Переплёт

— Зачем вы привели ее сюда?

— Это ее дело.

Нет же, хотелось сказать мне, нет, я не это имел в виду. Что с ней такое? Зачем вы привезли ее сюда, к нам в мастерскую, и что такого Середит может сделать, чего другие не могут? Но женщина отвернулась, явно не желая отвечать.

Я сел, взял банку с мучным клеем и стал искать в ящике чистую кисть. Нарезал форзацев и был готов их клеить; эта работа не требовала сосредоточения, я мог делать ее, слушая безмолвный гул, доносящийся из запертой комнаты.

Но я заметил, что сейчас она не заперта. Если бы я подошел и повернул ручку, дверь открылась бы. И что бы я там увидел?

С кисти на верстак упал комок густого клея, будто кто-то плюнул на стол из-за моего плеча. Женщина теперь ходила по мастерской взад-вперед; когда она разворачивалась, каблуки цокали об пол. Я не сводил глаз со своей работы, грязной тряпкой вытирая остатки клея.

— Она умрет?

— Что? — не понял я.

— Милли. Моя подруга. Не хочу, чтобы она умерла. — По ее голосу я понял, что ей стоило большого труда произнести эти слова вслух. — Она не заслужила смерти.

Я старался не смотреть на нее, но она подошла совсем близко. От нее шел запах мокрой шерсти и старых сёдел. Опусти я глаза, я смог бы увидеть подол ее юбки из выцветшего голубого полотна, запачканный брызгами грязи. — Прошу, скажи, что я не права. Я слышала, что иногда люди умирают после прихода сюда.

— Нет.

Мое сердце перевернулось. Я же не знал, как бывает на самом деле.

— Ты лжешь, — хрипло ответила она и резко отвернулась. — Я не хотела ее приводить. Но она совсем отчаялась. Я ей сказала — зачем тебе к старой ведьме, зачем? Ты же знаешь, что это к добру не приведет — якшаться со злом, ты просто держись, не сдавайся. Не надо было... — Она спохватилась, поняв, что разговаривает очень громко, но через секунду продолжила: — Но сегодня она вконец обезумела, и я не выдержала. Вот и привезла ее в это ужасное место, и она сидит там уже... — Ее голос задрожал и затих.

— Но вы же сказали... вы же сами попросили Середит ей помочь, — я прикусил язык.

Но она, кажется, не услышала меня и, естественно, не знала, что я подслушивал в коридоре.

— Я просто хочу вернуть мою славную Милли, хочу, чтобы она снова была счастлива. Даже если ради этого ей придется продать душу. Даже если это сделка с дьяволом, мне все равно; что бы ни делала старая зараза, пусть делает! Главное, чтобы моя Милли вернулась к нам. Но если она там умрет...

Сделка с дьяволом. Неужели Середит занимается такими делами? Старая ведьма...

Я попытался наложить цветную бумагу на белую, но наложил неровно. Неуклюжие руки, проклятая дрожь! Даже если ради этого ей придется продать душу. Какое отношение сделки с дьяволом имеют к книгам? При чем тут бумага, кожа и клей?

Солнце выглянуло из-за плотных туч. Его свет напоминал розоватую дымку. В глазах защипало, и на долю секунды мне показалось, что я увидел контур, темный силуэт мальчика на фоне ослепительного сияния. Потом солнце ушло, и силуэт пропал. Я поморгал, прогоняя рефлекторно выступившие слезы, и взглянул на результаты своего труда сквозь остаточный образ, отпечатавшийся на сетчатке. Бумага сморщилась, и я к тому же дал ей засохнуть; когда я попытался отклеить ее, она порвалась. Придется начинать сначала... Вздохнув, я провел пальцем по липкому белому шраму, прорезавшему форзац с узором из перьев.

— Прости, я не хотела... — Женщина подошла к окну. Когда она взглянула на меня, ее глаза были в тени, но в голосе слышалась мольба. — Не знаю, что на меня нашло, наговорила всякого. Я не хотела, прошу, не сердись. И, пожалуйста, ничего не рассказывай переплетчице. Прошу тебя.

Я не ответил ей. Нарезал бумагу. Смешал клей. Проклеил листы, сложил, сунул в пресс, повесил сушиться. Действовал как во сне, но почему-то на сей раз у меня все получалось. Очнувшись от забытья, я обнаружил, что в комнате почти темно; стопка промазанной клеем бумаги ждала отправки под пресс. Я словно пробудился ото сна.

Раздался звук отворяющейся двери. Затем голос Середит, сухой, как камень, произнес:

— На печи чайник. Принесите его.

Я замер, но она обращалась не ко мне. Она даже не смотрела в мою сторону; она меня не видела. Моя хозяйка терла глаза и выглядела вымотанной, бесконечно уставшей.

— Ну что вы копаетесь, — поторопила она, и рослая гостья бросилась к ней, расплескивая воду и звякая чашками. — Как Милли? В порядке?

— Не задавайте глупых вопросов, — нахмурилась Середит и тут же добавила помягче: — Скоро она будет готова к вам выйти. И сразу уезжайте, чтобы успеть до снегопада.

Дверь закрылась. Повисла тишина. Горсть снежинок ударила в окно, словно птица задела крылом. Значит, оттепели все-таки не случится.

Через некоторое время дверь открылась снова. Мне стоило больших усилий не повернуться и не посмотреть.

— Пойдем, милая. — Середит вывела девушку из комнаты; та теперь была спокойна и не причитала, как раньше.

Подруги обнялись, женщина, с которой я разговаривал, от облегчения рассмеялась и тут же заплакала.

— Милли, — повторяла она снова и снова, пока Середит тщательно запирала дверь на три замка.

Живая. И уже явно не безумная. Ничего ужасного не произошло. Или все-таки произошло?

— Хвала небесам — да вы только посмотрите на нее, здоровенькая! Спасибо вам...

— Отвезите ее домой, и пусть отдохнет. Постарайтесь не говорить с ней о случившемся.

— Нет; разумеется, не стану... Милли, дорогая, мы едем домой.

— Да, Гита. Домой... — Девушка убрала со лба спутанные волосы. Осунувшееся грязное лицо было красивым. — Да, я хочу домой. — Ее голос был надтреснутым.

Гита — теперь я знал, что ее так зовут, — взяла подругу за руку и повела к выходу.

— Спасибо, — снова поблагодарила она Середит, задержавшись на пороге. Милли стояла неподвижно, лицо ее казалось каменным, как у статуи. Я нервно сглотнул. Что-то недоброе было в этом спокойствии. У меня волосы встали дыбом. Я просто сердцем чуял: что-то здесь не так.


Половица под моей ногой скрипнула, и Милли вдруг посмотрела на меня. На мгновение наши взгляды встретились, и я увидел в ее взгляде пустоту.

Женщины ушли, дверь в мастерскую закрылась. Секунду спустя я услышал, как отворилась и захлопнулась входная дверь. Дом погрузился в привычную тишину, которая стала еще глуше из-за снега.

— Эмметт? — окликнула меня Середит. — Что ты здесь делаешь?

В сумерках мои инструменты казались оловянными, серебристый мазок клея на верстаке поблескивал, как след улитки. Стопка готовых форзацев переливалась всеми оттенками серого: пепельно-розовым, пепельно-изумрудным, пепельно-голубым.

— Я, кажется, просила проверить запасы.

Сильный порыв ветра сыпанул в стекло горсть мелкого снега; сквозняк качнул натянутую проволоку над моей голо-

вой. На ней висела бумага: темные крылья, сухие и пыльные; больше страниц, чем нам когда-либо удастся переплести. — Я проверил. И нарезал новых форзацев. — Что? Зачем? Нам не нужны...

— Не знаю. Наверное, потому, что я умею это делать... Я огляделся. На полке лежали свернутые рулонами переплетные ткани, сложенные поленницей, как бревнышки, темные и мрачные в полумраке. В нижнем шкафу мы хранили сафьян, шкатулку с кожаными обрезками, флакончики с краской. А рядом, в шкафчике со сломанной дверцей — надо бы починить защелку, дверь все время распахивалась, — тускло поблескивали ящики с инструментами; маленькие изящные рукоятки торчали наружу. Листы сусального золота бледными языками свисали с полок. В торце мастерской располагались прессы, еще один длинный верстак, резак, обрезные тиски.

— Не понимаю, — сказал я, — столько инструментов — и все, чтобы украсить книги, которые вы даже не продаете.

— Книги должны быть красивыми, — ответила Середит. — Неважно, что их никто не видит. Это способ почтить человека... что-то вроде ценных предметов, которые помещали в гробницы в прежние времена.

— Но ведь настоящее переплетное дело — то, чем вы занимаетесь в запертой комнате, верно? Вы там делаете книги для людей. Но как?

Она шевельнулась, но, когда я взглянул на нее, снова стояла неподвижно.

— Эмметт...

— Я никогда не видел...

— Скоро увидишь.

— Вы все время твердите...

— Не сейчас! — Она зашаталась и села на стул у печи. — Прошу; Эмметт, не сейчас. Я устала. Ты даже представить не можешь, как я устала.

Я прошел мимо нее к запертой двери и провел ладонью по трем запертым замкам. Сделать это оказалось непросто. Мне так хотелось отдернуть руку, что заболело плечо. За моей спиной стул Середит царапнул по полу — она повернулась и смотрела на меня.

Я не шевельнулся. Казалось, стоит подождать, и страх уйдет; тогда я буду готов. Но он не ушел. А под ним, подобно болезни, о которой я и не подозревал, таилась черная печаль, чувство утраты столь сильное, что хотелось рыдать. — Эмметт.

Я развернулся и вышел.

В последующие несколько дней мы не говорили о случившемся, а обсуждали лишь домашние дела и погоду, взвешивая каждое слово, как люди, ступающие по тонкому льду.

IV

Мне снился огонь. Открыв глаза, я заморгал, отгоняя полыхающий красный свет. Я был во дворце, в огненном лабиринте; меня окружали языки пламени, высокие и раскаленные, и нечем было дышать. На миг мне показалось, что в горле все еще першит от дыма, но в комнате было темно, и, сделав полный вдох, я ощутил тонкий металлический запах снега. Я сел, потирая глаза.

Стук. Вот что меня разбудило: снаружи кто-то настойчиво колотил в дверь. Колотил и кричал. Колокольчики звенели беспрестанно, как сигнал тревоги.

С трудом заставив себя встать, я натянул брюки. Половицы холодили босые стопы, но я не стал надевать обувь. Шагнул в коридор, на минуту задержался там и прислушался. Мужской голос кричал, запыхавшись:

— Я знаю, ты там! — Дверь дрожала в раме. — Выходи, или я разобью твои чертовые окна. Немедленно выходи!

Кулаки сжались. Дома отец взял бы винтовку, распахнул дверь, и стоявший за ней сразу бы попятился и умолк. Но я был не у себя дома, и винтовки у меня не было. Я вышел в коридор и постучал в дверь комнаты Середит. — Середит? — Ответа не было. Толкнув дверь, я огляделся, пытаясь понять, где ее кровать. В эту комнату я еще никогда не заходил. — Середит, кто-то стоит на пороге. Вы спите?

Тишина. Присмотревшись, я увидел бледную гору смятых подушек и сбившихся простыней. Кровать. Середит в кровати не было.

— Середит? — снова окликнул я.

Во тьме послышалось бормотание. Я обернулся. Переплетчица скрючилась на стуле в углу, закрыв руками голову, словно боялась, что обрушатся небеса. Глаза были открыты и сверкали в темноте. Мертвенно-бледное лицо, казалось, парило в воздухе отдельно от тела.

— Середит, кто-то стучит в дверь. Мне открыть? Что происходит?

— Они пришли за нами, — пробормотала она. — Пришли, я знала, что этим все закончится. Крестоносцы...

— Я вас не понимаю. — Мой голос дрогнул, и я крепче сжал кулаки. — Мне открыть? Вы будете говорить с тем, кто пришел?

— Крестоносцы... они пришли нас сжечь, убить нас... и бежать некуда, но можно спрятаться, укрыться в подвале; только книги не бросай, умри, если придется, но не бросай книги...

— Середит, прошу! — Я упал перед ней на колени, и наши глаза оказались на одном уровне. Аккуратно отодвинув ее руку, я попытался освободить ее ухо, чтобы она слышала. — Я не понимаю вас. Вы хотите, чтобы я...

Она отпрянула.

— Кто... прочь от меня, прочь! Кто..., кто..., кто... Я качнулся назад и чуть не потерял равновесие. — Это я! Середит, это я, Эмметт.