость читалась в их лицах, как в раскрытой книге. Тогда Грей окончательно решил, что эти двое не из полиции, а он напрасно беспокоился об этом с самого начала собеседования.

Через пару дней – к тому времени Грей сообразил, что не знает имен интервьюеров и даже не может описать их внешность, – он уже летел в Шайенн. Ему рассказали о размере жалованья, о годичном запрете покидать территорию объекта (Грей совершенно не возражал) и болтать о том, куда направляется (как же болтать, если сам не знаешь?). В аэропорту Шайенна его встретил жилистый насупленный коротышка в черном спортивном костюме. Он представился Ричардсом и повел на стоянку к микроавтобусу, где уже ждали двое мужчин, вероятно прилетевших другими рейсами.

Ричардс распахнул водительскую дверь, вытащил холщовую сумку размером с наволочку и открыл ее, словно голодный рот.

– Кладем сюда бумажники, сотовые, фотографии, другие личные вещи и, если есть, любые предметы с надписями: ручки из банка, печенья-гадания – короче, все! – велел он.

Они покорно выпотрошили карманы, сложили сумки в багажник и сели в автобус. Лишь когда двери захлопнулись, Грея осенило: окна-то затонированы! Снаружи микроавтобус выглядел совершенно непримечательно, а вот внутри… Кабину водителя заблокировали, а в салоне оставили лишь привинченные к полу виниловые сиденья. Ричардс позволил назвать друг другу только имена, фамилию с биографией следовало держать при себе. Попутчиков звали Джек и Сэм. Оба очень напоминали Грею самого себя и казались чуть ли не близнецами: белые парни среднего возраста с короткими стрижками, грубыми натруженными руками и «рабочим» загаром до запястий и по вырезу футболки. Грей привык, что его зовут по фамилии, а имя Лоренс использовал так редко, что оно стало почти чужим. Едва он произнес его, пожимая руку Сэму, как сразу почувствовал себя иначе, словно в Далласе на самолет сел один человек, а в Шайенне приземлился другой.

Тонированные окна не позволяли определить, куда их везут, и на душе кошки скребли. Грей чувствовал: микроавтобус нарезает круги возле аэропорта. Не представляя, что делать и о чем говорить, он и его попутчики скоро уснули. Проснувшись, Грей не смог даже приблизительно определить, который час, и умирал от желания отлить. Вот, пожалуйста, побочный эффект Депо-Поверы! Он поднялся и постучал в раздвижную перегородку между салоном и кабиной.

– Эй, мне нужна санитарная остановка!

Ричардс отодвинул перегородку, позволив Грею взглянуть в лобовое стекло микроавтобуса. Солнце село, и двурядная асфальтовая дорога была темной и пустой. Вдали, там, где небо соприкасалось с горной цепью, Грей заметил полоску малиновых огней.

– Простите, но мне срочно нужно отлить! – объяснил он, слыша, как за спиной просыпаются попутчики.

Ричардс нагнулся и протянул Грею прозрачную пластиковую бутылку с широким горлом.

– Сюда писать?

– Ага, – коротко ответил Ричардс и без лишних слов задвинул перегородку. Грей опустился на сиденье и внимательно изучил бутылку: объем вроде бы достаточный, но вытаскивать своего дружка здесь, перед парнями… От негодования мышцы вокруг мочевого пузыря судорожно сжались.

– Ни за что в нее ссать не буду, – процедил Сэм. Он сидел с закрытыми глазами, прижав ладони к коленям. Лицо буквально дышало напряжением. – Лучше потерплю.

Микроавтобус покатил дальше. Грей заставлял себя думать о чем угодно, только не о разрывающемся мочевом пузыре, но разве организм обманешь? Казалось, внутри плещется целый океан! Вот автобус подскочил на кочке, «океан» обрушился на берег, и Грей непроизвольно застонал.

– Эй! – закричал он, снова стуча в перегородку. – Эй, мистер, послушайте!

– В чем дело? – недовольно осведомился Ричардс.

Грей просунул голову в кабину и шепотом, чтоб другие не слышали, взмолился:

– Послушайте, я не могу в бутылку… Действительно, не могу! Пожалуйста, остановите!

– Тогда терпи, мать твою!

– Я серьезно… Прошу вас, умоляю! Не могу, не могу терпеть! У меня проблемы с мочевым пузырем!

Ричардс раздраженно вздохнул. На миг их взгляды встретились в зеркале заднего обзора, и Грей принялся гадать, знает ли Ричардс правду.

– Ладно, но встанешь так, чтобы я видел, и смотри, по сторонам не оглядываться! Я серьезно!

Микроавтобус притормозил у обочины.

– Ну, скорее… Скорее… – бормотал Грей. Едва открылась дверь, он вылетел из салона, бросился прочь от фар микроавтобуса и осторожно спустился по насыпи, чувствуя, как внутри тикает часовой механизм бомбы. Пастбище… Он попал на пастбище, залитое холодным сиянием новорожденного месяца. Хотелось уйти футов на пятьдесят, а то и дальше, чтобы расслабиться по-настоящему. Дорогу загородил невысокий забор, и, несмотря на травмированные колени и разрывающийся мочевой пузырь, Грей перемахнул через него с легкостью оленя. «Стой, мать твою, стой сейчас же!» – орал ему вслед Ричардс, потом кричал на Сэма с Джеком, чтобы не следовали дурному примеру. Росистая трава шуршала о штанины и мочила сапоги. На полшага впереди по полю метался красный огонек, бог знает от чего. Грей чувствовал и запах коров, и их присутствие. Они были совсем рядом. Душа всколыхнулась от паники: вдруг коровы за ним следят?


Следят, не следят, Грей больше не мог терпеть ни секунды. Он остановился, расстегнул ширинку и, справляя нужду, застонал от облегчения. Никаких изящных золотых дуг – из него хлестало, как из неисправного гидранта. Он писал, писал и писал. Боже милостивый, какое восхитительное, прекраснейшее на свете чувство, из него же словно затычку вынули! Грей чуть ли не радовался, что пришлось так долго ждать.

А потом все кончилось: внутренняя канистра опустела. Грей на миг застыл, обнаженной плотью ощущая свежесть ночного воздуха. В душе воцарилась абсолютная, почти божественная благодать. Перед ним огромным скрипучим от хора сверчков ковром расстилалось поле. Грей вскрыл пачку «Парламента», вытащил сигарету и, закурив, посмотрел на горизонт. В спешке он едва заметил месяц, похожий на светящуюся сырную корку или кончик женского ногтя, приклеенный к небу над горами. А звезды… Надо же, сколько звезд высыпало!

Грей развернулся и взглянул на шоссе. В свете фар виднелся застывший у обочины микроавтобус и одетый в спортивный костюм Ричардс с чем-то блестящим в руках. Грей перемахнул через забор и заметил бредущего по полю Сэма, а потом Джека: тот бежал через дорогу с противоположной стороны. Вся троица вернулась к автобусу практически одновременно.

Ослепительно-яркие фары озаряли Ричардса – он стоял, уперев руки в бока. Неизвестная блестящая штуковина исчезла из вида.

– Спасибо! – прокричал Грей сквозь урчание работающего вхолостую мотора, докурил сигарету и отшвырнул бычок. – Я правда не мог терпеть.

– Да пошел ты, придурок! – буркнул Ричардс. Джек с Сэмом не отрывали глаз от асфальта. Ричардс кивнул на микроавтобус. – В салон, живо! И больше ни единого слова, ясно?

В подавленном молчании они расселись по местам, микроавтобус тронулся и отъехал от обочины. Тут Грея осенила догадка, даже на попутчиков смотреть не потребовалось. Во-первых, эти двое, Джек и Сэм, напоминали его не только внешне. Во-вторых, блестящая штуковина, которую недавно сжимал в руке Ричардс, сейчас наверняка лежала в кармане его спортивного костюма или в бардачке. Красный танцующий по пастбищу огонек принадлежал ей.

Одно неосторожное движение, и Ричардс бы его пристрелил.





* * *


Раз в месяц Грей колол себе Депо-Поверу, а каждое утро принимал по маленькой звездообразной таблеточке спиронолактона. Это было основным условием его освобождения и продолжалось уже много лет, но, откровенно говоря, Грей ничуть не возражал. Теперь даже бриться так часто не приходилось. От спиронолактона, блокиратора андрогенных рецепторов, яички уменьшились, а щетина появлялась лишь на второй, а то и на третий день, волосы стали тонкими и мягкими, как у ребенка, а кожа чище и нежнее, несмотря на курение. Разумеется, имелись и «психологические плюсы», как их называл тюремный психотерапевт. Он стал куда спокойнее, чем прежде. Теперь проблемы пару дней кружили вокруг него назойливыми мухами и лишь потом проникали в сознание. Грей спал как убитый и никогда не помнил сны. Непонятное чувство, пятнадцать лет назад заставившее притормозить у обочины – в тот день все и началось, – давно исчезло. Возвращаясь к тому жизненному периоду и случившемуся впоследствии, Грей по-прежнему морщился от неприятного ощущения. Однако даже оно стало неопределенным, как смазанная картинка или недовольство плохой погодой, которую все равно не исправить.

Зато Депо-Повера, подобно всем стероидам, творил с мочевым пузырем черт знает что. Подружки тоже не появлялись, но, вероятно, Грей сам никого к себе не подпускал. Психотерапевт предупреждал, что так случится, и, подобно всем остальным, это предупреждение сбылось. Неудобства оказались минимальными, хотя спокойно воспринимать источники раздражения он научился не сразу: детей (поэтому и стал работать на нефтяных вышках), беременных женщин, площадки отдыха у шоссе, телепрограммы, которые раньше смотрел без задней мысли (не только эротику, но и кое-что из спорта и даже выпуски новостей). Грею запрещалось подходить к школам и детсадам ближе чем на двести ярдов, и его это устраивало. В два-три часа дня он старался не садиться за руль и порой делал крюк в несколько кварталов, только чтобы не встретить школьный автобус. Он даже желтый цвет разлюбил! Короче говоря, ощущения странные, совершенно необъяснимые, но лучше так, чем в тюрьме. Да и вообще, лучше так, чем жить, как прежде, чувствуя, что вот-вот съедешь с катушек.

«Видел бы отец, каким паинькой я стал от лекарств, – подумал Грей. – Может, и простил бы!» Доктор Уайлдер, тюремный психотерапевт, день-деньской твердил о прощении. В списке любимых это слово занимало лидирующую строчку. Уайлдер называл прощение первым шагом на длинном и извилистом пути к новому исправленному себе. Мол, порой исправление – это путь, а порой – дверь, лишь открыв которую можно помириться с прошлым и побороть внутренних демонов, «плохого себя», живущего в «себе хорошем». Во время сеансов Уайлдер активно жестикулировал, то и дело ставя в воздухе невидимые кавычки. Грей подозревал, что доктор – тот еще специалист и, вероятно, кормит своей брехней всех заключенных, но не мог не признать, что насчет «плохого себя» он прав. «Плохой Грей» действительно существовал и иногда – да что там, почти всю прошлую жизнь – был единственной его ипостасью. Встречаться с «плохишом» совершенно не хотелось, поэтому Грей собирался принимать лекарства до конца своих дней, пусть даже предписанные судом десять лет уже давно прошли.

Сквозь метель Грей добрел до казармы и, прежде чем закрыться в своей комнате, съел в столовой порцию тако. По вторникам играли в бинго, но Грея не тянуло. Пару раз он садился играть и потерял как минимум двадцать долларов. Победителями неизменно оказывались солдаты, и Грей решил, что они жульничают. По большому счету бинго – игра глупейшая, предлог курить одну сигарету за другой, а этим можно бесплатно заниматься в своей комнате. Грей лег на кровать. Так, теперь подушку под голову, пепельницу на живот и включить телевизор! На территории объекта многие каналы не транслировались: ни тебе Си-эн-эн, ни Эм-эс-эн-би-си, ни Эм-ти-ви, ни правительственного, ни развлекательного канала. Впрочем, ни один из них Грея больше не интересовал. Рекламные ролики блокировали: пару минут голубел пустой экран, а потом снова начиналась передача. Грей щелкал кнопками пульта, пока не остановился на военном канале, где рассказывали об операции «Нептун» – высадке десанта союзных войск в оккупированной фашистами Нормандии. Грей с детства любил историю, в школе даже отметки хорошие получал. Имена и даты он запоминал без труда, а остальное сводилось к элементарной писанине.

Растянувшись на кровати – даже форму не снял! – Грей курил и смотрел, как солдаты на лодках плывут к берегу, палят, швыряют гранаты. Пехотинцы высаживались с кораблей, поливающих скалы оккупированной Нормандии шквалистым огнем. «Вот это война!» – с восхищением подумал Грей. Кадры хроники дрожали и расплывались, но на одном Грей отчетливо увидел руку – руку фашиста, – высунутую из укрытия, которое бравый американский солдат только что обстрелял из огнемета. Обугленная рука дымилась, как куриное крылышко, случайно оставленное на гриле. Отца Грея дважды посылали военным фельдшером во Вьетнам. Интересно, что бы он сказал про эту руку? Порой Грей забывал, что отец был фельдшером: ссадины-раны-порезы всегда обрабатывала мать.

Грей закурил последнюю сигарету и выключил телевизор. Два дня назад Джек и Сэм сбежали, не сказав никому ни слова. Грей согласился работать двойную смену, что означало: к шести утра следовало вернуться на Уровень 4. Напрасно они так, ведь полный год еще не отработали, значит, теряли все жалованье. Ричардс без обиняков заявил: подобное развитие событий его совершенно не радует и мечтающим о побеге нужно хорошо подумать, очень хорошо, на совесть! Маленькое выступление состоялось во время завтрака. Ричардс обвел столовую пронизывающим взглядом, словно рассерженный физрук на уроке, и Грей вперил глаза в тарелку с яичницей. Поступок Сэма с Джеком его не касался, предупреждение тоже: он-то никуда бежать не собирается! Да и с парнями теми он по-настоящему не дружил, так, перекинется парой слов, чисто чтобы время убить. По сути, их побег для него означал лишь одно – дополнительный заработок. За каждый сверхурочный выход давали пять сотен, в неделю таких выходов набиралось три плюс еще сотня премиальных. Пока деньги капали на счет, а банковские выписки радовали глаз, Грей был готов сидеть в горах хоть до светопреставления.

Грей снял форму и выключил свет. Метель стучала в окно, шуршала, словно песок в бумажном пакете. Каждые двадцать секунд жалюзи окрашивались в красный цвет: вспыхивал сигнальный огонь на западной границе объекта. Порой лекарства вызывали бессонницу и судороги в ногах, но пара таблеток ибупрофена устраняла проблемы. Иногда Грей просыпался среди ночи, чтобы отлить или выкурить сигарету, хотя чаще всего до утра спал как убитый.

Сегодня он лежал в темноте, пытался успокоиться, но мысли упорно возвращались к Нолю. Вероятно, это обугленная рука фашиста из передачи заставляла думать о «светлячке», о пленнике-Ноле. Вести себя за столом того явно не учили, и расправа над кроликами была зрелищем не для слабонервных, но ведь есть надо, а Ноль есть отказывался. Он день-деньской торчал за стеклом и якобы спал, только Грей в это не верил. Из чипа в шее Ноля на пульт управления поступали данные; в одних Грей разбирался, в других – нет. Тем не менее он понимал, какие показатели означают сон: они не соответствуют показателям бодрствования. К примеру, пульс Ноля отличался стабильностью – сто два удара в минуту с минимальным отклонением в ту или иную сторону. Лаборанты, заглядывавшие в диспетчерскую снять данные с чипа, не говорили об этом ни слова, только делали пометки в своих наладонниках. Но разве сто два удара в минуту – это сон? Грей так не считал.

Но самое главное, Ноль не казался спящим. Ну вот, опять он думает об ощущениях, которые вызывает Ноль! Ерунда ведь, зачем из-за ерунды париться? Эх, ладно, пусть… Так вот, ощущения… Нечто подобное Грей чувствовал, глядя на кошек, которых терпеть не мог. Спящая на крыльце кошка на самом деле не спит. Спящая на крыльце кошка караулит неосторожную мышь. А кого караулит Ноль? Вдруг ему просто кролики надоели? Вдруг ему хочется шоколадного пирожного, бутерброда с колбасой или индейки тетрацини? Грей чувствовал, этот парень и бревно готов сожрать! Конечно, с такими зубами ему и бревна нипочем!

«Брр, зубы!» – содрогнулся Грей и тут же одернул себя: нужно спать, а не загадки разгадывать. На часах полночь, еще немного покрутишься, и настанет утро, а в шесть начинается смена. Грей встал, выпил два ибупрофена, выкурил сигарету, помочился, чтобы до утра не беспокоиться, и юркнул под одеяло. Прожекторы скользнули по окну раз, другой, третий… Грей закрыл глаза и представил себе эскалатор. Этой уловке его научил Уайлдер. Он твердил, что Грей внушаемый, то есть легко поддается гипнозу, и частенько использовал «эскалаторный гипноз». «Ты на эскалаторе, на медленно ползущем вниз эскалаторе…» И Грей представлял эскалатор. Какой именно, значения не имело: Грей видел себя то в аэропорту, то в торговом центре. В общем, следовало представить, что ты на эскалаторе и медленно едешь вниз, причем «вниз» означало не на первый этаж или к выходу, а в прохладное, озаренное голубоватым светом место. Иногда Грей видел длинный эскалатор, иногда несколько коротких, на которых спускался на один этаж, поворачивался и спускался ниже. Сегодня представился длинный. Ступени негромко щелкали под ногами, а резиновый поручень был гладким и холодным. Эскалатор двигался плавно и медленно, Грей уже чувствовал манящую голубизну, но рассмотреть не пытался: на нее не смотрят, в нее погружаются. Если она накрывает с головой и заполняет изнутри, значит, ты уже спишь.

«Грей!»

Свет заполнил его изнутри, но, как ни странно, не голубой, а теплый оранжевый, пульсирующий, словно сердце. Часть сознания говорила: «Грей, ты спишь и видишь сон», но другая, которая в том сне находилась, слушать не желала. Грей спускался, двигался сквозь пульсирующий оранжевый свет.

«Грей, я здесь!»

Оранжевый свет стал золотым. Солома… Амбар… Грей попал в амбар! Сон оказался воспоминанием, но не совсем обычным. Грей валялся в соломе, и она липла к рукам, лицу, волосам. Рядом лежал другой мальчишка, кузен Рой. На самом деле Рой кузеном не был, но Грей его так называл. Рой очень напоминал соломенное пугало и смеялся во все горло. Они кувыркались, тузили друг друга, дурачились, а потом настроение изменилось, резко, как меняются песни на диске. Грей чувствовал запах соломы, запах собственного пота, смешавшегося с потом Роя, вместе они сложились в аромат летнего вечера и стали частью воспоминаний о детстве. «Ну, снимай джинсы! – тихо сказал Рой. – Я тоже сниму. Не бойся, нас не засекут! Я покажу, что и как, а ты повторяй. Кайф обалденный!» Грей опустился на колени перед кузеном.

«Грей! Грей!»

Рой не обманул, кайф и впрямь был обалденный, даже лучше, чем от лазанья по канату на физкультуре. Как сильное чихание, которое нарастает, нарастает, а потом пробирает насквозь, заставляя петь все тело. Грей закрыл глаза и окунулся в негу.

«Грей! Слушай меня, Грей! Я уже близко!»

Но рядом с ним уже был не Рой. Песня сменилась снова – послышался рев мотора и тяжелые шаги на лестнице. Вот он в последний раз увидел Роя, потом тот обуглился и задымился, как крылышко. Отец орудовал ремнем, большим черным ремнем, это Грей определил, не глядя. Он зарылся лицом в солому – ремень коснулся обнаженных ягодиц, потом еще, еще и еще. Но вот вместо ремня появилось нечто другое, вспарывающее, раздирающее изнутри. «Тебе же это нравится, правда? Не ори, лучше давай по-хорошему!» Это не отец… Теперь Грей вспомнил: его терзал не только черный ремень и не только отец. Отца заменили мучителем: «Его зовут Курт, теперь он твой папа» и разрывали изнутри, как далеким снежным утром настоящий отец разорвал себя на водительском сиденье грузовика. Это случилось, когда Грею едва исполнилось шесть. Однажды, проснувшись раньше всех, он увидел: комнату заливает невесомая сияющая белизна, и сразу понял, что его разбудило. Ночью шел снег! Грей откинул одеяло, раздвинул шторы и, мигая, уставился на ослепительный ковер. Снег! В Техасе никогда не выпадал снег. Лед иногда намерзал, но разве сравнить его со снегом из книжек и телепередач – белоснежным пухлым покрывалом, без которого невозможны санки, лыжи, снежные бабы и снежные городки?!

Сердце трепетало от счастья, от самого шанса попробовать что-то новое, от чудесного подарка, который ждал на улице. Грей коснулся стекла и почувствовал, как пальцы пронзили острые стрелы холода. Он отлепился от подоконника, поспешно натянул джинсы и сунул ноги в кроссовки, не потрудившись завязать шнурки. Быстрее, быстрее в сказку! Он выбрался из комнаты и по лестнице спустился в гостиную. Стояло субботнее утро. Накануне вечером родители собрали вечеринку. Позвали много гостей – громкие голоса Грей слышал даже в своей комнате, а сигаретный запах до сих пор не выветрился и клубился под потолком грязной дымкой. Родительская спальня наверху, но встанут они нескоро…

Грей распахнул дверь и выбрался на крыльцо. Ветра не было, студеный воздух пах свежим бельем. Мальчишка жадно вздохнул полной грудью.

«Смотри, Грей, смотри!»

Тут мальчик и увидел отцовский грузовик. Он, как всегда, стоял на подъездной дорожке, но выглядел иначе. Окно, боковое окно с водительской стороны, забрызгано темно-красным, будто краской из баллончика! На фоне снежной белизны она казалась еще краснее и темнее. Неужели это шутка или игра, которую придумал отец, чтобы рассмешить и удивить его, Грея? Знал ведь, что сынишка проснется раньше всех! Мальчик спустился с крыльца и пересек двор. В кроссовки тотчас набился снег, но Грей не сводил глаз с грузовика. Со дна души поднималась тревога. Вдруг его разбудил не снег, а что-то другое? Мотор грузовика работал вхолостую, пачкая снег под выхлопной трубой, а лобовое стекло запотело. За залитым краской окном смутно виднелась темная фигура. Особой силы в маленьких ручках не было, но дверцу грузовика Грей все же распахнул, и отец тут же вывалился на снег.

«Грей! Посмотри, посмотри на меня, посмотри!»

Папа упал навзничь. Один глаз, казалось, смотрел на Грея, но на самом деле в пустоту, мальчик сразу это понял, а второй и вовсе исчез вместе с доброй половиной лица. Создавалось впечатление, что левую половину лица вдавили, как у целлулоидной куклы. Грей знал о смерти не понаслышке: сколько раз видел у дороги раздавленных зверюшек: енотов, опоссумов и даже кошек с собаками. Папа чем-то их напоминал. Он умер, но в правой руке по-прежнему сжимал пистолет, указательным пальцем оплетая колечко, как показывал в тот день на крыльце. «Чувствуешь, какой тяжелый? На людей его наставлять нельзя! Никогда, ни при каких обстоятельствах, понял?» Кровь, смешанная с кусочками – неужели мяса? – и еще чего-то желтого, залила и папино лицо, и куртку, и водительское сиденье, и дверцу с внутренней стороны – все, на что ни посмотри. Тяжелый запах заполнил ноздри и обволакивал рот, словно растаявшая мятная пастилка.

«Грей! Я здесь, Грей!»

Картинка снова изменилась, и Грей почувствовал движение, причем двигался не сам он, а земля. Земля растягивалась, снег шевелился. Грей поднял голову и чуть не ахнул: снег превратился в кроликов, в тысячи пушистых белых кроликов! Они сбежались со всего света и жались друг к другу так, что можно было пройти по двору, ни разу не наступив на землю. Кролики заполонили двор, а потом, словно по команде, повернули к Грею белые мордочки с черными глазками. Они знали, что за фрукт Грей и как он развлекался не только с Роем, но и с другими мальчиками – с теми, что несли из школы тяжелые ранцы, с теми, что отставали от приятелей, с теми, что возвращались домой поодиночке. Тут Грей понял: в луже крови лежит не папа, а Ноль. Ноль был повсюду: разрывал изнутри, пронизывал взглядом, как армия кроликов… Грей открыл рот, чтобы закричать, но не издал ни звука.